Николай Васильевич Успенский
Федор Петрович
– Я, православные, считаю за особенную для себя честь ваше предложение и, как христианин, не имею даже права отказаться от такой почетной должности. Но я боюсь, буду ли я способен исполнять мои обязанности?
– А мы будем молить бога.
– Ну! когда так, да будет его святая воля!
Все сняли шапки и стали креститься на церковь.
– Позвольте вас поздравить с новой должностью.
– Благодарю, благодарю. Завтра прошу вас ко мне водки выпить. А в церковь я сделаю пожертвование.
Духовные, держа руки за спиной, потянулись за барином смотреть новое здание. Мужики остались на улице и начали толковать между собою:
– Однако Федор Петров подбился к барину-то!
– Эта голова охулки на руку не положит! Намесь барину лошадей представил, – все до единой калеки!
– Ведь их привел Васька-прасол?
– Экой ты! да он ему кум… Федору-то Петрову…
– Ты посмотри, он какую-нибудь штуку сделает с барином.
– А что?
– Да я почему знаю? разве я был у него на уме?
– А ты посмотри, какую штуку он с нами удерет: как заселится в этом трактире, – что тогда делать-то?
– Уж тогда держись! приберет всех к рукам! попятиться не даст! А что я думаю? Завладеет он тогда нами!..
– Чудно, братцы мои! Погляжу я: барин-то ровно с дуриной или помешанный какой. Надысь спрашивает старосту: что, говорит, пять копен ржи на десятине – хорошо или нет?
– И подает же бог счастие таким людям! какая имения-то!
Захар Ильич стоял на потолке, среди стропил, и говорил Федору Петровичу:
– Как же вы думаете насчет товара?
– Товар, известно, должен быть самый простой, деревенский: чай, сахар, табак, масло, кое-что по мелочам. А все-таки, как я вам докладывал, без продажи нашей нельзя. Проезжающий или свой мужик – во всякий след водка требуется…
– Не хотелось бы мне этого кабацкого безобразия, – сказал барин, – мне хотелось совсем прекратить пьянство в своем селе.
– Нет-с, Захар Ильич, пьянства вы не уничтожите! Ежели тут нет водки, мужик поедет вон куда! он скорее без хлеба просидит, нежели без водки! он последней овцы не пожалеет, как ему придет время пить-то!
– Как, однако, испорчен этот народ!
– Об этом и говорить нечего! народ пропащий, – так надо сказать!
– Я думаю, не мешает купить и хороших вин… на случай…
– Это – как вам будет угодно! для человека случайного не мешает про запас иметь и виноградные вина…
– Даже и шампанское!.. Я хочу, чтобы у меня гостиница была похожа на что-нибудь…
Захар Ильич и целовальник вдвоем отправились домой, раскланявшись с духовными.
– Федор Петрович! – говорил барин дорогой, – у меня есть до вас просьба: не можете ли вы закупить мне товару? Я долго думал об этом и вижу, что в этом деле нужен человек торговый, опытный. Что, если я пошлю покупать какого-нибудь ротозея старосту или мальчишку конторщика? конторщик опять пьяница… Но вы человек практичный, и торговая-то часть вам, кажется, знакома-перезнакома…
– С удовольствием, Захар Ильич; я готов послужить. Конечно, хвалиться не могу, а купить с расчетом, чтобы не было убытку в продаже, могу-с…
– Я вам буду просто обязан!
– Это можно. Позвольте спросить, Захар Ильич, кого же вы думаете посадить в лавку?
– Опять, батюшка, ничего не знаю; думал было – старосту: он честный человек… но ведь, согласитесь, куда же ему торговать? Про конторщика я вам говорил: пьяница, каналья…
– Да ведь я же прежде вам говорил, Захар Ильич, что мы можем у вас снять эту лавку! тогда бы водки-то покупать не надо: я бы свою перевез… А главное дело, денежки вы с меня получили бы чистенькие, без всякой заботы… Дело же мы можем сделать на бумаге, по закону… Значит, плутовства с нашей стороны никакого быть не может… Известно, вы меня мало знаете, вот поживете – увидите… Да если мы возьмем и мошенника, то и он не может ничего сделать супротив закона, когда обяжется контрактом. А я бы вам привел в порядок эту гостиницу то есть в лучшем виде!
– Федор Петрович! Я слушаю вас и не возражаю вам, потому что думал еще прежде то же самое, что вы теперь говорите!.. Помилуйте! да с моим великим удовольствием! вы меня, по душе вам скажу, на ноги поставите! ведь, кроме вас, совсем нет людей? Что же, я еще кучера, что ль, посажу торговать? ведь это только смешно, но не резонно…
Пока барин и целовальник дошли до дому, они успели условиться в цене и в разных подробностях касательно будущего предприятия.
– Анна Григорьевна! – говорил барин жене, – поздравь нас! мы с Федором Петровичем заключили условие… Он будет жить с нами в Ямовке, заведовать гостиницей.
– Право?
– Видишь ли, мой друг, тут нужен человек опытный, торговый; а кого я посажу в лавку из своих? Тришку? – пьяница; Ермилку? – это разиня: у него все из рук будет валиться… Кого же больше?
– Ну, разумеется, – сказала барыня, – Федор Петрович тебе может быть очень полезен, так как ты вовсе неопытен в торговом деле… Я очень рада! Итак, вы будете нашим соседом? – обратилась барыня к целовальнику.
– Если бог благословит, сударыня… надеюсь заслужить Захару Ильичу… Я как понимаю, все пойдет у нас честно, благородно!
– Так нам надо торопиться, – сказал барин, – когда же ехать за товаром? вы уж, Федор Петрович, не откажитесь…
– Мы сперва выправим свидетельство на право торговли, а потом уж примемся за товар. В Москву ехать незачем: тут в губернии можно достать все… Вот прямо на Пятницкой улице есть купец Сорокин, человек честный и продает все по московским ценам, потому оптом!.. а главная вещь, безобманно…
– Браво! Человек, подай нам бутылку вина. Надо с Федором Петровичем магарыч выпить! Ну-с? За ваше здоровье, почтенный Федор Петрович. Дай бог, чтобы дела наши пошли как следует!..
– За ваше здоровье, Захар Ильич! Пошли бог успеха!.. Его святая воля!.. Дело начинаем – доброе…
При прощании Анна Григорьевна говорила целовальнику:
– Что же книги-то? держите их у себя, сколько хотите.
– Когда же теперь, ma chere, читать? теперь нам некогда… ты видишь, Федор Петрович будет занят.
– Теперь, сударыня, некогда читать, – сказал целовальник.
V
Прошел год, и утекло много воды. Большая дорога совсем заглохла, потому что оживлявший ее сколько-нибудь кабак давно был закрыт; оконные ставни не открывались ни днем, ни ночью; соломенную крышу снес ветер и развеял по полю; вместо нее торчал один хворост, сквозь который виднелась завалившаяся труба; на потолке облюбовал себе место филин, о чем заявляли носившиеся над кабаком стада галок и ворон. «Куда же девался целовальник? – думал посторонний проезжающий или богомолец, возвращавшийся из далекого Киева, – не умер ли? не постигло ли его какое несчастье? не проторговался ли и теперь с своей семьей живет в городишке, в глиняной мазанке, занимаясь прасольством, или… кто знает, что может случиться с торговым человеком?»
– Послушай, земляк, что ж это кабак-то? Или хозяин помер?
– Ты, божий человек, видно, не здешний? А целовальник жив. Посмотри, как он теперь поживает! любому барину не уступит!
И путник стоит в недоумении, как бы пораженный таким известием, потому что он привык с видом запустевшего кабака или одинокого постоялого дворика без крыши связывать в своей голове горькое несчастие, завершившее судорожные попытки человека завоевать себе кусок хлеба. Но так было до сих пор. Пройдет еще несколько лет, и путник сам будет подозревать, видя разрушенные дворики, не пособила ли судьба их бывшим владельцам, сжалившись над их борьбою с жизнью за возможность существования? «А что ж? дай бог! – решит про себя путник, – человек всю жизнь боролся с нуждою и много ночей не спал, живя в поле, слушая осенние ветры и упорно думая о своем законном праве на жизнь: помогай ему бог!» И, сам изувеченный нуждою, он даже перекрестится.
Торговля в Ямовке шла именно так, как описывал ее Захару Ильичу целовальник, когда советовал выстроить лавочку: каждое воскресенье, по окончании обедни, в кабаке и лавке толпилось множество народу со всего прихода; в лавке продавались даже ситцы и нанки. Водки выходило неисчислимое количество, брали ее все деревни, ездившие в Ямовку к обедне, и самая Ямовка пила больше прежнего. Хотя во время открытия своего заведения Захар Ильич и сказал мужикам речь, что пьянство гибельно и потому надо пить осторожно, но эта речь лишь замерла в воздухе: ибо в тот же самый день, как выкинут был флаг над кабаком, Федор Петрович, его жена и наемный мальчик работали за стойкой в три шила, не успевая распечатывать полуштофы.
Федор Петрович не ограничился одним кабаком и лавочкой: у него была ссыпка хлеба, а на дворе стояло несколько заводских жеребцов. Федор Петрович скупал большими партиями овец и быков, снимал заливные луга, имел ульев до трехсот пчел и уже вел переписку с московскими купцами. Помещики и все городские купцы за особенное удовольствие считали пригласить его к себе в гости. Но прежняя вежливость, скромность не расставались с Федором Петровичем, даже весь образ жизни остался прежний: та же красная рубашка навыпуск, длинный суконный сюртук, пение басом на клиросе, тележка с решетчатым задком, хотя некоторые помещики предлагали ему купить у них задешево разные шарабаны и пролетки, остался даже прежний самовар с деревянным кружком вместо затерянной крышки.
Захар Ильич в важных случаях долгом считал посоветоваться с Федором Петровичем и не только приглашал его к себе на обеды, но сколько раз обедал у него сам с своей супругой. Супруга Захар Ильича, блуждая от нечего делать по селу с своими собаками, едва ли не каждый день посещала Федора Петровича; он вводил ее в отдельную от кабака комнату или наверх в пустую гостиницу и предлагал чаю, кофе, даже лимонада. Но барыня прежде всего просила целовальника, чтобы он сыграл на гитаре и спел. Федор Петрович играл какую-нибудь грустную песню, подпевая своим легким баском, и его черные глаза блестели.
– Merci, merci! [3] – говорила барыня, – вы чудно поете! пожалуйста, к нам приходите, я вас прошу…
– Ваши гости! – с улыбкой отвечал целовальник.
– Не прочитали еще книгу?
– Понемногу читаю… времени-то мало…
– Читайте… я вам еще дам… вышла недавно новая повесть… я вам пришлю.
Всякий раз, уходя от целовальника, барыня думала: «Этот человек обладает всем, что необходимо нашим великосветским мужчинам: любезность, ум, опытность… главное – опытность…» И ей вспоминались молодые люди, рисующиеся верхом на лошадях с бичами и арапниками или отпускающие перед дамами пошлые каламбуры… «Они, пожалуй, и недурны, – думала барыня, – но в каждом их слове, в каждом жесте выглядывает пустота, стремление к сплетням и самое наглое хвастовство…»
Барыня идет к дому, а стоит такая жара, и кровь так и бушует в сытом и праздном теле, что, добравшись до балкона, барыня бросается в кресла, закладывает вверх руки…
Однажды вечером, когда Захара Ильича не было дома, барыня сидела на балконе. Мысли ее блуждали и в Москве, на балах, и в уездном воксале, и на вечерах у помещиков с пьяными криками и картежной игрой… Ей было скучно; кругом было так тихо, душно… Печальные сумерки свинцом ложились на душу… Завтра опять то же, та же смертельная жара, скука и безлюдье, тот же крик мужа среди плотников, и снова мертвые сумерки. На балконе явился Федор Петрович.
– Ах! это вы! как я рада; а мне так скучно… мужа нет…
– А я было к Захару Ильичу… по одному дельцу… – Он скоро приедет… подождите его… пойдемте пока в сад…
Целовальник охотно согласился.
– Послушайте, Федор Петрович, – говорила барыня, идя по глухой аллее, – любили ли вы кого-нибудь…
– Как вам сказать… оно, конечно… у всякого человека есть сердце…
– Скажите откровенно, любили ли вы какую-нибудь женщину?..
– Анна Григорьевна! как любить-то нашему брату? мы-то и готовы, пожалуй, всей душой, да согласятся ли полюбить нас, – вот в чем дело!..
«Экой умный человек», – подумала барыня и продолжала вслух:
– Я вам скажу… Женщина умная оценит всегда достойного мужчину…
Целовальник и барыня шли дальше.
