Николай Зайцев
Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии
Осенние и весенние туманы. Зимний туман, когда престаешь понимать, где небо, а где снег. Туман, в котором тонут все звуки, а собственную руку можно рассмотреть только возле носа. Только такого, как здесь, я не видел и ни от кого не слышал, что такой бывает.
Во-первых, он не сырой, а во-вторых, пахнет хорошо, почти как в церкви.
Впереди еще проход, и зал еще больше. Здесь тумана нет, а по всему полу свечи горят. Толстые, высокие, тоненькие, чуть коптящие огарочки. Палеными свечами не пахнет, а наоборот, воздух, как после грозы.
Конца этой пещере не видно. Хотя какая это пещера, ни потолка, ни стен. Как бы мне здесь не потеряться. Пропадет мой граф без меня. Правильно Прохор говорил, как дитя малое. При войске, при своих пушках он бравый поручик, а здесь до следующего вечера не доживет.
– Будь здоров, казаче.
В сторонке сидел старик с длинной белой бородой, то ли в длинной серой рубахе, то ли балахоне вроде церковных. Как я его не заметил, ведь почти прошел мимо.
– Спаси Христос. Здравствуйте и вам, дедушка.
– Иди посиди со мной. Вот угостить мне тебя нечем.
– Спасибо, диду, не голоден я. У меня тоже ничего для вас нема. Но если подождете, сбегаю, в торбе трошки вяленого мяса есть.
– Оставь для себя, ты мне лучше помоги. Затуши вон ту свечку, по правую руку.
Справа горела синим огнем приличных таких размеров белая как снег свеча. Воск медленно скатывался по стволу.
– Эту?
Старик кивнул.
Двумя пальцами сжал фитиль и огня не почувствовал.
– Вот и отмучился друг твой Сашко Гулый. Чистая душа. А как на дудочке-жалейке играл, у меня некоторые свечи белее становились.
– Кто вы, диду? – испугался я. – Почему Сашко только отмучился? Его засадный черкес со скалы подстрелил, прямо в голову, я сам видел.
Голос старика стал строгим.
– Стоит ли тебе отвечать, и вопрос не один.
– Простите, дедушка, если обидел ненароком вас глупый казак.
– Повинную голову меч не сечет. Соскучился я, давно с живой душой не разговаривал. Смотритель я. За жизнями. Хочешь, твою жизнь покажу?
В его руке появилась толстая свеча с веселым огоньком.
– А вот жизнь дружка твоего – графа.
В другой руке изогнутая свеча, с мизинец толщиной, белая с одной стороны, серая с другой, желтый огонек метался, как под ветром.
– Хочешь, я у него половину отниму и тебе добавлю? Не спеши, подумай, а я тебе про Сашка расскажу. Не убила его черкесская пуля, подобрали раненого его черкесы. Когда в себя приходил, огнем жгли, про монеты золотые услышать хотели. У кого? Куда тот спрятался. Торопились сильно, а он все в беспамятство впадал. Плохо умирал. Так ничего не открыл им.
– Тело где его?
– Над телами у меня власти нет. Так что, подумал, добавить жизни?
– Если вам так просто нашими жизнями распоряжаться, так отрежьте у меня половину, разделите на три части, одну батьке добавьте, другую маме, ну и Ивану, как-то нехорошо он у вас выглядит.
Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.
От этих стонов я и проснулся. Свернутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку ему под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Почему-то я был уверен, что к утру жар спадет.
Запах в пещере странный, нужно свежего воздуха запустить и факел поменять. Осторожно отвалил в сторону камень, который снаружи закрывал вход. Вылез по плечи наружу. В морозном воздухе доносились голоса турецких часовых, перекликавшихся, чтоб не заснуть. Горели костры. Ничего не боятся басурмане.
Сон странный снился, а про что – не могу вспомнить.
Глянул на звезды, часа через три нужно будет ползти к ущелью, к границе этих зарослей. Наши должны за нами прийти до рассвета.
Спать не хотелось, да и обдумать происшедшие события нужно было. Сердце защемило, увидел родные причерноморские горы, степи. Попытка отбить выкуп обычна у черкесов. Две стороны договариваются, третья, посторонняя, нападает после передачи. Те, кто должен платить, клянутся на Коране, что все выполнили, и требуют выполнения договора.
Появление черкесов здесь для нас не неожиданность.
Мы похожи. Они за сотни лет заслужили репутацию отважных, умелых и преданных за деньги воинов.
Богатые восточные эмиры нанимали их для личной охраны и выполнения особо трудных поручений. Бывало, воевали на одной стороне с казаками. Здесь другой случай.
Может, кто-то из турецких начальников имел зуб на нашего баши, а может, прослышав о выкупе, черкесы сами решили подзаработать, тогда вчерашним они не удовлетворятся. Сегодня будут ждать наших, а потом все здесь осмотрят, наверняка найдут тропку, хоть и не любят лазить по зарослям держи-дерева, и эту щель найдут. Пятьдесят золотых – деньги немалые. Все перевернут. Как я вчера ни путал следы, но пока беспамятного поручика тащил, немало клочков на колючках оставил.
Один я бы ушел через турецкие позиции к другому проходу. С целым поручиком это было бы трудно, а с попятнанным…
Есть один путь, даже не путь, а так, тропинка – опередить горцев.
Трескотня выстрелов прервала тягучие мысли, снимая наваждение. Прислушался, хмурясь. Загомонили турецкие часовые, перекликаясь. Засвистел офицерский свисток. Еще несколько раз вспыхивали отчаянные волны выстрелов. Звуки боя, искаженные эхом, не позволяли понять картину боя, оставалось только догадываться. Черкесы ждали вылазки, но наши, видно, к этому были готовы. Никифоров выделил на подмогу донцов.
Похоже, не сшибли черкесов. Кто мог помочь, остался под выстрелами или отошел. А может, хлопцы и не случайно устроили такой кавардак, давая понять, что не смогут забрать и нет возможности подойти близко к схрону.
Понял, что домой хода нет. Но и нам не отсидеться. Тишина ночи вернулась не скоро, хотя нам это на руку. Успокаивались часовые. Скрипела изредка арба большими колесами, да покрикивал на быков на болгарском погонщик, заставляя шевелиться и передвигаться вислоухую неповоротливую скотину. Сверху две тени неторопливо носили черные кули к арбе. Трупы забирают. Ислам требует хоронить погибших мусульман в день гибели.
Тени носильщиков изредка ругались по-болгарски.
План созрел моментально. Ящерицей заскользил в темноту…
Я почувствовал, что нет рядом казака. Хотел глаза открыть, да сил не было.
Микола забрал меня в ад. Унес вихрем. Нещадно трясло. Значит, не обманывали дьяконы. Жарят черти на сковородках грешников. Еще как жарят. Я вон как пляшу и горю. Запах крови, требухи, пороха преследовал во время падения, и сейчас заполнял он все легкие густым смрадом. Спина горела огнем, видно, еще и за крюк подвесили. Открыл очи и сразу прикрыл. Укутан в башлык по глаза, а прямо в узкую щель смотрит на меня открытый глаз мертвяка. Равнодушно и безразлично. Навалился. Давит. Не продохнуть.
За что ты так со мной, Микола? Где грешен? В чем вина?
– Микола… – мычал я, – Микола…
Звук тонул, теряясь в тяжелых складках материи.
Тонул и я.
6. Пароль Тодор
– А большие здесь водятся? – кричит младший брат. Гимназист он еще, и уши торчком и нос заострен. Формируется подросток в юношу. – Вань! Ваня! Ну чего ты молчишь? Большие рыбы здесь водятся?
Думал, на пруду мы с братом в камышах стоим, рыбу ловим. Ан нет.
Темнота стала проясняться, сереть, наполняться линиями и углами, и наконец у картины появилась четкость: парадная лестница – мраморные ступени укрыты красным ковром; огромное зеркало в тяжелом бронзовом окладе; вышколенный Прохор – не слуга, а князь – кивает и усмехается. На пальцах перстни, на шее заколка с крупным камнем. Отблеск света от камня резанул по глазам, погрузил в темноту.
Картинки закружились, невидимая колода захрустела, тасуя карты, перемешивая.
– Скидывайте карты!
– Делайте ставки, господа!
– Да не томите вы меня!
– Время пришло!
– Банкуете, поручик, или как?!
– Ах, оставьте, – тут же отозвался незнакомый женский голос. – Бедный мой мальчик, как устал! Посмотрите на него, господа. Ваня, Ванечка! – голос глубокий, волнующий, зовущий, – слышишь меня? Я за тобой пришла, Ваня.
Прекрасная белокурая головка склонилась надо мной. Нежная ручка гладит мои волосы в мрачной пещере. Факел трещит у нее за спиной, я, сколько ни стараюсь, не могу рассмотреть лицо девушки. Вдруг свет смещается, тени играют. Наконец увижу любезный лик. Что это? Темное лицо с тонким с горбинкой носом. Усы, острая бородка, редкие зубы и глаза! Темно-карие, застывшие, мертвые. Чесночный запах. А где девушка с прекрасным голосом? Куда делась?
Крюк с размаху с новой силой впивается в спину. Кожа трещит. Спину заливает горячим. Металл медленно проникает вглубь меня. Нанизывает, как червяка. Как больно!
– Сейчас большая клюнет! – говорит младший брат. Мы стоим на берегу, видя под соломенной шляпой обгоревший нос, плюю на червяка и тут же лечу вверх. Цепь выбирают, и она грохочет. Механизм скрипит. Брат удивленно поднимает голову вверх, придерживая золотистую шляпу. Явственно пахнет соломой.
Цепь с крюком поднимает меня вверх. Пруд, брат, земля крутятся юлой быстрой, уменьшаются в размерах и исчезают. Раскаленная сковорода остается внизу, и сразу ледяной холод сковывает тело. В грязном окровавленном исподнем болтаюсь на пронизывающем ветру. Почему в белье? Таким предстал перед Господом или перед… дьяволом? Я же жил праведно: молитвы читал, в церковь ходил, никого не обижал, грехов не творил? Или только казалось мне?
Бородатые мужики в высоких бараньих шапках сноровисто и бесцеремонно вытряхивают меня из одежды, чего-то шепчут на чужом гортанном языке. Тыкают грязными пальцами. Больно. Жестко. Взгляды такие же, ничего хорошего не предвещают. Пальцы, как пули. Ковыряют и ковыряют меня.
Микола в одних подштанниках с крестом на тонком кожаном шнурке смотрит недоверчиво. Я дрожу как осиновый лист, что-то вспоминая. Взгляд цепляется за казачий крестик. Крест – как маяк для моряка.
Молюсь:
– Прости, Господи. Прости, Матерь Всезаступница.
Матерь Божья шепчет знакомым голосом Николая Ивановича:
– Тихо, Ваня, молчи. Не время сейчас говорить. Молчи.
А я молчу. Что есть сил, но так хочется кричать. Картинки кружат, меняются. И я отчетливо вижу манеж юнкерского училища.
Подо мной не лошадь, а здоровенное рогатое черное животное. То рычит, то мычит, то ребенком плачет – из ноздрей струи огненные. Кружится, меня пытается свалить, выбить из седла. Под тонкой кожей чувствую канаты мышц. Зверь очень свиреп и дьявольски силен.
– Юнкер Суздалев! Отставить! Как собака на заборе сидишь! Спину держи! Ровней. Рысью, марш! Давай!
Зверь подо мной дергается, набирает скорость. Земля под ногами дрожит.
И в спину ножом – раз, раз! Больно-то как! За что?
Огонь! Во рту, в горле, в животе. Сжигая изнутри, заставил закашляться, на каждый «кха» – удар ножом в спину.
На!
Еще?!
На!
Из темноты выплыл пластун. Стал подниматься, словно из воды выходит, шевельнул соломенными обвисшими усами и слабо подмигнул. Глаза красные, как у настоящего демона. Я сглотнул. Дьявол-мучитель, притворяется человеком, товарищем по оружию, и чего-то хочет от меня. Что за душу предложит?
Потемневшие от земли и времени крестьянские руки (такие ни с чем не спутаешь, но то я знал, кому они на самом деле принадлежат) протянули лепешку. Лепешку за душу бессмертную?
Дудки! За лепешку не купишь!
– А что ты хочешь за твою никчемную душонку? Твоего ухода никто и не заметит, а я могу тебе вот что дать.
Черт, притворяющийся пластуном, поднес к губам и стал лить в рот огненную жидкость.
6.1
Надежды не то что на выздоровление, но хоть улучшение здоровья поручика таяли по мере прихода нового дня. Хотя первым делом я смазал его раны сербским бальзамом, туго перевязал. По дороге к границе держи-деревьев Иван два раза терял сознанку, и приходилось его тащить. Брыкался по ходу, шагая в беспамятстве куда-то. Что он там видит? Знать бы. Спину всю отбил, но терпел – ругаться нельзя, и так плох поручик.
Не зря батька говорил:
– Не надейся на русских служивых. Солдаты плохо обучены, забитые. Офицеры изнежены, как их барышни.
Вот граф. Что это за титул такой – граф! Не русский какой-то титул. Чухонский, что ли, или шляхтецкий. Там графы, бароны, герцоги. И нет силы. Нет силы в названии, в толковании. А был бы нашим, да хоть простым казаком, давно бы на ноги встал. Не обороняет его вера.
– Барышня, – протянул я, да скажи такое в лицо графу, тут же пулю и получишь. Суровый в своих понятиях, честь бережет.
Фамилия, правда, русская, старинная. Суздаль – город древний. Суздалевы из тех мест, наверное. Видать, фамилия только и держит на этом свете.
– Иван Суздалев, граф, – пробормотал я. – Ванятка, граф. – Покачал головой. Не идет. Не звучит. Нет силы в имени. Как ни крути. Как ни пробуй. А поддержки от имени нет никакой.
Неплох был в бою. Швидкий, верткий, а вот рана вроде пустяковая – и нет Суздалева.
Но может, зря я? Старым становлюсь, ворчливым?
Чего разбухтелся, знаешь ведь, не бывает ран пустяковых. С виду пустяковая, а внутри порвать все может.
Что, зло берет?! Когда в горы нас загнали, мы грибов насушили, ягод. Дички набрали для узвара. На охоту каждый свободный день ходили. Мяса насушили, накоптили. Не ахти какие запасы, но русские солдаты и этого не делали, а теперь с голода пухнут. Просто ведь. Но не делали. Не приученные. Все надеются на кого-то. Даже тот же старик Прохор, вестовой у Ванятки, все бормочет про кухню какую-то. Умом понимает, что не будет, а верит в чудо. Что вдруг из воздуха она появится и накормит всех разом. Что про других говорить, если старый так думает?
Нет, не это тебя злит, казаче. Через час-два, как рассветет, горцы начнут тебя искать. Золото, найденное в черкеске Сашка, раззадорило, а потери – только вчера как минимум половины отряда – разозлили.
Сколько там было у Сашка, лир двадцать. Черкесы знают, что у меня на сто пятьдесят больше. Полпровинции можно купить.
Уйти нельзя, вот это и злит. Безысходность. Поручика не брошу, он хоть и чужой, но турецкой кровью связала судьба нас.
Скрип, стук, приближающиеся тени. Щелканье кнута, вот наш шанс!
Кинжал в рукав, чтоб не блестел, ползком от камня к камню.
А говорят-то по-болгарски. Два десятка болгарских слов и столько же турецких помогут. Сверху ущелья закричали по-турецки, две тени, ругаясь при падениях, оторвались от большой тени, пошли на голос. Я потихоньку подполз к двухколесной арбе.
– Эй, ние руски. Русские мы. Крия, сховай. Тодор. Крия. Спрячь. Помоги, братушка. Руски ние.
Болгарин живо соскочил, подошел к камню, за которым я лежал. Что-то быстро начал шептать. Понял только тыркс – турки и болгарское село.
– Село! Лекарь. Друг, нужен лекарь. Тай бене. Ранен.
Быстро принесли к арбе Ивана. Возница показал, что нужно раздеть. Правильно. За мертвых сойдем. Вещи спрятали под сеном, на дне крытой повозки. Сверху уложили графа. Раздевшись до исподников, пристроился рядышком. Оставил только кинжал и револьвер. Болгары принесли первый труп черкеса, после короткого, но бурного шепота уложили на Ивана, так чтоб не сильно давил. После еще двух тел арба развернулась и, одерживаема болгарами, направилась вниз. Никто не сопровождал, никто не проверял, пока ехали через турецкие позиции. Часа через полтора болгары выгрузили и передали изуродованные разрывными пулями тела турецким могильщикам.
– Кто там у вас еще лежит?
– Мертвые русские, похороним на христианском кладбище.
– Где?
– У нас в селе.
К этому времени я уже сам превратился в хладное тело. Как ни старался напрягать по очереди жилы и задерживать дыхание, все равно холод сковал все тело. Босые ступни остекленели. Как мог, присыпал Ивана тонким слоем соломы. Когда свернули к болгарскому селу, крестьяне забрались в арбу и по кругу пошел небольшой кожаный бурдюк с паленкой – самодельным фруктовым самогоном.
Болгары лопотали по-своему, один накинул мне на плечи овечий кожушок. Имя Тодора, одного из лидеров освободительного восстания болгар, звучало вместе с именем Скобелева. Слова словами, но в Греции, Сербии и Болгарии я понял, что дружбу с крестьянами нужно подкреплять деньгами и подарками. Деньги, и немалые, у меня были, даже слишком большие для этих пастухов или пахарей. Как бы один из самых древних человеческих пороков – жадность – не сыграл с нами злую пьеску.
Суздалев время от времени открывал глаза, ошалело осматривался. Мычал негромко и неразборчиво. Понимал ли, где он, я не был уверен, даже влив ему в рот водки. Поручик схватил меня за руку, сбиваясь, не договаривая слова до конца, стал что-то нести про черта. Тут этот бред оборвали звуки копыт по замершей дороге. Нас догоняла пара пока еще далеких всадников.
Болгары, испугано загалдели:
– Тыркс, тыркс!
А я, наоборот, обрадовался. Вот и плата за наше спасение. Знаками и скудным запасом слов показал, чтоб двое вылезли и пошли со стороны обочины. Двухметровый бич – батыг из воловьей кожи – показал вознице положить справа от него. Перевернул поручика окровавленной спиной вверх, сам сдвинулся к задней части арбы, чтоб сразу были видны мои босые ноги.
Турки. Не черкесы. Это хорошо, вряд ли по приказу. Мертвяки интересуют турецких солдат только как возможные трофеи.
Один верховой остановился возле ярма, другой, резво спешившись, заглянув внутрь. Схватил меня за ногу, потянул на себя…
Кинжал на добрую ладонь вышел у него из спины. Сильно ударил, но очень уж я не люблю тех, кто у павших крестики срезает, пальцы из-за оловянных колец отрубает.
Турок лет сорока, с пышными черными усами, еще не понял, что убит, и старался удержать жизнь, схватившись руками за край арбы, а я, крутнувшись, уже стоял в полный рост на арбе возле возницы. Одним движением распустив бич, вторым обвил шею коника. Приседая, дернул гибкое оружие на себя. Второй мародер со сломанной шеей завалился на быков. Усталая скотина переступила с ноги на ногу, обреченно принимая на круп ношу.
Быки – животные не такие нервные, как лошади. Один скосил черно-индиговый глаз, стукнул копытом по мерзлой земле, мол, падаешь – ну-ну, и продолжил дальше жевать жвачку.
– Держи лошадей, славяне.
Крестьяне, народ примороженный, покрутив головами в разные стороны, кинулись к лошадям.
Пока болгары расседлывали лошадей, я менялся одеждой с удавленным турком. Пару мгновений – я в турецком, а он – голый в арбе.
По привычке мысленно поменялся с конным турком местами. Что нужно было делать на его месте? Нырнуть под лошадиное брюхо, дальше пистоль или…
В общем, три варианта могли исход сделать другим.
Нужно приодеть Ивана.
Пронзенный насквозь, как жук на булавке, турок сидел, так и не выпустив край телеги. Крови почти не вытекло, только немного на одежде. Аккуратно подняли, отнесли в сторону от дороги. Там вытащил кинжал и снял с тела одежду. Здесь при первой же оттепели кровь впитается в землю, и следов почти не останется.
Теперь самое трудное. Растолковать болгарам, что им делать, чтобы могли заработать и остаться в безопасности. Лошадей срочно продать, лучше цыганам. Лошади военные, но цыгане знают, как их изменить до неузнаваемости. Деньги с продажи пусть поделят на троих. Мужики сразу повеселели, загалдели, достали самогон.
Я промерз так, что не помогла и бочка этого пойла. Седла пока погрузили в арбу. Закопаем, продадим позже. Это тоже для крестьян. Они станут самыми богатыми в своем селе. Сегодня нужно похоронить этих кавалеристов вместо нас. Это тоже поняли. Один из троицы забрался верхом и погнал лошадей. Перед тем как тронуться, предложил спасителям окропить обочину желтеньким. Для поверхностного следопыта хорошая причина для остановки.
Чтоб согреться, я побежал. Выписывал восьмерки, пока пар не стал валить, как от лошади на марше.
Болгары пели, как понял, про парня удалого, которому горы по колено и море не преграда.
– Вода есть?
Сам напился и внутрь залез, Суздалева отпаивать. Хорош. Хватит прохлаждаться, пора в сознание приходить. За жизнь бороться нужно.
Губы поручика обметало белым. Плеснул водой в лицо, дал напиться. Он был еще не в этом мире, но пил жадно, проливая на грудь.
– Ваня. Вань.
Пока возился с Иваном, понял, что болгары спорят, у кого сегодня ночевать будем, каждый настаивал, что у него.
Тут взгляд поручика стал почти нормальным, удивленно глянул на новые тела. За волосы приподнял турка с застывшим выражением удивления.
– Где черкес горбоносый?
– Сменял, Ваня, – привычно пошутил я.
– Ты тоже черт? – спросил офицер-артиллерист, нащупывая шашку под соломой. – Я тебя не боюсь.
– Зря, – сказал я и насупился, потом улыбнулся, не сдерживаясь.
Молодец все-таки православный. Самого чертяку не боится!
Забрал у болгар бурдюк, отпил глоток и подставил горло самодельной фляги к графским губам.
– Хлебни. Да не жалей. Приходь в себя. Сдается мне, что у тебя грезы.
6.2
Вынырнув из омута страшных видений, узнал своего спасителя.
– Перекрестись, развей сомнения, казак, – попросил я. Пластун посмотрел на меня вопросительно.
– Перекрестись, – чуть не плача, простонал я. Не мог я понять, в каком мире нахожусь. Где правда, а где вымысел. Только крест и спасет, если дьявол принял обличье Николай Ивановича.
Микола обмахнулся крестом, видя все еще мои недоверчивые глаза, достал нательный крест и еще раз обстоятельно перекрестился, целуя святой образ на распятии. Я все еще не верил. Где-то скрывалась тайна, прикрыл глаза, смахивая ресницами слезу, то ли от боли появившуюся, то ли от страха.
– Где я? – прошептал я. Казак не ответил, возился с торбой.
– Где я?! – спросил громче.
– Выпей, Иван Матвеевич. Держи! Да вот она! Не трясись. В руку сам вложу.
Я машинально сделал несколько глотков и задохнулся, когда горло обожгло. Пелена с глаз стала сходить. Микола оказался прав. В голове прояснилось. Я огляделся, слабо вертя головой. Скрип колес, тряска, отдающая в спину, жухлая солома – одно пришло на ум:
– Повозка? Мы едем? Куда?
– Арба, – тут же отозвался казак. – Болгары в гости к себе зовут. Поедем? – Подмигнул лихо, словно на пироги нас звали. А может, на пироги? И нет никакой войны? Небо-то вон какое знакомое. Одно оно. Без начала и края. Спину заломило, и я вспомнил про ранение. Вернулся на землю.
– Мне в штаб надо, – я отрицательно закачал головой, – какие гости?! Никак нельзя задерживаться! Война же.
– Да лежи ты, неугомонный! Бежать уже собрался! Журнал свой еще возьми. Зачитаешь донесения.
– А нужно? – на всякий случай спросил я, задумываясь. Как же я мог забыть про журнал? Вдруг спросят?
– Да лежи ты! Не трепыхайся! Забудь про журнал. В гости мы едем. Теперь нам все можно, – закивал головой Микола, сдерживая зевок и равнодушно посматривая по сторонам. Я даже поверил на какой-то миг, что мы на прогулке, пока казак не продолжил: – Нет дороги у нас назад, Ваня. Проход перекрыт черкесами. Будут искать нас. Как собаки, все обнюхают.
– Да зачем мы им, Коля? Зачем? – откровенно забеспокоился я. – Зачем мы диким? У них других забот, что ли, нет? Аулы, детишки голодные, стада овец! Да, не до нас им!
От мысли, что от двух недобитых русских чего-то хотят злые горцы, стало особенно нехорошо. Беспокойство охватило все члены и принялось вытеснять остатки разума. Очередная горячка сменилась холодом и затрясла тело ознобом, стоило только вспомнить черных джиннов, появлявшихся из скалы и сеявших смерть вокруг себя. Страшные, беспощадные, умелые и теперь идущие по пятам…
Пластун наклонился к уху и жарко зашептал:
– Золото у нас, Ваня. Золото. Много! Понимаешь?
– Не особо, – вяло признался я, имея твердое намерение вывалиться из арбы и уползти в степь. Там не найдут, там простор.
– Золото, Ваня, немалое. Состояние большое. Черкесы теперь не одну душу задавят, подбираясь к нам. Рыть станут до последнего, допрашивая каждого мертвого, ни детишек, не женок не пощадят.
– Отдадим?
Казак покачал головой, глянул, как на дитя неразумное. Я понял – все равно задавят как котят. Без всякой жалости.
Я чувствовал угрозу, зависшую над нами темной тучей, в которой уже громыхали яркие молнии. Боль в спине опять резанула турецким ятаганом.
– Золото, бараны. Спасенный корпус – понимаю. Месть и опять же золото. – Мысли беспорядочно крутились в голове, и, кажется, я говорил их вслух.
Я не боец, возможно, пластун здесь только из-за меня. Что делать? И стреляться поздно. Не по чести как-то. Казак подумает, что поручик трус. И нет никакой доблести в артиллерии – все там такие. Не посрамлю! Время ушло безвозвратно. Потерял я шанс выйти с честью из игры. Наверное, в пещере тоже было поздно. Что же я не погиб во время боя? Теперь такие трудности создаю.
– Что же мне делать, Николай Иванович?
– Хлебни. – Пластун снова протянул баклажку.
Я послушно отхлебнул. Плохая местная водка раке, рака, арака, или как там ее, и на этот раз помогла. Противный вкус заставил поморщиться, но мысли, хоть со скрипом, побежали быстрее.
Нам же угрожает реальная опасность. Гибель! Сам же дал понять, что дикие черкесы от нас не отстанут, будут преследовать до последнего. Я знал чужую жестокость не понаслышке. Страх легким крылом коснулся чего-то внутри. Сжалось и расслабилось.
А чего, собственно, бояться? Смерти? Так жизнь наша в руках Божьих, и не один волос не упадет с головы моей без Его позволения.
Безвестности? Правда все равно воссияет. Через год или столетие. Потомкам не за что будет нас стыдиться.
Нужно только Миколу слушать.
Микола вытащит.
Микола знает, что делать. Скажет порешить себя, так пущу пулю без раздумий.
Ну что улыбается? Что за беззаботность? Нипочем, что ли, невзгоды, и страха не ведает?
Взгляните на него, кабы не пшеничные усы – турок, да и только. Ему даже катание в тылу у неприятеля нравится, принимает как забаву, тупя остроту действительности. Бесшабашный. Уверенный. Казаку же все было нипочем: черкесы, турки, разбитая арба, медленно едущая по ухабам дороги вглубь страны неприятеля – не удивился бы, если бы сосед запел.
Вся моя жизнь зависела от Бога, Миколы, болгарских крестьян, их жен, от кого угодно, только не от меня.
Каверзный вопрос завертелся на языке, но вместо него спросил:
– А болгары, те, что нас везут. Как ты с ними договорился?
– Да как в сказке!
– В сказке? – переспросил я, холодея и поджимаясь.
– Да не чурайся ты. Я слово волшебное знаю! – усмехнулся пластун, развернул сверток, достал пупырчатой мокрой брынзы, сунул мне кусок, который сразу застрял во рту. – Ешь!
– Не могу! Не глотается!
– А раке на что?
– Слово. Дай угадаю: золото? – прохрипел я, давясь кислой слюной. Золото – да, самое волшебное слово, любые двери открывает, тебе всегда рады и везде принимают в гости, ты обрастаешь друзьями, женщинами. И всем нужно только одно: золото. Даже тем же горным дикарям оно нужно!
– Нет, Ваня.
– Нет? – Из глаза брызнула самопроизвольно слеза, стоило колесу подпрыгнуть на камне – спина новой боли совсем не терпела. – Что за слово тогда? – уже тише спросил я. Камнями, что ли, заплатил? Изумруд, может?
– Тодор – Федор по-нашему.
Микола перестал жевать. Лицо его несколько вытянулось. Казалось, он к чему-то прислушивается.
– Тодор? – не поверил я, как крестьяне могли среагировать на такое волшебное слово. Сказал бы проще, что помогают нам, потому что мы за них воюем, освобождаем из-под турецкого ярма. Что благо они совершают, помогая русским солдатам.
– Ага. Тодор. Не знаешь такого? – то ли шутил казак, то ли серьезен. Не мог понять. Весь он подтянулся. Зазвенел струной. И брынза из рук куда-то делась и бурдюк. – Тодор – самое волшебное слово.
– Тодор, Тодор, – затвердили крестьяне, оборачиваясь, услышав знакомое слово.
– Видишь? Тодор!
– Нет, – честно признался я. – Не знаю я такого волшебного слова.
– А я – знаю. Один из лидеров апрельского бунта. Да не смотри так. С весны мы с отрядом здесь. Как восстание у болгар началось, так мы из Сербии двинулись помогать. Славяне же. Христиане. Отчаянный народ воевал за свое освобождение с кремневыми ружьями и вилами против регулярных частей низана. Тодор да Георги пытались их повести. Не получилось у них. Люди они хорошие, но не военные. Жаль. Люди тысячами гибли. Да ты сам их видел, которые к русскому корпусу прибились. Толпа необученная, хоть и отважная.
Нужно было это обдумать. Я закрыл глаза.
Тодор, значит. Значит, золото теперь не в цене?
6.3
– Вот и гарно.
– Гарно? – машинально переспросил поручик.
– Красиво. Хорошо в нашем случае, – пояснил я.
– Да. В нашем случае как раз все гарно. – Граф мрачно шутил, но мне нравилось. Духовитый. Не пропадет, должен выкарабкаться. А главное, похоже, что вышел из своих грез – находится в миру. Эх, други мои! Где вы сейчас? Поняли, что не погиб и с графом ушел в туретчину? Гриц наверняка каждый метр проползает, отыщет все следы и в схрон наведается. Там и весточку оставит, если не начнет сразу рыскать. Ох, Сашко. Как же жалко тебя. Как я в очи дывиться родителям буду, да вдовам, что ты так любил.
– Шуткуешь[34]? Поправляешься, значит.
– Да, – протянул Иван Матвеевич и закашлялся, – гарно шуткую.
Я покачал головой. Не понравился мне кашель поручика. Еще чего не хватало.
– Отдохни, но в грезы не уходи. Лежи спокойно. Не шевелись. Шашка твоя под соломой.
Поручик зашевелился, нащупал шашку, благодарно кивнул. Молчит. Наверное, все силы потратил.
Уловил ухом глухой лай собак. А вот и звонко завелась. Так только мелкие могут, у них норов особый. Значит, село неподалеку. Арба стала поворачивать, заскрипели на оси колеса. Один из крестьян спрыгнул и вскоре пропал из виду.
Второй кое-как объяснил поведение друга своего:
– За лопатами пошел, могилы рыть. Сперва, этих закопаем, потом ко мне домой. Помыться вам нужно, одежду постирать, покушать, – повернувшись, он заговорщически подмигивал. – Тодор?
– Тодор, тодор. Лекаря бы нам надо.
Болгарин не понял.
– Вино червено[35] есть. Раке. Брынза! А мамалыга какая. У меня женка лучшую готовит.
– Лекарь? – грустно уточнил я.
– Ах, лекарь! Лекарь есть! Но пусть наша бабка посмотрит, может, сама управится. Хорошая ведунья. Лучшая!
– Гарно. Хорошо! – тут же поправился я.
– Очень хороша бабка!
– Жена твоя? – пошутил я.
– Нет, – болгарин перекрестился, став серьезным. – Лучшая в округе. Все травы знает. Хвори любые лечит.
– Травы – хорошо, может, и поможет какой пирий[36], – я кивнул головой и посмотрел на поручика. Мне бы точно помогли. А графу? – Лекаря бы.
– Будет лекарь! Вечером поеду в турецкое имение, там есть болгарин-лекарь, привезу.
– Гарно. – Больше и сказать нечего.
Глянул на мертвяков. Даже в исподнем они выглядели, как мертвые турки.
Нужно поправить.
Кинжалом сбрил усы, прошелся и по груди, ишь какие заросли. Шерсть, как у баранов.
Вот теперь хорошо. Из узелка, найденного у одного из убиенных, достал крестики, надел на шеи, думаю, Аллах не обидится.
