В снегу кипит большая драка. Как легкий бог, летит собака. Мальчишка бьет врага в живот. На елке тетерев живет. Уж ледяные свищут бомбы. Уж вечер. В зареве снега. В сугробах роя катакомбы, Мальчишки лезут на врага. Один, задрав кривые ноги, Скатился с горки, а другой Воткнулся в снег, а двое новых, Мохнатых, скорченных, багровых, Сцепились вместе, бьются враз, Но деревянный ножик спас.
Закат погас. И день остановился. И великаном подошел шершавый конь. Мужик огромной тушею своей Сидел в стропилах крашеных саней, И в медной трубке огонек дымился.
Бой кончился. Мужик не шевелился.
1928
Фокстрот
В ботинках кожи голубой, В носках блистательного франта, Парит по воздуху герой В дыму гавайского джаз-банда. Внизу – бокалов воркотня, Внизу – ни ночи нет, ни дня, Внизу – на выступе оркестра, Как жрец, качается маэстро. Он бьет рукой по животу, Он машет палкой в пустоту, И легких галстуков извилина На грудь картонную пришпилена.
Ура! Ура! Герой парит — Гавайский фокус над Невою! А бал ревет, а бал гремит, Качая бледною толпою. А бал гремит, единорог, И бабы выставили в пляске У перекрестка гладких ног Чижа на розовой подвязке. Смеется чиж – гляди, гляди! Но бабы дальше ускакали, И медным лесом впереди Гудит фокстрот на пьедестале.
И, так играя, человек Родил в последнюю минуту Прекраснейшего из калек — Женоподобного Иуду. Не тронь его и не буди, Не пригодится он для дела — С цыплячьим знаком на груди Росток болезненного тела. А там, над бедною землей, Во славу винам и кларнетам Парит по воздуху герой, Стреляя в небо пистолетом.
1928
Поприщин
Когда замерзают дороги И ветер шатает кресты, Безумными пальцами Гоголь Выводит горбатые сны. И вот, костенея от стужи, От непобедимой тоски, Качается каменный ужас, А ветер стреляет в виски, А ветер крылатку срывает. Взрывает седые снега И вдруг, по суставам спадая, Ложится – покорный – к ногам. Откуда такое величье? И вот уж не демон, а тот — Бровями взлетает Поприщин, Лицо поднимает вперед. Крутись в департаментах, ветер, Разбрызгивай перья в поток, Раскрыв перламутровый веер, Испания встанет у ног. Лиловой червонной мантильей Взмахнет на родные поля, И шумная выйдет Севилья Встречать своего короля. А он – исхудалый и тонкий, В сиянье страдальческих глаз, Поднимется… …Снова потемки, Кровать, сторожа, матрас, Рубаха под мышками режет, Скулит, надрывается Меджи, И брезжит в окошке рассвет.
Хлещи в департаментах, ветер, Взметай по проспекту снега, Вали под сугробы карету Сиятельного седока. По окнам, колоннам, подъездам, По аркам бетонных свай Срывай генеральские звезды, В сугробы мосты зарывай. Он вытянул руки, несется. Ревет в ледяную трубу, За ним снеговые уродцы, Свернувшись, по крышам бегут. Хватаются За колокольни, Врываются В колокола, Ложатся в кирпичные бойни И снова летят из угла Туда, где в последней отваге, Встречая слепой ураган, — Качается в белой рубахе И с мертвым лицом — Фердинанд.
1928
Руки
Пером спокойным вам не передать, Что чувствует сегодня сердце, роясь В глубинах тела моего. Стою один – опущенный по пояс В большое горе. Горе, как вода, Течет вокруг; как темная звезда — Стоит над головой. Просторное, большое, Оно отяготело навсегда, — Большая темная вода. Возьму крупицами разбросанное счастье, Переломлю два лучика звезды, У девушки лицо перецелую, Переболею до конца искусство, Всегда один, – я сохраню мою Простую жизнь. Но почему она, Она меня переболеть не хочет? И каждый час, и каждый миг Сознанья открывается родник: У жизни два крыла, и каждое из них Едва касается трудов моих. Они летят – распахнуты, далече, Ночуют на холодных площадях, Наутро бьются в окна учреждений, В заводские летают корпуса, — И вот – теплом обвеянные лица Готовы на работе слиться. Мне кажется тогда: Какая жизнь! И неужели это так и нужно, Чтоб в отдаленье жил писатель И вечно неудобный, как ребенок? Я говорю себе: не может быть, И должен я совсем иначе жить. Не может быть! И жарок лёт минут, И длится ожиданье, И тонкие часы поют, И вечер опустился на ладони, И вот я увидал большие руки — Они росли всегда со мной, Чуть розоватые и выпуклые, и в морщинках, И в узелочках жил, – сейчас они тверды, Напряжены едва заметной дрожью, Они спокойные и просятся к труду. Я руки положу на подоконник — Они спокойнее и тише станут, Их ночью звезды обольют, К ним утром зори прикоснутся, Согреет кожу трудовое солнце, Ну, а сейчас… Сейчас пускай дрожат, — Им все равно за мыслью не угнаться, Она растрескалась, летит, изнемогая, И все-таки еще твердит: Простая, Совсем простая – наша жизнь!
1928
Змеи
Лес качается, прохладен, Тут же разные цветы, И тела блестящих гадин Меж камнями завиты. Солнце жаркое, простое, Льет на них свое тепло. Меж камней тела устроя, Змеи гладки, как стекло. Прошумит ли сверху птица Или жук провоет смело, Змеи спят, запрятав лица В складках жареного тела. И загадочны и бедны, Спят они, открывши рот, А вверху едва заметно Время в воздухе плывет. Год проходит, два проходит, Три проходит. Наконец Человек тела находит — Сна тяжелый образец. Для чего они? Откуда? Оправдать ли их умом? Но прекрасных тварей груда Спит, разбросана кругом. И уйдет мудрец, задумчив, И живет, как нелюдим, И природа, вмиг наскучив, Как тюрьма стоит над ним.
1929
Пролог
Нехороший, но красивый, Это кто глядит на нас? То мужик неторопливый Сквозь очки уставил глаз. Белых житниц отделенья Поднимались в отдаленье, Сквозь окошко хлеб глядел, В загородке конь сидел. Тут природа вся валялась В страшно диком беспорядке: Кой-где дерево шаталось, Там реки струилась прядка. Тут стояли две-три хаты Над безумным ручейком. Идет медведь продолговатый Как-то поздно вечерком. А над ним, на небе тихом, Безобразный и большой, Журавель летает с гиком, Потрясая головой. Из клюва развивался свиток, Где было сказано: Убыток Дают трехпольные труды. Мужик гладил конец бороды.
1929
На даче
Вижу около постройки Древо радости – орех. Дым, подобно белой тройке, Скачет в облако наверх. Вижу дачи деревянной Деревенские столбы. Белый, серый, оловянный Дым выходит из трубы. Вижу – ты, по воле мужа С животом, подобным тазу, Ходишь, зла и неуклюжа, И подходишь к тарантасу, В тарантасе тройка алых Чернокудрых лошадей. Рядом дядя на цимбалах Тешит праздничных людей. Гей, ямщик! С тобою мама, Да в селе высокий доктор. Полетела тройка прямо По дороге очень мокрой. Мама стонет, дядя гонит, Дядя давит лошадей, И младенец, плача, тонет Посреди больших кровей. Пуповину отгрызала Мама зубом золотым. Тройка бешеная стала, Коренник упал. Как дым, Словно дым, клубилась степь, Ночь сидела на холме. Дядя ел чугунный хлеб, Развалившись на траве. А в далекой даче дети Пели, бегая в крокете, И ликуя, и шутя, Легким шариком вертя. И цыганка молодая, Встав над ними, как божок, Предлагала, завывая, Ассирийский пирожок.
1929
Осеннее утро
Обрываются речи влюбленных, Улетает последний скворец. Целый день осыпаются с кленов Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами! В красном золоте стынет земля. Пламя скорби свистит под ногами, Ворохами листвы шевеля.
1930
Самовар
Самовар, владыка брюха, Драгоценный комнат поп! В твоей грудке вижу ухо, В твоей ножке вижу лоб! Император белых чашек, Чайников архимандрит, Твой глубокий ропот тяжек Тем, кто миру зло дарит.
Я же – дева неповинна, Как нетронутый цветок. Льется в чашку длинный-длинный, Тонкий, стройный кипяток.
И вся комнатка-малютка Расцветает вдалеке, Словно цветик-незабудка На высоком стебельке.
1930
Вопросы к морю
Хочу у моря я спросить, Для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, Между волн его сокрыт? Это множество воды Очень дух смущает мой. Лучше б выросли сады Там, где слышен моря вой. Лучше б тут стояли хаты И полезные растенья, Звери бегали рогаты Для крестьян увеселенья. Лучше бы руду копать Там, где моря видим гладь, Сани делать, башни строить, Волка пулей беспокоить, Разводить медикаменты, Кукурузу молотить, Деве розовые ленты В виде опыта дарить. В хороводе бы скакать, Змея под вечер пускать И дневные впечатленья В свою книжечку писать.
