Николай Владимирович Андреев
Так сказала бабушка. Книга 3
Необычное в этом году выдалось начало июня, странное. Весна по календарю уже кончилась, а лето, о наступлении которого провозгласили в домоуправ-лении перед тем, как отключить отопление, еще не наступило. Солнца нет, тепла нет, бабушка изнылась, не зная, что надеть в гости: то ли новый плащ, кото-рый, по ее словам, душу грел больше, чем тело, то ли пальто, которое грело тело, но смущало настроившу-юся на летнюю волну душу. В итоге, как я и предпо-лагал, победил компромисс. Несмотря на мои угово-ры не смешить людей – одеться по сезону, бабушка укуталась в старое толстое пальто, а плащ велела взять с собой.
«Переоденусь в машине, перед тем, как войти в дом».
Машина – это родительская «копейка», дом – трехэтажный коттедж Худобиных в поселке Мыски-но, построенный дядей Толей – недавно умершим родным братом бабушки. Вообще-то, правильнее бы-ло бы его назвать моим двоюродным дедушкой, да только величать дедушкой человека, который при жизни бессовестно игнорировал внуков, не относя-щихся, как сказано в Гражданском кодексе, к наслед-никам первой очереди, не хочется. Тем более что я в этой очереди, по выражению одной моей бывшей по-дружки – студентки юридического факультета – нахожусь где-то между бабушкой и ее, подружки, бу-дущей внучкой. Ну и ладно. Главное, что к бабушке это не относится. Дядя Толя, надо отдать ему долж-ное, не только искренне любил ее, но и сумел привить это чувство всем Худобиным вообще и своему сыну Виктору, способному, как мне всегда казалось, лю-бить только тех, кто богаче его, в частности. Несмот-ря на небольшую разницу в возрасте – ему тридцать два года, мне двадцать три – Виктор считался моим двоюродным или, как сказано в том же Гражданском кодексе, неполнородным дядей. Однако называть дя-дей человека, в устах которого выражение «дальние родственники» звучит чуть ли не как «дикие предки», у меня лично язык не поворачивается.
Шоссе у въезда в Мыскино, несмотря на недавний дождь, оказалось на удивлении сухим и чистым, словно незадолго до нашего приезда кто-то прошелся по нему большой метлой. Нигде – ни пятнышка, ни соринки, и только на обочине, где трава вплотную подступала к асфальту, можно было кое-где заметить черные пятна луж.
Не люблю я Мыскино. Причем, не столько поселок – многоэтажный, помпезный, всем своим видом де-монстрирующий окончательную победу частного ка-питала над коллективным хозяйствованием, сколько живущих в нем Худобиных, благодаря стараниям ко-торых ковалась эта историческая победа. Каждый раз, приезжая к ним в гости, я постоянно испытывал чув-ство неловкости. Так, словно у меня под лопаткой за-стряла колючка, и я вместо того, чтобы получать удо-вольствие от общения с родственниками, вынужден считать минуты, когда можно будет пойти переодеть-ся. Да что там я! Даже бабушка, несмотря на горячую любовь к Виктору приезжала сюда, как я заметил, с явной неохотой. Однако воля умершего брата – закон, а закон в частности гласит: «Местом открытия наследства является последнее место жительства наследодателя». Не знаю, как правильно трактовать формулировку «место открытия наследства», но судя по официальному приглашению посетить поселок Мыскино, дабы присутствовать при оглашении заве-щания, наследодатель – дядя Толя, по всей видимо-сти, решил именно здесь осчастливить сестру частич-кой своего благосостояния.
Бабушка, хоть и не слыла сребролюбивой, но воз-можному наследству обрадовалась. Пообещав купить себе и мне по теплому пальто, а если наследство ока-жется большим – то и новую машину, еще раз прочи-тала текст приглашения, подписанного неким Рома-новым, и решила ехать.
Я согласился: ехать действительно надо. И дело тут даже не в пальто, которые мы ей как-нибудь сами ку-пим – не разоримся, и уж, конечно, не в гипотетиче-ском автомобиле, а в том уважении, которое каждый из нас, живущих, обязан проявить к умершему род-ственнику. Каким бы он не был.
Так, пор крайней мере, сказала моя бабушка.
***
*
Не успел я загнать машину во двор, как полил дождь. Крупный, сильный, он обрушился на поселок также внезапно, как и утих. Не успела бабушка в са-лоне автомобиля переодеться в плащ, как туча рассе-ялась и из-за конька крыши, приветливо улыбнув-шись, выглянуло солнышко.
Нас встретил работник Худобиных – Михаил – единственный в Мыскино человек, с кем можно было поговорить по душам, не опасаясь того, что тебя пе-ребьют на полуслове и, снисходительно похлопав по плечу, посоветуют чаще прислушиваться к мнению старших. Худой, нескладный, лично мне он был сим-патичен тем, что, несмотря на немалые годы – а вы-глядел он лет на пятьдесят, не меньше – был напрочь лишен важности, свойственной людям его возраста. Перед тем, как ответить на любой, даже самый незна-чительный вопрос, он – всегда улыбчивый – застен-чиво поднимал глаза и смотрел так, словно заранее хотел успокоить собеседника. «Ничего страшного», «Ты, пожалуйста, не волнуйся», «Всё будет хорошо», – казалось, говорил его всегдашний вид. С ним было легко и спокойно. Настолько легко, что даже Виктор, любящий по поводу и без демонстрировать свой дур-ной характер, «ндрав», как однажды по этому поводу выразилась бабушка, только раз обругал его при пер-вой встрече, видимо, «для порядку», и больше, насколько я знаю, не трогал.
Михаил появился у Худобиных около полугода назад. За две грядки земли, выделенных ему дядей Толей в углу своего сада, небольшую зарплату, бес-платную кормежку и каморку на первом этаже рядом с кухней, он взвалил на себя все хлопоты по ведению хозяйства. Вставал с рассветом, готовил еду, мыл по-суду, убирался в доме, работал на участке. Когда наступал вечер, закрывался в своей комнате, включал телевизор, пил портвейн, о чем, как ему казалось, ни-кто не догадывался, и смотрел бесконечные сериалы. Кто он такой, откуда пришел, мы не знали – на вопро-сы о своем прошлом Михаил отвечал неохотно. О нем было известно лишь то, что в молодости он работал шофером, задавил человека, попал в тюрьму, отсидел срок и вернулся доживать век в родные места. Еще у него была женщина, у которой он ночевал раз в неде-лю, с пятницы на субботу, однако о том, что это за женщина и как ее звать, никто тоже ничего не знал. Впрочем, если быть откровенным, никого это особен-но и не интересовало – всем хватало своих проблем. Женитьба Виктора, до сих пор не раскрытое убийство Виолетты – дочери дяди Толи и, наконец, смерть по-сле долгой болезни самого дяди Толи отодвинули на второй план все другие события, происходящие во-круг них.
Сегодня как раз была пятница. Открыв дверь, Ми-хаил помог бабушке снять плащ. Подал тапочки и принялся торопливо одеваться. Доложил вышедшему встречать нас Виктору о проделанной работе (обед на плите, газонная трава на лужайке со стороны кабине-та скошена, грядки политы), попрощался со всеми и, мелко семеня ножками, побежал в сторону автобус-ной остановки.
– Бедный человек, – вслед ему вздохнула бабуш-ка. – Ни кола, ни двора. К бабе, как в баню, по распи-санию ходит… Разве это жизнь?
Я согласился: это не жизнь. Жизнь – это теперь у Виктора Худобина. Три этажа дорогой мебели, зим-ний сад, сауна с бассейном, классная тачка в гараже, богатая библиотека, профессиональный бильярд и ку-ча ненужных, но крайне приятных вещей: картины, камины, ковры и хрустальные люстры. Одно слово – коттедж. Но вот о чем я подумал, когда в последний раз был здесь на дне рождения Виолетты – родной сестры Виктора: чем больше Худобины вкладывали в этот дом денег и чем больше они наполняли его безумно дорогими вещами, тем меньше он мне нра-вился. Может, ему не хватало того, что зовется чело-веческим духом, а может, человека, который мог бы вдохнуть его – не знаю, но без этого любой, даже са-мый незаурядный дом, на мой взгляд, неминуемо пре-вращался в заурядный музей. И только зал на первом этаже оставлял приятное исключение. Просторный, отделанный темным ореховым деревом и местами за-драпированный толстой материей, он на первый взгляд не производил должного впечатления. Но сто-ило подышать его воздухом, потрогать руками теплые стены, как сразу начинаешь понимать: зал – лучшее из того, что здесь есть. Именно в этом зале любили со-бираться Худобины и их гости. Тут они смотрели те-левизор, болтали, пили коньяк… Единственное не-удобство, на мой взгляд, заключалось в его не совсем удобном расположении. В двух метрах от входной двери, как раз напротив ведущего в кабинет дяди То-ли коридора, находилась лестница. И поэтому каж-дый, кто, войдя с улицы, хотел подняться наверх или, наоборот, спуститься вниз на улицу, волей-неволей вынужден был пройти по краю комнаты, что лично меня всегда сильно раздражало.
Сегодня в этом зале собрались наследники. Судя по их количеству, причем, весьма незначительному, дядя Толя оказался верен себе и на этот раз: всё – только самым близким. А поскольку из самых близ-ких у него остались: сын Виктор со снохой Анечкой – прелестным двадцатилетним созданием, сестра – моя бабушка и родной племянник Константин, ему не пришлось долго ломать голову над тем, как свои мил-лионы разделить между тремя родственниками. Или, быть может, четырьмя, если учесть появление в Мыс-кино Максима Валерьяновича Рыльского – младшего брата давно умершей жены дяди Толи.
Интересный тип этот Максим Валерьянович. Крайне нелюдимый – я так думаю, вряд ли кто из присутствующих, кроме бабушки, встречался с ним больше трех-четырех раз, – он обладал необыкновен-ной внешностью. Просто страшно необыкновенной. Я бы даже добавил: жуткой. Изрытое глубокими мор-щинами бледное лицо, большой лоб, белые, как мел губы, настолько тонкие, что можно говорить об их полном отсутствии, узкие, с розовыми белками глаза, казалось, нацеленные на поиск твоего наиболее уяз-вимого места – вот далеко не полный портрет челове-ка, о котором дядя Толя отзывался, как о своем доб-ром товарище. А товарищу, несмотря на то, что вы-глядел он на все шестьдесят, было, как мне по секрету рассказала бабушка, не больше сорока пяти лет.
Пока я носил вещи наверх в нашу спальню, бабуш-ка продолжала здороваться с присутствующими. По-целовала в лоб Виктора, подставила щеку Константи-ну и подошла к Максиму Валерьяновичу. Спросила: как дела, внимательно выслушала то, что тот соизво-лил ответить, похвалила за бравый вид и в конце раз-говора, чуть повернув голову, вопросительно посмот-рела на стоявшего в стороне незнакомца.
Чуть старше сорока, невысокий, худой, этот при-влекший бабушкино внимание новый гость в доме Худобина выглядел так, как выглядят больные люди, когда их посреди ночи поднимают с постели. Всё в нем, кроме тщательно зачесанных назад волос, было мятым: пиджак, брюки, воротник рубашки, невы-спавшееся лицо. И даже тапочки ему достались какие-то пожеванные, с оборванной каймой и сбитой пят-кой.
Поймав на себе бабушкин взгляд, незнакомец встрепенулся. Расправил плечи и отвесил вежливый полупоклон в её сторону.
– Василий Сергеевич! – представился он. Потом немного подумал и, решив, что одного имени-отчества, видимо, недостаточно для того, чтобы пол-ностью идентифицировать себя, добавил: – Романов. Исполнитель завещания Анатолия Николаевича. Или его поверенный, как вам будет угодно.
Он сказал это нарочито просто, со сдержанным чувством достоинства, так, как произносят чины и звания большие начальники, когда хотят казаться скромными чиновниками, или скромные чиновники, когда хотят выглядеть большими начальниками.
Я подсел к Анечке. Коснувшись губами ее уха, прошептал, что если у поверенного и есть какой-то чин, то, скорее всего, настолько незначительный и пошлый, что он постесняется назвать его.
Анечка хихикнула, чем вызвала недовольство сво-его мужа. Виктор посверлил злым взглядом мой лоб, потом отвернулся и тоном, не терпящим возражений, предложил Романову наконец-то заняться делом, ради которого тот был нанят, а именно: зачитать завещание отца.
Конечно, всё тоже самое можно было бы сказать деликатнее, но Виктор как обычно не смог удержать-ся, чтобы не нахамить. Впрочем, Романов, кажется, не думал обижаться. По крайней мере, грубостью на грубость, на что я рассчитывал, отвечать не стал.
– Наверное, из интеллигентов, – коснувшись гу-бами моего уха, прошептала Анечка.
Я с готовностью рассмеялся, чем вызвал новую волну недовольства Виктора. Он обернулся в мою сторону и, прищурив правый глаз, что, видимо, долж-но было означать крайнюю степень раздражения, спросил: над чем это я, собственно говоря, смеюсь.
Напугал! Я бы, конечно, мог ответить ему, что по-сле того, как он взял в жены девочку на двенадцать лет моложе себя, смеяться стало действительно не над чем, но промолчал – бабушку не хотел расстраивать: она и так, бедная, переживала по этому поводу весь их медовый месяц.
Виктор завелся. Не дождавшись от меня ответа, набросился на Романова. Начав с утверждения того, что исполнитель завещания – пустая трата денег на пустых людей, он незаметно для самого себя углу-бился в дебри этимологии. «Слово «поверенный», – ткнув пальцем в грудь Василия Сергеевича, сказал он, зло проговаривая каждый слог, – произошло от слова «верить», а не «вареный», как вы, вероятно, изволите думать», после чего повернулся к нему спиной и за-кончил свой спич пространным рассуждением о непрофессионализме и лени, как двух главных бедах нарождающегося капитализма в России.
Наконец, Романов обиделся. С каменным лицом он подошел к столу. Поднял с пола старый портфель, с каким, наверное, еще его бабушка ходила в школу, из портфеля вынул картонную папку, из папки – лист бумаги и объявил, что, выполняя волю покойного, он, исполнитель завещания Анатолия Николаевича Ху-добина, должен ознакомить наследников с его по-следним обращением.
– Моим наследникам, – прочитал заголовок об-ращения. – Я, Худобин Анатолий Николаевич, нахо-дясь в здравом уме и твердой памяти, делаю следую-щее распоряжение. Первое: предыдущее завещание от двенадцатого февраля две тысячи второго года счи-тать недействительным. Второе: анониму, прислав-шему письменное сообщение об убийстве моей доче-ри Худобиной Виолетты Анатольевны, датированное четырнадцатым апреля, надлежит в течение трех су-ток со дня оглашения данного послания сообщить в правоохранительные органы известное ему имя убий-цы. В случае если лицо, указанное анонимом, будет признано судом виновным в убийстве моей дочери, должно вступить в силу завещание от шестнадцатого апреля две тысячи второго года, а другое завещание, от семнадцатого апреля, не вскрывая, уничтожено в присутствии наследников. Третье: в случае, если ано-ним не проявит себя в течение трех суток, или лицо, указанное им, не будет привлечено к уголовной от-ветственности за убийство моей дочери, завещание от шестнадцатого апреля следует уничтожить, а оконча-тельным завещанием считать завещание от семнадца-того апреля две тысячи второго года. Четвертое: вы-полнение моей последней воли возлагаю на Романова Василия Сергеевича… Подпись – Худобин. Дата – во-семнадцатое апреля, две тысячи второго года.
Прочитав обращение к наследникам, Романов, не зная, что делать дальше, несколько секунд повертел листок в руках. Затем сунул обратно в конверт и по-ложил на стол.
Все ошеломленно молчали.
– Это всё? – первой опомнилась Анечка.
Судя по вздоху облегчения, ее не особенно рас-строила отсрочка выдачи денег. Из всех присутству-ющих, похоже, она была единственным человеком, кому хватало тех средств, которые уже имела.
Романов кивнул: да, всё.
– А… а как же… – Виктор хотел спросить: «А как же мое наследство?», но, по-видимому, постеснялся. Спросил иначе: – А что это за анонимка?
– Да! – поддержал его Константин. – Что значит «сообщение об убийстве моей дочери Худобиной Ви-олетты?» Выходит, кто-то видел, как ее убили?
Плотина прорвалась. Наследники, перебивая друг друга, накинулись на исполнителя завещания с во-просами, касающимися причин, вынудивших дядю Толю изменить завещание.
– Кто такое мог написать? – ахнула бабушка. – Это очень даже странно.
Романов согласился: действительно, странно.
– А кто убил, там, значит, ничего не сказано?
– Нет.
– А за что?
– Скажите! – перебил бабушку Константин. – Только ли анонимка стала причиной изменения заве-щания, или был какой-то другой повод?
Романов ответил, что о других причинах ему ниче-го не известно.
– Так что все-таки написано в анонимке? – повы-сил голос Виктор.
Романов ответил, что поскольку анонимка осталась у Анатолия Николаевича, он может воспроизвести ее содержание только по памяти.
– А смысл ее такой… Аноним сообщил, что ему доподлинно известно о том, что Виолетта – дочь Ана-толия Николаевича – была задушена одним из при-сутствующих на ее дне рождения гостей. И что он го-тов назвать имя убийцы, при условии выполнения Анатолием Николаевичем его требования…
– Какого? – спросил Константин.
Не успел я сказать, что требование может быть только одно – деньги взамен выдачи убийцы, как Виктор, опередив меня, выразил сомнение в том, что самому Константину ответ неизвестен.
– Известен, – согласился тот. – И я, если хочешь знать, спросил это только для того, чтобы Василий Сергеевич официально подтвердил или, наоборот, официально опроверг мое предположение о том, что речь в завещании от шестнадцатого апреля идет об увеличение числа наследников за счет анонимщика…
– Или увеличения доли одних наследников за счет других, – вставил Максим Валерьянович.
– Да, кстати! А кто-нибудь, кроме нас, ближайших родственников, еще указан в завещаниях? – Виктор повернул лицо в сторону Романова. – Есть такие?
Романов подумал и сказал: есть. Почесав кончик носа, обвел взглядом присутствующих и после не-большой паузы, во время которой, казалось, решал: имеет ли он право обнародовать эту информацию, кивнул в мою сторону.
– Вас ведь, кажется, зовут Игорь? Игорь Евгенье-вич Курочкин, если не ошибаюсь?
В этот момент я почувствовал, как у меня – Игоря Евгеньевича Курочкина – покраснели уши. Словно к ним приложили раскаленные камни и удерживали их до тех пор, пока кожа не запылала огнем.
– Вот это номер! – присвистнул Константин. – Игорек привез бабушку в деревню, называется.
– Анатолий оставил ему наследство? – Бабушка, как всегда, всё поняла последней, а когда поняла, ре-шила всё разложить по полочкам. – А какое, можно узнать?
Пообещав сообщить об этом через три дня, Рома-нов извинился за то, что не отправил мне личное при-глашение, и в двух словах объяснил причины своего поступка. Первая – он знал, что я и без его приглаше-ния приеду сюда с бабушкой, а вторая… Вторая, по его словам, кроется в самом завещании.
Оставшись вполне довольной объяснением Рома-нова, бабушка подошла ко мне. Поцеловала в лоб и спросила, отчего я такой грустный.
Ах, бабушка, бабушка! Она опять ничего не поня-ла. То, что дядя Толя упомянул меня в своем завеща-нии – это пока только условный плюс – никто, кроме Романова, не знает, что в нем, но вот то, что братья Худобины подозревают меня в написании анонимки – минус безусловный. И всё потому, что злые они, не-хорошие. А самый нехороший из них – Константин.
Чуть выше среднего роста, полный, горбоносый, он привык смотреть на мир, как ворона, сидя на суку, смотрит на деревенский двор, выискивая, чем бы по-живиться. Он нигде не учился, нигде не работал, по крайней мере, официально, однако при этом, сколько его помню, всегда был при делах и при деньгах. В нашей семье его открыто недолюбливали, но говори-ли о нем часто и охотно. Так, например, рассказыва-ли, как однажды, в начале девяностых, через несколь-ко дней после похорон попавших в автокатастрофу родителей, он нашел на улице пачку талонов на пита-ние, как вместо школы пошел в магазин, выменял два талона крупы на талон сахара, талон сахара на два та-лона табака, два талона табака на талон водки, один талон водки на четыре талона крупы, четыре талона крупы на два талона сахара, и в результате образо-вавшуюся в конце недели прибыль в виде ящика «Русской» не продал, не пропил, а подарил – безвоз-мездно! – взявшему его на воспитание дяде Толе. Удивительно умный мальчик. Дядя Толя, говорят, аж прослезился, увидев, с чем к нему пожаловал племян-ничек. Выпил стаканчик-другой из подаренного ящи-ка и, растрогавшись еще больше, ответил подарком на подарок – отправил его вместе с сыном отдыхать за границу. Туда Костя повез икру, а оттуда привез ви-деомагнитофон, в отличие, к слову, от Виктора, наку-пившего себе в первом же аэропорту кучу импортных шмоток. Видеомагнитофон Костя продал, а деньги от-дал в рост. Тем и жил полгода. Через полгода его должница – женщина по фамилии Суслик, торговав-шая одеждой на толкучке, отказалась возвращать деньги, мотивируя свое решение тем, что взятую сум-му она и так вернула в виде процентов. На замечание Кости, что проценты – это проценты, а долг есть долг, и смешивать эти два понятия никак нельзя, Суслик ответила твердым отказом. А когда ей надоело отве-чать, Костю побили. Несколько парней в спортивном трико подкараулили его после уроков, затащили в подъезд, ударили пару раз чем-то по голове и пригро-зили, что если он, терпила, не перестанет докучать уважаемому человеку неуместными просьбами, его попросту убьют. Костя пообещал не докучать. А узнав от мальчишек во дворе, что один из взрослых парней с соседней улицы ограбил мужчину, оказав-шимся скандальным журналистом, разработал ответ-ный план. Напросился в гости к однокласснице, чей брат работал в милиции, познакомился с ним, и во время ни к чему не обязывающего разговора о наде-лавшем много шума ограблении газетчика, выразил готовность назвать имя грабителя, если, конечно, ему помогут выбить у должника деньги. Через день пре-ступника арестовали, через два – вышла хвалебная статья в газете, где говорилось о перестройке, кос-нувшейся правоохранительных рядов, через три – брат одноклассницы получил от начальства благо-дарность, а через четыре – Суслик вернула Косте долг… Однако Худобин не был бы Худобиным, если бы на этом остановился. Через пять дней бабушка, ко-торой Костя со слезами на глазах назвал сумму, кото-рую переплатил за рубашку, в гневе написала в ОБ-ХСС письмо, где уведомила власти в том, что граж-данка Суслик, торгующая на толкучке импортной одеждой, не исключено контрабандной, на глазах со-тен людей бессовестно обворовывает сирот. Прошло еще несколько дней, и гражданка Суслик исчезла. Ку-да – неизвестно, но на толкучке с той поры ее уже ни-кто никогда не видел.
Историй, подобно этой, в нашей семье ходило про Константина множество. И в каждой из них он не мы-тьем, так катаньем добивался поставленных перед со-бой целей: будь то возврата долга или приватизации разорившегося с его же помощью какого-нибудь свечного заводика. Несмотря на то, что методы, каки-ми он пользовался, были не всегда законными и все-гда, с точки зрения нормального человека, грязными, дядя Толя и Виктор Худобины поддерживали Кон-стантина в его деятельности и всячески поощряли. Я же Константина не поддерживал, не поощрял, по-скольку всегда считал: порядочные люди так посту-пать не имеют права.
И именно поэтому у меня никогда не будет своего свечного заводика.
Так сказала моя бабушка.
***
Константин встал с кресла. С интересом посмотрел на меня, как ворона смотрит на захромавшую курицу – не ранено ли у его еще чего – задумчиво почесал нос и, повернувшись в сторону Виктора, выказал же-лание перекусить. Я поддержал его, заявив, что одним и даже двумя завещаниями сыт не будешь, тем более что самое сладкое завещание – второе, по всей види-мости, подадут к столу не раньше, чем посадят убий-цу Виолетты.
Спорить со мной никто не стал. Пообещав вер-нуться через полчаса, бабушка с Анечкой встали со своих мест и отправились на кухню.
Пока они разогревали приготовленную Михаилом еду, Максим Валерьянович Рыльский включил теле-визор. Задернул шторы на окнах и, попросив до обеда не беспокоить, уселся перед экраном.
Худобины тем временем достали из бара бутылку французского коньяка, два пузатых бокала и, о чем-то тихо переговариваясь, ушли в кабинет дяди Толи. Я подождал несколько секунд – не позовут ли меня? – а когда понял: не позовут, подошел к Романову.
Разговор у нас не получился. Романов на все во-просы отвечал односложно, словно был огорчен тем же, что и я – не гостеприимством Худобиных, поми-нутно бросал взгляды то в сторону коридора, где в кабинете дяди Толи без нас пили коньяк, то на задре-мавшего перед телевизором Максима Валерьяновича.
– Скажите, – тихо спросил он. – Вы давно знаете Рыльского?
– А что?
– Он всегда так выглядел?
– Как так?
– Как вурдалак из фильмов ужасов.
Я ответил, что фильмы-ужасы принципиально не смотрю, предпочитаю кино Тинто Брасса. А что каса-ется Рыльского, то добрее человека, чем он, говорят, просто не сыскать. Правда, для того, чтобы убедиться в этом, необходимо хотя бы раз пообщаться с ним тет-а-тет, желательно за полночь, но на это, насколько мне известно, до сих пор еще никто не решился.
– Так что у вас есть шанс быть первым.
Романов улыбнулся и ответил загадочной фразой, смысл которой заключался в том, что внешность че-ловека не всегда определяется характером, но почти всегда биохимические процессы, происходящие в ор-ганизме, определяют его внешность.
Вот так. Пока я раздумывал над тем, какие такие процессы в организме душеприказчика заставляют его казаться умнее, чем он есть на самом деле, верну-лись женщины.
Поставив поднос с едой на стол, бабушка велела звать племянников.
Племянники вышли из кабинета навеселе. Виктор, ни на кого не глядя, занял место во главе небольшого стола, расположенного в углу зала, рядом с камином, Константин – веселый и шумный от выпитого конья-ка, рядом с Романовым.
– Не желаете ли, Василий Сергеевич, французско-го грамм пятьдесят? – предложил он.
Не дожидаясь, когда у Романова желание выпить французского переборет желание прослыть трезвен-ником, наполнил его рюмку из новой бутылки и во-просительно посмотрел на Рыльского – не налить ли ему тоже.
Рыльский отказался.
– Ах, да! – вспомнил Константин. – Вы же, кажет-ся, совсем не пьете… Жаль!
Он произнес это таким тоном, каким обычно обра-щаются к человеку, когда хотят выказать презрение его дурным привычкам.
Максим Валерьянович положил вилку на стол. Поднял глаза, и сказал, что много лет бокалу красного вина предпочитает хороший кусок бифштекса с кро-вью. После чего посмотрел на Константина так, как будто хотел высмотреть у него наиболее уязвимое ме-сто, и добавил, что даже здоровому человеку пить следует в меру.
Судя по тому, куда был направлен взгляд, самое уязвимое место у Константина находилось между адамовым яблоком и подбородком.
Константин жалобно улыбнулся. Ослабил узел галстука, словно тот мешал ему дышать полной гру-дью, и натужно рассмеялся.
– И это правильно! – сказал он. – Лучше переесть, чем перепить.
Максим Валерьянович согласно кивнул. Опустил глаза и, как ни в чем не бывало, продолжил трапезу.
Не знаю: то ли фраза про бифштекс с кровью про-звучала в устах Рыльского чересчур зловеще, то ли натуженный смех Константина был тому виной, но первые пять минуты обеда прошли в тягостном мол-чании. Константин с Романовым налегали на коньяк, я с Анечкой – на овощные салаты, и только бабушка, положив ладони на колени, ничего не ела, не пила.
– А ты чего, теть Кать, не кушаешь? – спросил Виктор. – Не нравится?
– Не обращайте на меня внимания, – ответила ба-бушка. – Я потом на кухне поем.
– Не понял! Почему это на кухне?
– Потому, что у бабушки прогрессирующий поли-артрит! – ответил я.
И добавил: надо быть Худобиными, чтобы не заме-чать того, что всем давно видно. А именно, что их родной тетке с каждым днем все трудней держать в руках столовые приборы.
Бабушка виновато посмотрела на Виктора. Сказа-ла, что ей неприятно, когда люди наблюдают за ее мучениями.
– А вот тебе, Игорь, пора бы перестать бросаться на людей! Хватит уже!
Она поправила загнувшийся край скатерти, так, чтобы при этом никто не увидел ее скрюченных паль-цев, и, благодарно улыбнувшись Виктору, попросила не беспокоиться за нее.
А тот и не думал ни за кого беспокоиться. Пообе-щав нанять лучшего в городе ортопеда, он с видом спонсора, только что оплатившего счета бабушкиным докторам, развалился на стуле и принялся снисходи-тельно взирать на то, как Константин пытался заста-вить Романова раскрыть содержимое завещаний.
Получив очередной отказ, Константин взял бутыл-ку коньяка и высоко поднял над столом.
– Не желаете говорить – не говорите, ваше право, – сказал он, – но выпить-то, Василий Сергеевич, вы со мной можете?
Василий Сергеевич сказал: могу.
И выпил.
– А со мной? – включился в начатую Константи-ном игру Виктор.
– И с вами могу! Хоть вы мне и нагрубили!
– Забудем обиды! Давайте чокнемся!
После того, как Романов выпил с Виктором и уже собрался пить с Константином на брудершафт, ба-бушка потребовала у племянников немедленно пре-кратить пьянку. Заметив Виктору, что они не свадьбе, где полагается пить самим и спаивать других, строго спросила Константина: по какому поводу тот развесе-лился.
– Да так, – хитро засмеялся Константин. – Удач-ный день.
– Опять чего-нибудь прикупил?
– Нет, только собираюсь.
– И что на этот раз?
Константин замялся. Бросив застенчивый взгляд на бабушку, сказал что-то невнятное про вишневый сад.
– Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной…
– Вишневый сад? – удивилась бабушка. – Зачем тебе сад? А он большой? Сколько соток?
Константин сказал, что официально сможет сооб-щить об этом только завтра, когда истечет срок дого-вора с его нынешним владельцем. Затем, решив сме-нить тему разговора, встал. Потянулся, обвел взгля-дом комнату и с сожалением заметил, что дом, не-смотря на всё своё великолепие, требует капитально-го ремонта.
– Обои надо бы переклеить, – принялся перечис-лять он, – светильники поменять, полы кое-где пере-стелить… Ламинат – это, господа, согласитесь, пошло!
Попросив у Анечки носовой платок, Виктор встал из-за стола. Извинился перед бабушкой и, не понимая глаз, торопливо вышел в коридор, где рядом с каби-нетом дяди Толи находился туалет.
Проводив племянника обеспокоенным взглядом, бабушка спросила: что с ним.
– Икрой отравился, – коротко ответила Анечка.
Горестно покачав головой, бабушка перевела уко-ризненный взгляд на Константина, словно это он был виноват в том, что у ее любимчика возникли пробле-мы с желудком, и спросила: все ли наелись.
Наелись все.
Поблагодарив бабушку за вкусный обед, Максим Валерьянович вышел из-за стола. С довольным видом похлопал себя по животу и сказал, что теперь, пожа-луй, не грех посмотреть по телевизору последние но-вости.
