Николай Зайцев
Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии
Горцы народ настырный, скаженный[37], если сюда дойдут, обязательно могилы раскопают.
Нехай копают. Время за нас.
7. Ведунья
Тем же вечером примчались двое черкесов, точно как собаки, по следу арбы пришли, прямиком на гробище, так тут погост называют, на свежие гробы-могилы. Болгары – молодцы, всем селом высыпали, и стар и млад.
– Не трогайте убиенных православных. Только отпели и земле предали.
Один пикой стал могилы тыкать. Настоящая, мол? Удостоверился и тела нащупал. Второй давай старосту пытать, в чем хоронили, где одежда, тот:
– Как были в исподнем, так и закопали, – разводил руками болгарин. – В чем привезли.
– Где хозяин арбы?
– Уехал в хозяйское имение, зачем – не знаю, когда вернется – не ведаю.
Болгары бабок старых натравили, те криком кричать стали и клюками своими трясти, мол, изверги, святотатцы, прочь изыдите, не гневайте Бога.
Черкесам, конечно, крики эти совсем не важны, но зацепиться не за что. Покрутились, повертелись на беспокойных конях. И пришлось горцам несолоно хлебавши к своим возвращаться.
Могут вернуться с подкреплением и раскопать могилы, такая мысль у меня была. Только это к нам не приведет. Да и с селян будет уже спрос не тот.
Вообще в этих краях, что здесь, что в Валахии, Сербии, Македонии, народ так натерпелся от турок, что опасаться выдачи не стоило. Под пытками, конечно, признаются, кто бы не признался? Но оснований для истязаний не имелось, да и властям турецким черкесы вряд ли о золоте поведают. Такие тайны хранят до гроба, молчат, не желая ни с кем делиться. Пусть, если отроют, тогда с турками разбираются, откуда взялись два трупа, кто раздевал, кто монеты прибрал.
Да и кроме поисков моего тела у них какие-то обязанности есть: службу нести, дрова колоть, кашеварить, да мало ли еще чего? Всегда что-то заглушит первостепенную задачу. На это и надеялся, что греха таить.
И у меня задача тоже есть: затаиться на время, ну и графа на ноги поставить, а там – вместе к своим пробраться.
Знахарка пришла сразу, как только Иван впал в беспамятство, увяз в трясине бреда, и стало понятно, что назад сам не выберется. Болгары-крестьяне, ожидая визита травницы, всячески давали понять, как Росица их хороша в своем деле и какой авторитет имеет в ближайшей округе. Успокаивали, трясли чубами, уверяя, что все обойдется и визит к лекарю не понадобится. На душе скреблись кошки, запуская остренькие коготки поглубже: что ж ты, Ваня, слег в то время, когда уходить надо. Ведь здесь мы на положении кур, которые перестали нестись, и где появление хозяина с топором – вопрос времени.
Болгары не обманули.
Знахарка оказалась чудо как хороша.
Ожидал увидеть каргу скрюченную, а тут пава в расшитом зипуне[38], в расстегнутом вороте виден край накрахмаленной сорочки в красной оторочке. Лицом бела. Свежа, пахнет морозом. Глазищами зыркает, хмурит брови – всем цену устанавливает. Взгляд на мне задержался. Крестьяне заробели, зажурились, поникли как-то сразу, растворяясь в тени, а я, наоборот, ожил. Интерес к жизни даже какой-то вернулся. Подкрутил машинально усы, пока ведунья ходила по углам да пучки травы жгла. Неспешно Ивана раздели, срезая одежду. Обмыла теплой водой. Долго рану смотрела, трогала, принюхивалась – тонкие ноздри трепетали, то ли нервничала, принимая решение, то ли волновалась, когда говорила невнятно, почти не разжимая рта. Смысл четко дошел до меня, потому что примерно соответствовал тому, что я думал: в теле чужое мертвое. Принесла с собой пуля волокна материи, теперь худо поручику. Без лекаря, видно, не справимся. Только травница не сдавалась.
Раны поручика промыла, мазь уже свою наложила.
Голову Ивана положила себе на колени, стала ладонями водить над фиолетовой шишкой и молитву шептать. Через время поручик затих, задышал ровно. Пристроив примочку на голову, ведьма встала, посмотрела на меня. Вздохнула, на что-то решаясь. Поманила к себе пальцем, велела сесть рядом, место указывая. Я послушно опустился возле соломенной постели Ивана, стараясь смотреть на травницу без тайных помыслов.
Не получилось.
Взгляды наши встретились. Как будто лошадь лягнула в грудь копытом.
Дух перехватило, голова закружилась, внизу живота заныло.
Я смотрел в ее темные бездонные глаза и тонул. Словно попал в водоворот в стремительной Кубани. Что делать, как спастись. Каждый казачонок знает, водовороту нельзя сопротивляться. Не теряй присутствия духа, не сопротивляясь, опускайся на дно, оттолкнись ногами – и вверх, к свету.
Как вынырнуть из этих глаз, да и нужно ли?!
Знахарка покачала головой. Потом улыбнулась.
– Грязный ты очень. Весь коростой покрылся. На черта похож. – Зубы ровные, да белые – уже глаз не отвести.
– На черта? – переспросил я голосом осипшим. – Сговорились вы все, что ли. – Ругнулся в сторону тихо, чтоб женские уши не слышали. Ей же улыбнулся как можно приветливее. Ведунья вернула улыбку с троицей.
– Помыться тебе не мешает. Пусть проводят тебя ко мне к ночи. Воды нагрею, лохань подготовлю, – сказала травница и поднялась, полная достоинства.
– А Ваня как же? Что с другом моим станется? Помогут мази твои? – Забеспокоился я, и сам на графа смотрю, на вытянутое белое тело. Помыться – это хорошо, а как поручик на ноги не встанет, тогда что?
– Утром узнаем, – сказала Росица, собрала свои вещички нехитрые и ушла, тихо притворив дверь в хату.
Забурлила во мне кровь молодецкая. То ли ведунья приворожила, то ли таборная жизнь взяла свое, потаенные мысли зашевелились. Как закончится здесь, а в победе русского оружия я не сомневался, к лету вышибем турок со всей Болгарии, заберу Росицу, молчаливую, ладную. Домой приведу. Казаки часто из дальних походов возвращались с чужеродными невестами. Учили языку, вере христианской, крестили и венчались по православной традиции.
Мама любой мой выбор примет, а вот у батьки наверняка свои планы на старшего сына.
Батька! Младший внук знаменитого атамана Запорожской Сечи Ивана Билого.
Третий человек на Кубано-Черноморской линии. С детства я слышал:
– Учись, сынку, – атаманом будешь.
Здесь я оказался по его воле. Славу для себя и золото для войска добываю.
Наверняка и невесту подходящую батька присмотрел. Вернусь, пошлет свататься. Хотя если вернусь с невестой, сильно противиться не станет. Жена, взятая на шашку, для простых казаков важнее золотых динар, лир или червонцев. А уж про заморскую жену-ведунью слухи быстрее степного пожара разлетятся.
Вечером, когда Красимир, один из дневных попутчиков, вел меня к стоявшей особняком хате Росицы, я втолковывал, как им спастись от черкесов.
– Если что, говорите, что вас в ущелье подозвал турецкий солдат, приказал забрать два русских тела, раздетых до белья. Лица солдата не запомнили, темно было, да и не смотрели на него. Если будете на своем стоять даже под пыткой, не убьют. Уж деток точно не тронут.
В ответ болгарин поведал о Росице.
Бабка ее, знаменитая знахарка, не смогла вылечить главаря шайки башибузуков. Семью вырезали, а малолетнюю Росицу изнасиловали всем отрядом.
Много лет она не разговаривала. Как бабка, лечила крестьян, говорят, лучше ее. Помогала при родах, женских болезнях, еще и гадала.
Мужчин к себе Росица не допускала, да и побаивались ее местные, обходили стороной сельские женихи.
Красимир, показав на хату, сунув в руки чистое исподнее, растворился в темноте.
Дверь хаты открылась, едва я постучал в окошко. Прикрикнув на бесновавшуюся на цепи собаку, пропустила меня внутрь.
В жарко натопленной хате стояло большое парящее корыто.
Показав на него, Росица протарахтела длинную фразу, из которой я не понял ни слова.
– Не спеши, говори медленно, не понимаю. Говори малко побвно. – Я с трудом подбирал слова. Ведунья повторила. Теперь медленнее.
Ага, раздевайся, купайся, она уйдет.
Скинул надавившие чужие сапоги, верхнюю одежду, медленно стал раздеваться. Она стояла и улыбалась. Не отворачивалась и когда остался в исподнем. Стянул через голову рубаху, вопросительно смотрел в ее черные глаза, Росица только бровь подняла.
– Что смотришь?
– Таких грязных не видела. – Но все-таки отвернулась.
Скинув кальсоны, залез в корыто. Вода была слишком горячая, и я заголосил, но не встал, стерпел. Схватив ведро, Росица добавила холодной, вылив остатки мне на голову, чего-то пропела по-своему и зашлась смехом.
– Чуть не сварила, ведьма, теперь веселишься?!
Девка собрала мои вещи и, загадочно улыбаясь, вышла из хаты.
В горячей ванне я понял, как устал. На ногах и бедрах свежие кровоподтеки. Что же с поручиком. Он падал гораздо чаще.
Горячая вода разморила. Кое-как вылез, обтерся грубым, как дома, рядном, надел чужое исподнее, присел на лавку и…
Безоружные солдаты бегали вокруг. Бегали и падали уже навсегда. Куда подевались ружья, сабли. Выглянув из-за палатки, увидел трех черкесов с винтовками наперевес. Штыки и зубы в страшном оскале блестели полированным металлом. Кинулся от них в надежде подобрать где-нибудь оружие. В полной тишине слышу только топот преследователей.
Нырнул между двух палаток и оказался перед высоченным забором. Бежать некуда, а сзади по-хозяйски подходит воин в черном. Поднимает подвысь шашку. Кинусь под удар, не давая руке опуститься. Поскальзываюсь, падаю на колени. Свист шашки… И женский голос:
– Вставай, воин.
Глаза! Весь мир в этих глазах.
– Пойдем, – женская рука обнимает за плечи. Тянет вверх. Как восхитительно она пахнет.
Мы возле узкой деревянной кровати.
– Ложись.
– Не можно. Мы не венчаны. – Опять смех.
– Спи. Завтра посватаешься.
Последнее, что слышал – стук двери. До утра проспал без всяких сновидений. Мягкий тюфяк, теплая перина, с тех пор как покинул дом, так не спал.
Проснулся на рассвете. Затопил потухшую печь. Белье мое сушилось на морозе. Идти в великоватых подштанниках по селу было невместно. Оставалась ждать хозяйку.
Обстоятельно помолился и за здравие и за упокой.
Дверь впустила хозяйку вместе с клубами пара.
– Ой, студено! – с улыбкой подошла к нагревающейся печи.
– Гладен[39]? – Гладен как волк, не признаваться же. Пожал плечами.
Ох и улыбка, чего сельчане ее сторонятся. Огонь-девка!
– Крове доене. – Понятно, корову нужно подоить. Мне-то что делать. Снял с плетня штаны, пристроил возле печки. Ивана проведать нужно.
Пока я ел хлеб с медом, запивая теплым молоком, Росица громадным утюгом, набитым углями, сушила одежду.
– Теперь будешь чистый.
– Это не моя одежда.
– Приноси свою, постираю в травах.
– Что я могу сделать для тебя?
– Ты уже сделал. К нам в Болгарию пришел.
Однако я знал, жить одной ох как непросто. Вычерпал и вылил грязную воду из корыта, проверил, сколько наколото дров, заглянул в кладовку – мяса почти нет.
Тут пришла соседка, у которой ночевала моя хозяйка. Принесла кусок окорока. Стала тарахтеть, что помочь нужно Росице, мол, односельчане-мужчины плохо помогают, только когда заболеет кто. Она так торопилась, что коренной болгарин плохо ее понял, но смысл я уловил и обещал помочь по хозяйству. В голове уже был план. Расставлю силков на зайцев, может, сделаю лук, подстрелю в ближайшем лесу чего покрупнее. Нарублю дров, чтоб до весны хватило, ну и чего хозяйка попросит, если такая попросит.
Оделся в чистое. Какое блаженство. Пошли с ведуньей в хату, где поручика оставили. С неба срывались крупные, пока редкие хлопья снега.
Навстречу бежал Дончо:
– Лекарь другар твой увозит.
Третий день страдаю думами, ладно ли я поступил, что позволил лекарю увезти Ивана. С одного боку, правильно. Места мне в докторской бедарке не было, но мог ведь бегом сопровождать.
На хорошем французском доктор посоветовал выдавать себя и поручика за французских военных инженеров, пострадавших от налета неизвестных всадников.
– Тут сейчас много разных на дорогах шалят. Иноземцев обобрать – милое дело.
– Что с Жюлем?
– Жюль?
– Маню.
– Занятное имя.
– Военное прозвище.
– Нужно рану почистить, пока заражение не началось, пока ничего страшного, но время дорого. Вы, месье, задержитесь здесь, пока я хозяйку имения подготовлю.
Вот и застрял у знахарки. Жил в ее хате. Набил ей десятка три зайцев. Часть в ледник положили, часть потушили, залили жиром в глиняных глэчиках. Дров наколол, до тепла хватит. Кое-где топором постучал, а главное – вещички наши постиранные, вместе с моей черкеской, в ней зашиты были золотые монеты, перепрятал, чтобы быстро и незаметно забрать, когда нужно будет.
Черкеску стирал сам, не то чтобы таился от Росицы, но если она не видела, значит, и рассказать не сможет.
Симпатия между нами не пропадала, даже наоборот.
Вчера, когда стелила постель, не удержался, обнял, стиснул грудь, она громко застонала, повалилась на кровать. Голова кружилась, но тут взгляд зацепился за образ Спасителя на почерневшей доске. Опустился на колени, руки ее гладили голову, лицо.
– Росинка, поедешь со мной ко мне на Кубань. Обвенчаемся. Родители противиться не будут, благословят. Я не простой казак, атаманский сын. Сам атаманом буду. Хозяйство у нас большое. Люба ты мне, желанна. Поедешь?
– Разве тебе не сказали, что турки со мной сделали? – Она спустила ноги с кровати, но голову мою прижимала к себе.
– На тебе греха нет, значит, не было этого. Поедешь?
– Не подойду я, не хочу несчастным тебя делать. Не поеду, хоть и хочу этого больше жизни, – пальчиками вороша мои волосы.
– Тогда почему?
– Не смогу деток тебе родить, испортили меня проклятые турки.
Меня, как водой ледяной окатили. Отшатнулся. Ох, как я теперь их резать буду!
До этого убивал по воинской необходимости, теперь резать буду с удовольствием.
Росица, не таясь, рыдала. Теперь я гладил ее голову, обнимал за плечи.
Чего говорить, да и нужно ли. Все главное сказано. Мне фамилию продолжать нужно. Чувствам придется умереть.
И она, промокнув глаза подолом, улыбнулась. Будет ли моя будущая жена такой сильной духом.
Не забыть мне тебя, болгарская девушка, и всех остальных буду с тобой сравнивать. Потом я долго молился, просил прощения у Господа за то, что естество чуть верх не взяло над заветами. Просил Богоматерь послать Росице если не счастье женское, то хоть покой и достаток. С девушкой мы держались так, как будто и не было этого разговора, но глазами старались не встречаться.
За вечерей, глядя в тарелку, спросила, почему не воспользовался ее слабостью.
– Я тогда сама хотела, может, первый раз в жизни.
– Как же я закон, Богом установленный, нарушить могу?! Брак освещается на небесах, а без божьего благословения это скотство какое-то получится. Как я с жены чистоты буду требовать, если сам замаран.
– Болгарских парней батюшки этому не учат.
– Может, за это вами турки командуют. Я казак. Жизнь моя в руках Божьих. Если я хоть в чем-то отступлю от Бога, то и Он может на минутку от меня отвернуться. Тогда – смерть. Страшная и мучительная.
Тут мысли мои скакнули к Гулому и еще двоим пластунам, погибшим в Македонии. Справедлива ли их гибель? Не мне судить. Свои грехи бы замолить.
Росица, поставив кружку с травяным чаем, вернула к земным заботам.
– А скажи честно, казаки – это как башибузуки?
– Казак – защитник веры православной и земли русской, хотя для мусульман, наверное, башибузук. Не думал никогда об этом. Ночевать к Дончо пойду. Завтра едем в имение на рассвете. Давай прощаться. Позднее мужики тебе немного денег передадут, так ты прими. Спасибо тебе, Росинка, за все. Прости Христа ради. Пора мне. Прощай.
– С богом, любим.
Она опустилась на лавку, и я ушел, стараясь не смотреть в ее глаза, где плескалась тоска неземная.
Откопал наши саквы[40] с вещами, достал турецкие карабины и сабли, со всем скарбом пошел к Дончо.
– Сабли продашь, все равно владеть ими никто не умеет, да и не научится уже. Только вместе с седлами не продавай.
Ружье одно могу вам оставить. Себе оставишь или тоже продашь?
– Оставлю.
– Тогда запоминай.
Один карабин подвинул к нему, достал масленку, стал показывать, как разбирать, чистить, смазывать. Показал, как заряжать и стрелять.
Взял немного мелких денег, наказал поделиться с Росицей.
Дончо достал кувшин красного, помозговали, в каком обличье я могу появиться в имении. Дворня смешанная. В основном болгары, но есть и турки. Опять же, гайдуки!
Здесь я ходил в добротных кавалерийских шароварах – ничего странного в этом не было, многие крестьяне носили что-то из турецкого обмундирования. Старую куртку и вытертый кожушок[41], шапку дал Дончо. В своем ни здесь, ни в имении появляться невместно. А так – ограбленного иностранца одели крестьяне.
Завтра переберусь к графу, а Дончо попросит управляющего послать его с арбой подальше, скажем, в Софию или Пловдив, с каким-нибудь торговым поручением. Все равно с каким, лишь бы подальше от черкесов.
Заодно седла продаст и амуницию.
Устроившись на ночь на широкой лавке, перестав думать о Росице, стал обдумывать свое положение.
Окрестности я осмотрел. Дончо рассказал местную географию.
На заход – турецкое село, лес, за ним болгарское село, большое, и дорога на Софию и сербский Ниш.
В противоположном направлении имение Джума-оглы. Там сейчас пользуют Ивана. Хозяин недавно погиб в боях с русским корпусом. Делами заправляет приказчик-болгарин при убитой горем вдове. Есть там, правда, десяток вооруженных гайдуков-турок. Так уж тут заведено.
Дальше Плевна. Наши на севере. Сутки через земли, наводненные турками.
Придется ждать, пока поручик будет здоров или, не дай Бог, помрет.
С усами тоже распрощаюсь. Пшеничных в этих местах не бачилы[42]. Французы, даже военные, с босыми лицами ходят.
Усы ничто, отрастут, а вот как нас черкесы в ущелье подкараулили, нужно было еще раз обдумать.
С трех сторон ждали. С вечера. Один стрелок наверху на скале наблюдал. Как мы утром прошли, он вряд ли углядел, а вот как мальчишка мне деньги передал, мог увидеть или догадаться. Когда снизу конные появились, он и сигнал подал засадной группе. Он и Сашка подстрелил, и мне бы башку снес, если б я поручика на плечи не взвалил. Выходит, граф простому казаку жизнь спас, хоть и не по своей воле. С другой стороны, я вроде как графом прикрылся, хотя совсем не о том думал.
Засадная команда спряталась в узкой щели, обычно забитой снегом. Значит, вычистили, залезли, сделали ложную стенку из снега и всю ночь и полдня там сидели. По сигналу со скалы выскочили. Сперва, правда, растерялись. Кинулись баранов отбивать, сразу двоих потеряли. Увидели внизу три огневые точки, рванули с тылу напасть, тут поручик их встретил – огорчил и проредил неплохо. За Грица я не волновался, ужом извернется, проскочит, еще за собой погоню уведет. Из нашей тройки он самый умелый.
Мне было шесть, ему девять, и он уже год с отцом по плавням шастал и в линейных крепостицах на вышке дневалил.
Батька сговорился с его отцом за мной ходить. С той поры мы расставались, только когда я в Катеринодар в гимназию уезжал. Хоть мне нравилось учиться, но учиться у дядьев Грица, его деда и отца, нравилось больше. Лагеря, линия, плавни, везде мы были с Гришкой. Только на учебу Грицько не сильно отвлекался, обучился у батюшки буквы складывать да монеты считать, вот и вся наука. Зато в четырнадцать о нем рассказывали по всей Кубано-Черноморской линии.
Повел его отец в плавни, ночью на звук кабанов бить. Выстрелил, да не убил.
Гриц кинулся в камыши, добить. Кабан сделал круг и напал на отца. Распорол ногу выше колена, кость перебил. Гриц кабана добил, отца перевязал, ружье к ноге привязал, до людей дотащил. Вернулся, разделал добычу, часть пристроил, чтоб зверье не растащило, часть до кордона допер.
Кто по плавням не ходил по несколько часов, проваливаясь по колено в жидкую пласту и воду, тому непонятно, какие силы уходят, чтобы просто, без груза, пройти десяток верст.
Много всяких подвигов у моего побратима и хранителя.
Как бы ему весточку передать…
7.1
Очнувшись, я внимательно прислушивался к звукам, силясь понять, где нахожусь. Лежал на животе и видел только серые простыни и часть полутемной комнаты, такой же невыразительной, как и постельное белье. Принюхался – странные запахи – неприятные, но память точно пыталась их с чем-то увязать. Периодически раздавался лязг металла о металл, и он-то меня и встревожил – знакомые звуки в совокупности с запахами напоминали лазарет.
В спину влезли металлическим прутом и несколько раз провернули. Я невольно негромко вскрикнул. В поле зрение выплыл худощавый мужчина в пенсне. Наморщил нос, глядя строго. Редкие волосы причесаны на пробор. В руках длинная спица с комком корпии на конце. Заговорил на сносном французском:
– Люди всегда наносили друг другу разнообразные скверные раны, но могли умереть и от простого удара шпаги. А почему? Так Бог распорядился. Медицина, шагнула далеко вперед, господин инженер, и сейчас вы тому живой пример.
– Инженер? – переспросил я. Интересно, что произошло, пока я в беспамятстве был. В голове шумело. – Откуда вы знаете, – глядя, как по спице с корпии стекает кровь. Доктор проследил за моим взглядом. Понюхал, погримасничал и откинул от себя спицу в металлический тазик. Раздался знакомый звук. До жути неприятный.
– Инженер, – подтвердил человек в пенсне, потом он закинул ногу на колено, обхватил ее руками, сжимая ладони в замок, и продолжил, глядя в окно: – Казалось бы, народные мази, травы и порошки – все те первые компоненты, которые используются, должны помочь, но помогают почему-то не всегда. Люди умирают через одного. Вам повезло, господин инженер, что вас нашли добрые крестьяне и сумели вовремя связаться со мной. Потеряй они день, и нет доблестного офицера французской армии.
Доктор поправил пенсне, решил, что во мне нашел благородного слушателя, и важно продолжил:
– Совсем недавно воинов пользовали кузнецы. Ведь сперва раненого нужно было достать из поврежденного, смятого доспеха. С помощью молота и клещей. Затем ему, раненому, пилой отпиливали зажатую руку или ногу, только так можно было сохранить жизнь. Сейчас доктора знают, как устроен человек, но средств, подавляющих гниение живых тканей, пока не существует. Поэтому я немного вырезал вам, шевалье, пораженное. Если процесс гниения продолжится, вырежу еще. Пока покой и молитва.
– А где мои люди? – неуверенно спросил я, холодея от мысли: бросил Микола, и меня действительно нашли где-нибудь на дороге, приняв за другого. Но обноски! В них я никак не походил на французского офицера, инженера-инструктора низанской армии. Доктор заблуждался, скрывая очевидное.
В чем подвох?
Пенсне упало на грудь, заболталось на длинном черном шнурке. Мужчина вздохнул. Поиграл сжатыми в замке пальцами.
– Им повезло меньше, чем вам, господин лейтенант. Выжил еще один из вашего отряда. Бандиты никого не пожалели. Он неподалеку. В селе хорошая ведунья. Я не признаю ее варварских методик, но верю в силу добра женщины. Добро и женская ласка не раз спасали мир. – Болгарин задумался. – И разрушали его тоже.
– Господин доктор, зачем этот балаган? – тихо спросил я.
Все так же глядя в окно позади меня, врач достал из коробки папиросу, закурил и тихо ответил:
– Вы третий день в турецком имении. Здесь стены имеют уши. Два дня, находясь в беспамятстве, вы говорили на французском и редко на русском. Попробуем выдать вас за французского инженера, находившегося при пушках. Хозяева милые люди, но гайдуки-охрана могут соблюсти правила. И тогда, милый друг, вас повесят.
– Ради бога, папиросу! Вы, господин лекарь, необычно точно угадали, я действительно инженер и командовал батареей. Однако вы сильно рискуете.
– Я – болгарин.
– Тодор? – неуверенно спросил я, вспоминая волшебное слово, оброненное Миколой. Может, в шутку тогда говорил, но суровый врач благостно улыбнулся.
– Про Тодора пока забудем. – Доктор помог перевернуться на бок и вставил в рот зажженную папиросу. Боль резанула от спины до паха, но желание затянуться табачным дымом не отбила.
Я потихоньку втягивал ароматный дым, чтоб не закашляться, грудь была туго замотана. Голова сладко закружилась.
– У вас, шевалье, еще и пара ребер перебиты. Две недели неподвижности и еще месяц очень осторожно передвигаться. Рана на лице чистая, заживает хорошо. На днях вас хочет посетить хозяйка. Если вздумаете при ней, мусульманке, креститься, не забывайте, что католики крестятся в другую сторону.
– Мое оружие?
– Пока забудьте, но при вас была только шашка. Принести?
– Да. Так мне будет спокойнее.
В комнату робко поскреблись. Я напрягся, а доктор ухом не повел. Видно, для него привычный звук. Надел пенсне. Недовольным орлом посмотрел на вошедшую.
– Иванка? Быстро принеси папирос для господина инженера! Возьми в моем бюро.
Дверь скрипнула и захлопнулась.
– Девка. Помогает, – поиграл пенсне. – Способная. Учу потихоньку. Всему. Черт в нее вселился, днюет и ночует возле вашей постели. Не выгнать. Чем думает? Что в головке женской? Вечно в грезах. А дел много. Шельма, а не девка. Вожжами пороть надо.
– Доктор, вы же должны быть гуманистом.
– Исключительно из гуманистических побуждений. Вы, шевалье, должны мне помогать. Ваш организм ослаблен множественными травмами, налицо истощение. Если вы не будете хорошо кушать, то все мое умение будет бесполезно. Обещайте, что не будете меня расстраивать.
Я осторожно кивнул.
– Иванка обед сварила. Сейчас принесет. Куриный бульон вас подкрепит. Хороший петух бегал. С вашего позволения, пойду тоже отобедаю.
Живот свело. Рот наполнился слюной. Когда в последний раз ел суп? Осенью?
– Это хорошо, – доктор улыбнулся, увидев мою реакцию, и крикнул: – Иванка!
Дверь моментально открылась, скрипя на петлях, словно подслушивал нас кто-то.
– Приберись тут да покорми господина офицера, ну и все остальное, – он коснулся носком чего-то металлического, стоявшего под кроватью.
– Сегодня вставать запрещаю, все дела через нее, только она девка простая, французским не владеет. Впрочем, я еще зайду.
В комнате заскрипели половицы, застучали по дереву каблучки. От создаваемого ветра заколыхались рушники на окнах. Словно забегало отделение батарейцев. Загромыхало железо, валясь из рук.
Доктор хмыкнул.
– Все будет хорошо, господин инженер. Ешьте, спите. Может, все обойдется, – сказал доктор и вскочил со стула. Я думал, он еще здесь, но воцарилась тишина. Потом меня осторожно потрясли за плечо. Открыв глаза, я увидел аккуратные пальчики с острыми коготками. Могу поклясться, что с такими руками к свиньям не ходят.
– Мадемуазель?
– Мадемуазель, мадемуазель, – застрекотал скороговоркой женский приятный голос. Руки тянули вверх. Понял, что меня хотят усадить. Наверное, можно. Все-таки у доктора живет и знает, что делать. Голова кружилась, клонилась. Шаткое сознание сопротивлялось, моля каждой клеткой о спокойствии. Заботливые руки поддерживали тело, разворачивали, усаживали, обкладывали подушками. Гладили кудри ненароком. Хмурился я от такой непристойной дерзости простолюдинки.
– Спасибо, мадемуазель, – поблагодарил я, когда меня наконец усадили, и я смог после возни поднять голову на Иванку.
Надо же.
Неожиданно.
Бывает так, среди помета элитной борзой вдруг увидишь щенка и сразу поймешь: нет, не извелась порода, продолжится племя, вырастет знатный вожак. Будет и чудо, и новая ветвь. Ликует тогда сердце при виде приятного подарка природы. Улыбаться хочется.
Девку природа так же выделила. По всем параметрам. И придраться не к чему. Из таких обычно достойные экономки получаются, на зависть всем соседям вокруг. А уж какие пересуды могут пойти. Только что нам чужие сплетни? Привыкать, что ли? На них выросли. Я слегка подмигнул своей ночной добровольной няньке. Не увидела, правда, наклонилась к принесенной корзинке. Жаль.
Распрямилась, глядя на меня, радостно заулыбалась, так, что от нахлынувших слез восторга искрились глаза. У меня что, на лбу написано – граф? Приветливое лицо излучало такую доброжелательность, что я невольно заулыбался в ответ. У Иванки улыбка стала еще шире. Из-под легкого белого платка выбилась прядь волос темной бронзы, быстро спрятала за ухо, потрясла открытой ладошкой в воздухе, сказала:
– Момент. – И колени мне устелили белым рушником, а затем сверху поставили кроватный столик. Белые ручки прислуги проворно сервировали, выполняя привычную работу. Поймал себя на мысли, что продолжаю глупо улыбаться. Кашлянул, смазывая улыбку. Вот ведь доктор пройдоха! А еще в пенсне! И как у такого обычного местного божка может быть в услужении такое очаровательное создание. Где мерило небесное? Справедливость? Кого к ответу призвать? Почему у одного в услужении сызмальства дядька хромой да девки курносые, конопатые, а в забытом всеми турецком имении, в какой-то Болгарии, у простого докторишки в прислуге – алмаз, по-другому-то и не назовешь. Да такой огранить, да руку мастера приложить – сама судьба просит. Возможно, хитрый лекарь мне ее как лекарство прописал.
Иванка поставила на стол фарфоровую закрытую миску. Открыла витую крышку и шумно понюхала поднимающийся пар от варева.
– Вкусно, – она даже губами причмокнула, слишком пухлыми, хоть и правильной формы, как у настоящей мадемуазель.
Я опустил глаза в миску и чуть не потерял сознание. В янтарном море жирных скалок, среди рубленой свежей зелени, кружевной моркови и тонкой соломкой нарезанного картофеля островом торчал куриный окорок. Стало так дурно, что Иванка откровенно забеспокоилась, подхватила меня за плечи и не дала упасть на бок. Зашептала на ухо волнительное что-то да заботливое.
– Ешь. Вкусно. Хорошо. – Она кормила меня с ложечки, заботливо пропитывая уголки рта белоснежной салфеткой. В эти мгновения сердце мое тревожно билось в груди, гулко отдаваясь в больной голове. Я совсем рядом видел приоткрытый женский рот, невинную улыбку в изломах сочных губ.
Кабы не эта проклятая боль…
