Николай Владимирович Андреев
Я – Ясон. Книга 5
Часть первая. Путь Ясона
20 июля
Подобно погруженному в чуткий сон старому псу, туча, постукивая цепью дождевых капель о крыши домов, весь день беспокойно ворочалась с места на место и только вечером, когда на земле не осталось клочка суши, где мог бы укрыться ночной вор, окончательно уснула.
Около полуночи на небе появилась бледно-желтая луна. Выскользнув откуда-то из-под косматых тучьих лап, она обогнула старого пса и зависла над притихшим при ее появлении городом.
Отложив в сторону черновик со стихами, поэт Василий Романов поднялся из-за письменного стола. Вышел на балкон и, запрокинув голову, принялся размышлять о том, что если души умерших людей и вправду, как уверяют эзотеристы, отлетают к Луне, где, по их мнению, находится Чистилище, то им, душам, должно быть тоскливо в этот момент. И еще подумал он: в такую ночь, когда город необычайно тих, а луна необыкновенно бледна, охотно верится во всякую чертовщину вроде летавиц – падучих звезд, на Земле оборачивающихся в прелестных девушек и в мавок – полуночных зеленокудрых красавиц – губительниц мужчин.
Словно в подтверждении этих мыслей в ту же секунду по краю неба чиркнула звезда, а из прихожей одновременно с двенадцатым ударом городских курантов раздался звонок.
Направляясь в прихожую, Романов вспомнил старую пословицу о том, что если кто-то постучался ночью в дом, можно, конечно, предположить, что это английская королева заглянула на огонек…
– Но скорее всего, – сказал так, чтобы его услышали за дверью, – это пьяный сосед Гришка, язви его в душу, опять пришел клянчить на бутылку.
И ошибся. На пороге, подрагивая от холода, стояла смуглая девушка в длинной до пят белой ночной рубашке.
Первое, о чем подумал Романов, глядя на ее босые стопы с аккуратно накрашенными ногтями, то, что над ним, по-видимому, пошутил кто-то из его подвыпивших дружков. Но после того как гостья на его вопрос: не ошиблась ли она случайно дверью, этажом и улицей, ответила, что главная ее ошибка заключалась в безоглядной вере Ясону, засомневался, так ли это.
– Вы кто? – спросил он. – Что вам надо?
– Селена – сестра Гелиоса, – ответила девушка, – предупреждала: любовь к герою принесет мне немало бед.
Романов вышел на площадку – посмотрел: не прячется ли кто в подъезде. Убедившись, что лестничные пролеты – тот, что ведет на пятый этаж и тот, что спускается вниз на третий, пусты, предложил девушке войти.
Девушка с высоко поднятой головой проследовала в темный зал. Остановилась у залитого лунным светом окна и тихим ровным голосом сказала:
– Да только что я – дочь жестокосердного царя Ээта – могла сделать, если боги распорядились так, а не иначе?
Пробормотав: «действительно, что?», Романов сел на диван. Закинул ногу на ногу и, пытаясь по внешнему виду гостьи определить, кто она – добровольная искательница экстремальных приключений или девочка по вызову, подосланная начитавшимся изданных им недавно «Записок аргонавта» шутником, с интересом принялся разглядывать ее.
«Не толста», – первое, что с удовлетворением отметил он, оценивая скрытую за просторной ночной рубашкой фигуру девушки.
«Грудь, если и есть, скорее всего, небольшая», – второе, и
«Талия, судя по выступающим бедрам и плечам, тонкая», – третье.
После чего решил: глупо гадать о том, какая у девушки фигура, если можно протянуть руку и определить это на ощупь, благо ситуация располагала к исследованиям подобного рода, поднялся с дивана. Подошел, положил ладонь на ее бедро и, еще раз попросил назвать свое имя.
Не выразив ни малейшего неудовольствия действиями Романова, девушка сказала, что при виде Луны ей почему-то всегда хочется плакать.
Осмелев, Романов коснулся губами ее затылка, шеи и мочки слегка заостренного уха. После чего оттянул ворот и поцеловал в плечо.
– Наверное, это потому, – продолжала девушка, – что Луна самое одинокое и самое печальное создание во всей вселенной…
Поддакнув: «Да, так оно, наверное, и есть!», Романов поднял полу ночной рубашки. Просунул руку внутрь и, не встречая сопротивления, провел ладонью по внешней стороне бедра.
– Титаны истребили семейство Гипериона – отца Селены, но боги спасли ее и превратили в небесное светило.
Взяв девушку на руки, Романов отнес ее в кровать. Перед тем, как раздеться, решил, что сегодня, пожалуй, не тот случай, когда можно пренебречь средствами личной гигиены и отправился в ванную комнату. Достал из настенного ящичка упаковку презервативов, взятую на сдачу в аптеке полгода назад, в период, когда был особенно популярен у женщин, вскрыл и вернулся в спальню.
Девушка спала. Широко раскинув руки, она лежала на спине лицом к окну, из которого нескончаемым потоком лился лунный свет, и, подобно старому облаку-псу, беспокойно дышала.
Романов толкнул ее в плечо: раз, другой, третий, после чего сел рядом на кровать и горько вздохнул.
«И чего приходила?» – спросил себя.
Наклонившись к лицу девушки, принюхался к ее дыханию. Осмотрел вены на руках и, решив, что отсутствия перегара, а также следов от уколов ни о чем не говорит, кроме как о том, что она не пьет и не колется перед тем, как посещать одиноких мужчин, снова задался вопросом: кто она и что ей от него надо.
«То, что она не наркоманка и не пьяная – это я уже понял. Как и то, что до английской королевы, ей как до Луны – сестры Гелиоса. Хотя за принцессу какого-нибудь борделя, может, и сойдет… А если она не сосед и не королева, то кто тогда? Летавка? Мавка? Манья?»
Вспомнив, что перед тем, как раздался звонок в дверь, мимо необыкновенно бледной Луны на необычайно тихий город упала звезда, Романов поежился. С опаской посмотрел на спящую девушку и, с мыслью о том, что утро вечера мудренее, вышел в зал. Не раздеваясь, лег на диван и снова подумал, что в ночь, подобную этой, почему-то охотно верится во всякую чертовщину.
21 июля
Проснулся Романов оттого, что на него пристально смотрела укутанная с головы до ног в пододеяльник ночная гостья. Не давая прийти в себя после сна, тут же потребовала объяснений: где они в данный момент находятся и кто он, собственно говоря, такой.
Романов поморщился – мало того, что окончание предыдущего дня было испорчено по ее вине, так еще и наступившее утро, судя по вопросам и тону, каким эти вопросы были заданы, не предвещало ничего хорошего.
Стараясь не раздражаться, Романов ответил, что в данный момент времени она находится в его квартире на бульваре Карла Маркса, куда, кстати говоря, ее никто не звал.
– Тогда каким образом я попала к вам? Можете сказать?
Романову мог. Но не сказал. Решил: поскольку ночная гостья, скорее всего, принадлежит к той ненавистной ему категории женщин, которым прежде чем согрешить, необходимо время для того, чтобы найти себе оправдание, то и говорить правду, особенно всю, нельзя – обидится.
«Мало того, – со злостью подумал он, поднимаясь с дивана, – что такие женщины, прежде чем лечь с мужчиной в кровать, ему всю душу вынут, так они еще и в кровати замучают раскаяньем по поводу случившегося грехопадения. А что особенно противно: замучают задолго до того, как успеют по-настоящему пасть».
Решив, что девушка, задавая дурацкие вопросы, общий смысл которых сводился к тому, что не случись с ней необъяснимого умопомрачения, не оказалось б в его постели, придуривается, Романов грубо обнял ее за талию и сказал, что она упала, точнее, свалилась в его кровать прямо с неба.
Последнее слово фразы совпало со звуком пощечины, которую девушка отвесила Романову. После чего ткнула ногтем указательного пальца ему в лицо и, крепко сжав губы, прошипела, чтобы он даже думать не смел прикасаться к ней.
– И хамить мне тоже не советую! Ясно вам?
На всякий случай Романов согласно кивнул – ясно.
– Я еще раз спрашиваю: как я попала сюда? Кто вы такой? Почему мне ваше лицо кажется знакомым?
Не зная, как описать ночное происшествие, дабы не вызвать у девушки нового приступа агрессии, Романов сказал, что она сама пришла к нему в полночь в одной ночной рубашке, и что он, Романов Василий Сергеевич – серьезный человек – здесь абсолютно не при чем.
Услышав имя хозяина квартиры, девушка удивленно захлопала ресницами. Ее по-детски наивные глаза, черные брови – две широкие дуги, сросшиеся над тонким носом с горбинкой, – пухлые губы, принявшие форму бантика, выразили одновременно удивление и испуг.
Спросила: не тот ли это писатель Василий Романов, которого наградили какой-то литературной премией за рассказ «Записки аргонавта».
Стараясь выглядеть как можно скромнее, Романов согласно кивнул: тот.
– Только не за рассказ, а за стихи, – уточнил он. – И не наградили, а наградят… Сегодня днем.
– Ну, конечно же! – девушка всплеснула руками. – Как же я вас сразу не узнала! Про вас же столько в новостях говорили! И потом еще передачу по телевизору показывали!
Польщенный словами девушки, Романов опустил глаза. Не зная, чем заполнить возникшую паузу, встал с дивана и предложил ей переодеться в платье бывшей жены.
Девушку звали Медея. Лет ей было двадцать пять-двадцать шесть. Высокая, около ста семидесяти сантиметров, смуглая грузинка с длинными черными волосами, она производила впечатление крайне неуверенного в себе человека, для которого возникновение одной проблемы вело к появлению ряда других. Романов поговорил с ней буквально пять минут и выяснил: во-первых, она не помнит, с какой целью пришла к нему, хотя, скорее всего, притворяется, что не помнит, и, во-вторых, даже если она действительно не помнит с какой целью пришла к нему, то признаваться в этом не станет – постыдиться. Так, объясняя свое столь необычное появление в столь неурочный час, Медея сослалась на некие обстоятельства, вынудившие искать приюта в первой попавшейся квартире, и на какую-то медицинскую тайну, разглашать которую в силу различных обстоятельств ей бы не хотелось.
Что это за обстоятельства и что за тайны, из-за которых девушка разгуливала по городу босиком в одной ночной рубашке, Романов выяснять не стал – ему было достаточно того, что она сказала и сказала, скорее всего, неправду. Зато он с удивлением узнал о том, что Медея заблудилась. Адреса своего дома она не помнила (помнила лишь то, что ее семья проживала в каком-то пригородном поселке), и о том, как доехать до этого поселка, не имела ни малейшего представления. Ни один из известных ей телефонов: домашний, отцовский, сестринский не отвечал, в чем Романов не преминул убедиться лично, что же касается телефона брата Георгия, то ему она не звонила в прошлом и не собиралась звонить в будущем.
Тогда Романов попросил Медею вспомнить имена знакомых людей, к кому при случае можно было бы обратиться за помощью.
Медея в ответ виновато развела руками и сказала, что долгое время жила за границей и обзавестись новыми знакомыми не успела.
– Тогда, быть может, вы вспомните старых?
Медея и тут не могла ничем помочь себе. Из города, по ее словам, она уехала двенадцать лет назад, и никого, кроме уже не работающей у них прислуги: Нино Жвания – дальней родственницы жены отца, тети Нюры, говорят, уже умершей, а также садовника дяди Миши и сторожа Толика, не помнит.
От этих слов у Романова окончательно испортилось настроение. В кратковременное умопомрачение девушки он по-прежнему не верил, и что с ней делать дальше не знал.
Подумал: «А не выгнать ли ее от греха подальше?»
Словно угадав его мысли, Медея сказала, что ей было всего четырнадцать лет, когда отец после смерти мамы отправил ее в Швейцарию.
– Я здесь, как в гостях, никого не знаю, ни с кем не знакома! Если со мной вдруг что-то случится, мне даже помочь будет некому… Я вот еще погощу чуть-чуть и снова улечу отсюда!
Представив, как полночная звезда, чиркнувшая по краю неба, чиркнет через денек другой в обратную сторону, Романов усмехнулся.
«Нет, – подумал он, – надо гнать ее от себя пока не поздно!»
Но то ли было уже поздно, то ли, наоборот, еще рано, но выгонять Медею Романов не стал. Мало того, решив разобраться в том, почему ему, человеку, воспитанному в духе любви к ближнему, пришла в голову мысль выставить за порог потерявшуюся в городе девушку, внезапно понял, что не прочь познакомиться с ней – поговорить, привыкнуть к ее необычной и оттого притягательной внешности – носу с горбинкой, узким глазам, внешний уголок которых вздернут чуть вверх, губам, постоянно сжатым так, словно кто-то ее незаслуженно обидел и, если повезет, завязать отношения.
Решив так далеко не загадывать, Романов встал с кресла. Сказал, что попросит товарища, работающего в полиции, заняться ее проблемами. После чего посмотрел на часы и, извинившись, уточнил: попросит заняться ее проблемами вечером, поскольку буквально через три часа состоится вручение ему литературной премии имени Дашкевича.
Ясон в Иолке (Из рассказа «Записки Аргонавта»)
Так устроена жизнь. Многое из того, что еще вчера казалось необыкновенно важным, сегодня, с высоты прожитых лет, представляется пустым и никчемным, как то далекое путешествие к берегам Колхиды на «Арго», в полуденной тени которого я как раз прилег отдохнуть. Мог ли я тогда, в дни своей бурной молодости, подумать о том, что любовь богов непостоянна, как непостоянны ветра в горах Пелиона, а золотое руно, скрытое Ээтом в священной роще Ареса, сделает меня несчастным? Нет. Но именно так всё, увы, и произошло. Боги, до этого благоволившие мне, как до этого не благоволили никому из смертных, отвернулись, едва потрепанный бурями «Арго» возвратился в гавань Иолка, и больше ничем не напоминали о себе. Быть может, позавидовали они славе моей столь громкой, что докатилась она до вершины Олимпа, а может, посчитали, что сделали для меня – героя Ясона – все, что могли…
Тиран Пелий – сын владыки моря Посейдона – отнял у моего отца и своего сводного брата – царя Эсона – город Иолк и отказался приносить жертвы богам. Не всем, конечно, но тем, кому ничего не досталось, это не понравилось. Кто-то из них надоумил отца спрятать меня – новорожденного младенца, которому по праву принадлежала власть в Иолке, подальше от глаз тирана, и через двадцать лет, явить ему в наказание за жадность и непомерную гордыню.
За те двадцать лет, что провел у мудрейшего из кентавров Хирона, я – Ясон – обучился многому: сражению на мечах, стрельбе из лука, кулачному бою, а главное, пониманию того, что жизнь в пещере – не та жизнь, которой я – сын и внук царей Фессалии – достоин. И потому, как только истек срок моего ученичества, накинул я на плечи шкуру леопарда, взял два острых копья и, тепло попрощавшись с Хироном, возвратился в Иолк, незаконно захваченным моим дядей тираном Пелием.
– Мы с тобой одного рода и не должны проливать кровь друг друга, – выставив вперед босую ногу, строго сказал ему при встрече. – По этой причине я – Ясон – предлагаю оставить себе богатства, что отнял ты у моего несчастного отца – и добровольно вернуть власть над Иолком, принадлежащую мне по законному праву родства.
Увидев меня, преисполненного праведного гнева, а, также услышав мои резкие, но справедливые слова, тиран испугался.
– Хорошо, я согласен, – прошептал он, не поднимая глаз от стыда и страха. – Но с одним условием: за это должен ты будешь умилостивить подземных богов. Тень умершего в далекой Колхиде брата моего Фрикса молит нас отправиться туда и завладеть золотым руном. Да и в Дельфах стреловержец Аполлон повелевал мне тоже самое… Только вот беда – стар я, боюсь, не осилю столь великий подвиг. Ты же молод и, как погляжу, полон силы – соверши его, докажи, что достоин стать царем.
Много лет прошло со времени того разговора. И все эти лета я спрашивал себя: «Надо ли мне было соглашаться на предложение тирана Пелия» И каждый раз отвечал себе: как я мог не согласиться, если весь мир, затаив дыхание, замер в предвкушении подвигов, которые я – Ясон – совершу на зависть потомкам.
А что же тиран Пелий? Не знаю. Дрожащий от страха старик стал мне после этого разговора неинтересен – победы не над таким жалким противником жаждала моя душа. Она жаждала другого – подвигов, опасных приключений, громких побед и великой нескончаемой славы.
От мысли добыть золотое руно, находящегося за пределами ойкумены, а с ним и великую славу, закружилась голова не у меня одного. Десятки юношей-героев со всех концов Эллады вызвались помочь мне.
Вот их имена: сыновья Зевса – Геракл и Кастор с Полидевком; Акаст, Теламон – отец Аякса, гордость Афин – Тесей и друг его – Пирифой, Мелеагр с Аталантой из Калидона, кормчий Тифий, прорицатель Мопс, братья Идас и Линкей, Бут, Полифем, Евриал, Девкалеон, Авгей, Еврит, Эфалид, Анкей, Нестор, Адмет, Евфем, Пелей, Аргос, Периклимен, Идмон, Кеней, Армений, Филоктет, Менетий, Талай, Эвфем, Ификл, Лаэрт, Корон, Пеант, Аскалаф, Эхион, Оилей, Клитий, Автолик, Ифит, Амфидамант, любимец Геракла – Гилас и певец Орфей.
(Возможно, двух последних не совсем правильно причислять к героям, и уж совсем неправильно к юношам, но без них долгое путешествие для многих из нас – юношей и героев – стало бы в тягость.)
Сегодня, по прошествии стольких лет, невозможно даже представить, насколько я был горд оттого, что принимал у себя в Иолке тех, чьи имена гремели по всей Элладе! И только чувство облегчения, написанное на лицах сородичей в момент прощания с ними, заставляло умерить восторг и задаться вопросом, кто они, мои спутники – герои, в веках прославившие свои имена, или люди, от имен которых еще много веков будут содрогаться сородичи.
Впрочем, чего мне – Ясону – было опасаться, думал я, если сами боги оказывали мне всемерную поддержку? Афина Паллада вделала в корму пятидесятивесельного корабля, построенного мастером Аргом и названного в его честь «Арго», кусок дуба из священной рощи оракула Зевса, Гера пожелала удачи, а стреловержец Аполлон предсказал ее. Я, конечно, решил, что мне – Ясону – опасаться нечего, и с мыслями о грядущей славе, принялся спокойно готовиться к дальнему походу.
***
У Председателя законодательного собрания области Виктора Дашкевича – высокого плотного человека шестидесяти лет, одетого в светлый костюм под цвет аккуратно уложенных седых волос, с самого утра болела печень. Не в силах усидеть на месте, он встал с кресла и подошел к журнальному столику, на котором стояла бутылка нарзана. Наливая в стакан воду, почувствовал, как с правой стороны тела боль горячей волной поднялась наверх, отвоевывая ранее замороженное болеутоляющими препаратами пространство, и медленно разлилась во рту густой горечью.
Сделав глоток, попросил своего помощника – Андрея Астраханцева доложить о том, как проходят испытание эликсира.
Не услышав в ответ ничего утешительного, еще раз вспомнил сказанные накануне слова Балахнина – советника Председателя правления принадлежащего ему банка «Нордик» – о том, что Андрей – сын его старого товарища Николая Астраханцева, вновь замечен в компании людей губернатора Ревы.
– Давайте закругляйтесь с испытаниями, – сказал Астраханцеву раздраженным голосом. – Даю еще четыре недели. К двадцать третьему августа все должно быть готово.
И тут Дашкевич понял, что его раздражало все эти дни.
Несвоевременность!
Узнал бы он о своей болезни на полгода раньше, когда в операции был хоть какой-то смысл, или, наоборот, на полгода позже, после того, как губернатор с позором будет изгнан в отставку, возможно, сейчас бы дышалось легче. А так…
Вспомнив о губернаторе, Дашкевич вернулся к столу. Взял папку с документами и принялся неторопливо перелистывать ее. Номера счетов в зарубежных банках, фамилии получателей, сплошь принадлежащие людям из администрации губернатора, схемы, по которым они выводили деньги из областного бюджета, даже при беглом осмотре выглядели весьма впечатляюще. А если приплюсовать к ним всё то, что он скрупулезно собирал со дня инаугурации, да придать этому богатству соответствующую огранку в виде хорошо продуманного информационного сопровождения, можно не сомневаться – импичмент Реве практически гарантирован.
В боку снова закололо, и боль снова распространилась по всему телу.
Дашкевич поймал себе на мысли о том, что много дней думает об импичменте, как о средстве против смерти. Свалит губернатора – выживет назло врачам, нет…
«Нет, нет, выживу! – принялся убеждать себя. – Ведь не напрасно же я потратил семьдесят миллионов рублей на доработку эликсира, сто тысяч священникам на молитвы и пятьдесят литераторам на премию! Неужто этих денег не хватит для того, чтобы донести до Всевышнего хотя бы одно доброе слово обо мне, грешном…»
Размышления Дашкевича прервал помощник, напомнивший о том, что с минуты на минуту в зале пресс-центра должна начаться церемония вручения литературной премии его имени.
Тяжело вздохнув, Дашкевич осмотрелся по сторонам – не забыл ли чего? – взял со стола очки и в сопровождении Астраханцева вышел из кабинета.
Когда Виктор Дашкевич появился в зале пресс-центра, собравшиеся там депутаты с помощниками, работники аппарата, журналисты, шепотом обсуждали появившийся слух о том, что на внеочередном заседании законодательного собрания области будет обнародован компромат на губернатора Реву. Так это или нет, толком никто не знал, но то, что такой компромат существует, то, что он не мог не существовать, судя по тому, с каким неприкрытым азартом крупные чиновники области лоббировали интересы крупного бизнеса, средние – среднего, маленькие – маленького, сомнений не вызывало.
Поздоровавшись с присутствующими, Дашкевич сел в центре президиума. Заместитель председателя областного отделения Союза писателей, напротив, встал при его появлении и, сделав важное лицо, трижды ударил шариковой ручкой по графину с водой. Подождал, когда собравшиеся утихнут, и произнес первые слова приветственной речи:
– Друзья! Сегодня у нас, литераторов, торжественный день…
Кивнув в такт первым словам оратора, Дашкевич сложил руки на столе. Опустил глаза и принялся думать о том, что на результат его борьбы с губернатором, может так случиться, повлияет не содержание компромата, на что он рассчитывал, когда затевал это дело, а элементарное количество сторонников в разных ветвях власти.
Обдумывая эту мысль, он внимательно осмотрел людей, сидящих в зале пресс-центра, и по их лицам, попытался определить: чью сторону они примут – его или Ревы.
«Депутаты, что находятся здесь, хотелось бы думать, мою. Журналисты, если не будут стопроцентно уверены в том, что я выиграю, губернатора… Остальные?»
Дашкевич задумался над тем: чем будет руководствоваться народ, например, писатели, когда встанут перед выбором: за кем идти.
«Фактами?»
Посмотрев на Романова, с лица которого не сходила глупая улыбка, с сомнением покачал головой. Решил, что руководствоваться они будут главным образом эмоциями и степенью приближенности к той или иной противоборствующей стороне.
«Значит, этот, скорее всего, примет мою сторону… Кстати, почему именно ему я отдал премию?»
Так и не вспомнив, по какой причине выбор пал на Романова, чьи произведения никогда не читал, как, впрочем, и произведения других соискателей, Дашкевич встал со своего места. Приветствуя вызванного к президиуму лауреата, широко улыбнулся и вместе со всеми захлопал в ладоши.
Поздравляя его и вручая грамоту, Дашкевич неожиданно для самого себя задался вопросом: как Романов поведет себя, если прямо сейчас взять да и лишить его премии.
«То, что он обидится и подумает, будто у него незаслуженно отняли законно нажитое, понятно… А потом?»
Решив, что потом, несмотря на неопровержимые факты коррупции в исполнительной власти, Романов в отместку станет поддерживать Реву, Дашкевич почувствовал легкое разочарование оттого, что учредил премию для таких неблагодарных людей, как писатели.
«Хотя чего тут разочаровываться, – секундой позже вздохнул он, крепко пожимая Романову руку. – За все надо платить. А уж за то, чтобы перед Всевышним замолвили за тебя, грешного, доброе словечко, тем более».
***
Романов находился в состоянии полного блаженства. Бредя по бульвару с бутылкой дорогого французского шампанского, он никогда не чувствовал себя столь счастливым, как в этот теплый июльский вечер. Всё, на что ни падал взгляд, казалось ему красивым, праздничным, ярким. Небо, несмотря на разбросанные над крышами домов клочья туч, голубым, каким оно бывает только летом в деревне, когда, лежа на спине, ни о чем не думая, смотришь в него; солнце ласковым, как на припёке ранней весной; жизнь – справедливой и бесконечной.
То, что жизнь справедлива, Романов, с некоторыми оговорками, считал и раньше, когда получал пинки и набивал шишки.
«Недаром же Иов терпел страдания за свою безграничную веру. Недаром Моисей мучил евреев пустыней сорок лет. Недаром я продолжал упрямо писать стихи, когда меня перестали печатать и замечать. Всё, всё было недаром, поскольку в итоге каждый из нас обрел то, чего хотел больше всего на свете: Иона – Бога, евреи – родину, я – признание и любовь своих читателей».
Еще раз вспомнив о том, какие добрые слова говорил ему Председатель законодательного собрания Виктор Дашкевич – интеллигентный и истинно мудрый человек, к тому же, как видно, хорошо разбирающийся в литературе – Романов решил, что небо с этого дня, несмотря ни на какие тучи, всегда будет только голубым, солнце – круглый год ласковым, жизнь, справедливая к таким парням, как он – счастливой и бесконечной.
Романов был настолько погружен в радостные впечатления, распиравшие его, подобно тому, как мясной пирог распирает живот оголодавшего бедняка, что, только вставив ключ в прорезь замка, вспомнил о происшествии, случившимся с ним этой ночью, а следом и о той, с кем это происшествие было связано.
Медея! От этого имени у Романова защемило сердце. Как же он нехорошо повел себя с ней.
«Сирота, с четырнадцати лет живущая вдали от дома, заплутала ночью в незнакомом городе, а я, старый развратник, чуть было не воспользовался ее беспомощностью! Как я мог?»
Желая немедленно искупить вину, Романов, на ходу открывая шампанское, бросился в квартиру. Обежал ее, но ни в одной из четырех комнат девушку-грузинку не нашел. Заглянул на кухню, в туалет, в ванную комнату, вышел на балкон, вернулся в зал – везде было пусто.
Не зная, что и думать, Романов сел в кресло. Почувствовав дискомфорт, привстал и с удивленьем обнаружил, что сидит на скомканном платье бывшей жены, в котором еще утром ходила Медея.
«Она что, ушла в одной ночной рубашке? И куда она могла уйти в таком виде, тем более, что знакомых, по её словам, в городе нет, и как добраться до дома она не знает?»
Он осмотрел комнату и то, что увидел, ему не понравилось.
Ваза с сухими цветами, больше года стоявшая на журнальном столике рядом с торшером, валялась на ковре, угол ковра был загнут, словно кто-то споткнулся об него второпях, а на светлой обшивке дивана виднелись три небольших бордовых пятнышка.
Потрогав их ногтем, Романов еще раз огляделся по сторонам. Перебрал по памяти предметы, от соприкосновения с которыми они могли появиться, и пришел к твердому убежденью, что таких предметов у него в квартире точно нет.
Весь вечер Романов не находил себе места. То он порывался звонить в полицию, чтобы заявить о похищении человека, то искал ответы на вопросы, которые, как полагал, обязательно последуют после того, как он решится снять телефонную трубку и набрать 02.
«Кем вы ей приходитесь?»
«Как ее фамилия?»
«Почему полуголая девушка позвонила именно в вашу квартиру, расположенную на четвертом этаже, а не в квартиру этажами ниже?»
Наконец: «За что вам привалило такое счастье?» и, конечно же,
«Сколько ты, мужик, вчера выпил?»
Поняв, что ни один здравомыслящий полицейский палец о палец не ударит для того, чтобы помочь разобраться в том, что случилось с Медеей, и в каком-то смысле с ним самим, Романов решил, во-первых, успокоиться, а во-вторых, все хорошенько обдумать.
Для этого он снова сел в кресло перед выключенным телевизором. Закрыл глаза и, представив губы Медеи, сжатые так, словно она была заранее уверена в том, что ей некому помочь, несколько раз глубоко вздохнул.
Решив с самого начала придавать значение только очевидным фактам, и только на их основании делать выводы, не подлежащие двойному толкованию, отмотал в своем воображении время на сутки назад. Оставив без внимания то обстоятельство, что Медея позвонила в его дверь после того, как мимо необыкновенно бледной Луны на необычайно тихий город с неба упала звезда, сразу перешел к картине ее появления.
«Она стояла в длинной ночной рубашке, из-под края которой выглядывали голые стопы с аккуратно накрашенными ногтями, и несла какую-то чушь про Ээта, Медею, Ясона и Селену – сестру Гелиоса».
Романов задумался. Что-то в этой фразе было не так. У него появилось чувство легкой тревоги, которое иной раз возникает, когда в хорошо знакомый мотив вкрадывается фальшивая нота.
Он повторил ее еще раз, вслух:
– Она стояла в длинной ночной рубашке, из-под края которой выглядывали голые стопы с аккуратно накрашенными ногтями…
Почесал лоб и после некоторого раздумья, догадался-таки, что именно смущало его.
А смущали его слова о том, что, несмотря на дождь, практически не прекращавшийся до самого вечера, ноги у девушки были сухими и чистыми.
«И что из этого следует?» – спросил себя.
«А следует из этого то, что девушка не пришла ко мне, а, по всей видимости, приехала. И не сама, сама она этого сделать не могла, поскольку ключей от машины у нее не было, а с шофером».
Романова охватило беспокойство. То, что в этом деле был задействован кто-то еще, наводило на неприятные размышления о заранее спланированном действии.
Он вскочил с кресла. Прошелся по комнате и, словно желая ускорить ход мыслей, принялся массировать виски подушечками палец.
«Если это было заранее спланированное действие, и Медею с умыслом привезли ко мне на машине, иначе ее ноги обязательно были бы запачканы, по какой причине у меня в квартире пролилась кровь? Или ее насильно похитил кто-то другой? Или…»
Романов подумал, что появление в его квартире Медеи, возможно, лишь продолжение житейской истории о том, как некая девушка, пришла в гости к своему возлюбленному – одному из его, Романова, соседей – переоделась в ночную рубашку, а потом, обидевшись на что-то, сбежала.
«А разозлившийся возлюбленный, после того, как я на следующий день ушел получать премию, нашел Медею у меня в квартире, избил до крови и увел с собой».
Решив проверить это предположение, Романов отправился к соседям. Ему не терпелось выяснить: не приходила ли вчера вечером к кому-нибудь девушка, и если нет, не видел ли кто чего подозрительного этой ночью.
Оказалось, видели. Старушка Нелли Витальевна, живущая на втором этаже, поведала о том, что где-то около двенадцати часов ночи, случайно выглянув в окно, она увидела девушку, одетую, как ей показалось, в одну сорочку. Девушка спустилась с заднего сиденья легкового автомобиля, то ли большого, то ли высокого, то ли черного, то ли зеленого, и вошла в их подъезд.
