Ты посмотри, тиран жестокий, На грусть убитыя души! Как вянет цвет сей одинокий, Забытый в пасмурной глуши! Вглядись, вглядись в свое творенье! Ее ты счастия лишил И жизни радость претворил В тоску ей, в адское мученье, В гнездо разоренных могил. О, как она тебя любила! С каким восторгом чувств живым Простые речи говорила! И как внимал речам ты сим! Как пламенен и как невинен Был этот блеск ее очей! Как часто ей, в тоске своей, Тот день казался скучен, длинен, Когда, раздумью предана, Тебя не видела она. И ты ль, и ты ль ее оставил? Ты ль отвернулся от всего? В страну чужую путь направил, И для кого? и для чего? Но посмотри, тиран жестокий: Она всё также, под окном, Сидит и ждет в тоске глубокой, Не промелькнет ли милый в нем. Уж гаснет день; сияет вечер; На всё наброшен дивный блеск; Прохладный вьется в небе ветер; Волны чуть слышен дальний плеск. Уже ночь тени настилает, Но запад всё еще сияет. Свирель чуть льется; а она Сидит недвижно у окна.
НОЧНЫЕ ВИДЕНИЯ
Темнеет, тухнет вечер красный; Спит в упоении земля; И вот на наши уж поля Выходит важно месяц ясный. И всё прозрачно, всё светло; Сверкает море, как стекло. — В небе чудные вот тени Развилися и свились, И чудесно понеслись На небесные ступени. Прояснилось: две свечи; Двое рыцарей косматых; Два зубчатые мечи И чеканенные латы; Что-то ищут; стали в ряд. И зачем-то переходят; И дерутся, и блестят; И чего-то не находят… Всё пропало, слилось с тмой; Светит месяц над водой. Блистательно всю рощу оглашает Царь соловей. Звук тихо разнесен. Чуть дышит ночь; земля сквозь сон Мечтательно певцу внимает. Лес не колышется; всё спит, Лишь вдохновенна песнь звучит, Показался дивной феи Слитый в с воздуха дворец, И в окне поет певец Вдохновенные затеи. На серебряном ковре, Весь затканный облаками, Чудный дух летит в огне; Север, юг покрыл крылами. Видит: фея спит в плену За решеткою коральной; Перламутную стену Рушит он слезой хрустальной. Обнялись… слилися c тмой… Светит месяц над водой. Сквозь пар окрестность чуть сверкает. Какую кучу тайных дум Наводит моря странный шум! Огромный кит спиной мелькает; Рыбак закутался и спит; А море всё шумит, шумит. Вот из моря молодые Девы чудные плывут; Голубые, огневые Волны белые гребут. Призадумавшись, колышет Грудь лилейную вода, И красавица чуть дышет… И роскошная нога Стелет брызги в два ряда… Улыбается, хохочет, Страстно манит и зовет, И задумчиво плывет, Будто хочет и не хочет, И задумчиво поет Про себя, младу сирену, Про коварную измену, А на тверди голубой, Светит месяц над водой. Вот в стороне глухой кладбище: Ограда ветхая кругом, Кресты, каменья… скрыто мхом Немых покойников жилище. Полет да крики только сов Тревожат сон пустых гробов. Подымается протяжно В белом саване мертвец, Кости пыльные он важно Отирает, молодец. С чела давнего хлад веет, В глазе палевый огонь, И под ним великой конь, Необъятный, весь белеет И всё более растет, Скоро небо обоймет; И покойники с покою Страшной тянутся толпою. Земля колется и – бух Тени разом в бездну… Уф! И стало страшно ей; мгновенно Она прихлопнула окно. Всё в сердце трепетном смятенно, И жар, и дрожь попеременно По нем текут. В тоске оно. Внимание развлечено. Когда, рукою беспощадной, Судьба надвинет камень хладный На сердце бедное, – тогда, Скажите, кто рассудку верен? Чья против зол душа тверда? Кто вечно тот же завсегда? В несчастьи кто не суеверен? Кто крепкой не бледнел душой Перед ничтожною мечтой? С боязнью, с горестию тайной, В постель кидается она; Но ждет напрасно в ложе сна. В тме прошумит ли что случайно, Скребунья-мышь ли пробежит, — От вежд коварный сон летит.
КАРТИНА XIII
Печальны древности Афин. Колон, статуй ряд обветшалый Среди глухих стоит равнин. Печален след веков усталых: Изящный памятник разбит, Изломлен немощный гранит, Одни обломки уцелели. Еще доныне величав, Чернеет дряхлый архитрав, И вьется плющ по капители; Упал расщепленный карниз В давно-заглохшие окопы. Еще блестит сей дивный фриз, Сии рельефные метопы; Еще доныне здесь грустит Коринфский орден многолепный, – Рой ящериц по нем скользит — На мир с презреньем он глядит; Всё тот же он великолепный, Времен минувших вдавлен в тму, И без вниманья ко всему. Печальны древности Афин. Туманен ряд былых картин. Облокотясь на мрамор хладный, Напрасно путник алчет жадный В душе былое воскресить, Напрасно силится развить Протекших дел истлевший свиток, — Ничтожен труд бессильных пыток; Везде читает смутный взор И разрушенье, и позор. Промеж колон чалма мелькает, И мусульманин по стенам, По сим обломкам, камням, рвам, Коня свирепо напирает, Останки с воплем разоряет. Невыразимая печаль Мгновенно путника объемлет, Души он тяжкий ропот внемлет; Ему и горестно, и жаль, Зачем он путь сюда направил. Не для истлевших ли могил Кров безмятежный свой оставил, Покой свой тихий позабыл? Пускай бы в мыслях обитали Сии воздушные мечты! Пускай бы сердце волновали Зерцалом чистой красоты! Но и убийственно, и хладно Разворожились вы теперь. Безжалостно и беспощадно Пред ним захлопнули вы дверь, Сыны существенности жалкой, Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой! — И грустно, медленной стопой Руины путник покидает; Клянется их забыть душой; И всё невольно помышляет О жертвах бренности слепой.
КАРТИНА XVI
Ушло два года. В мирном Люненсдорфе По-прежнему красуется, цветет; Всё те ж заботы, и забавы те же Волнуют жителей покойные сердца. Но не по-прежнему в семье Вильгельма: Пастора уж давно на свете нет. Окончив путь и тягостный, и трудный, Не нашим сном он крепко опочил. Все жители останки провожали Священные, с слезами на глазах; Его дела, поступки поминали: Не он ли нам спасением служил? Нас наделял своим духовным хлебом, В словах добру прекрасно поучая. Не он ли был утехою скорбящих; Сирот и вдов нетрепетным щитом. — В день праздничный, как кротко он, бывало, Всходил на кафедру! и с умиленьем Нам говорил про мучеников чистых, Про тяжкие страдания Христовы, А мы ему, растроганны, внимали, Дивилися и слезы проливали. От Висмара когда кто держит путь, Встречается налево от дороги Ему кладбище: старые кресты Склонилися, обшиты мохом, И времени изведены резцом. Но промеж них белеет резко урна На черном камне, и над ней смиренно Два явора зеленые шумят, Далеко хладной обнимая тенью. — Тут бренные покоятся останки Пастора. Вызвались на свой же счет Сооружить над ним благие поселяне Последний знак его существованья В сем мире. Надпись с четырех сторон Гласит, как жил и сколько мирных лет Провел на пастве, и когда оставил Свой долгий путь, и богу дух вручил. — И в час, когда стыдливый развивает Румяные восток свои власы; Подымется по полю свежий ветер; Посыплется алмазами роса; В своих кустах малиновка зальется; Полсолнца на земле всходя горит; — К нему идут младые поселянки, С гвоздиками и розами в руках. Увешают душистыми цветами, Гирландою зеленой обовьют, И снова в путь назначенный идут. Из них одна, младая, остается И, опершись лилейною рукой, Над ним сидит в раздумьи долго, долго, Как будто бы о непостижном мыслит. В задумчивой, скорбящей деве сей Кто б не узнал печальныя Луизы? Давно в глазах веселье не блестит; Не кажется невинная усмешка В ее лице; не пробежит по нем, Хотя ошибкой, радостное чувство; Но как мила она и в грусти томной! О, как возвышенен невинный этот взгляд! Так светлый серафим тоскует О пагубном паденьи человека. Мила была счастливая Луиза, Но как-то мне в несчастии милее. Осьмнадцать лет тогда минуло ей, Когда преставился пастор разумный. Всей детскою она своей душой Богоподобного любила старца; И думает в душевной глубине: “Нет, не сбылись живые упованья Твои. Как, добрый старец, ты желал Нас обвенчать перед святым налоем, Навеки наш союз соединить. Как ты любил мечтательного Ганца! А он…” Заглянем в хижину Вильгельма. Уж осень. Холодно. И дома он Вытачивал с искусством хитрым кружки Из крепкого с слоями бука, Затейливой резьбою украшая; У ног его свернувшися лежал Любимый друг, товарищ верный, Гектор. А вот разумная хозяйка Берта С утра уже заботливо хлопочет О всем. Толпится также под окном Гусей ватага долгошейных; так же Неугомонные кудахчут куры; Чиликают нахалы воробьи, Весь день в навозной куче роясь. Видали уж красавца снигиря; И осенью давно запахло в поле, И пожелтел давно зеленый лист, И ласточки давно уж отлетели За дальние, роскошные моря. Кричит разумная хозяйка Берта: “Так долго не годится быть Луизе! Темнеет день. Теперь не то, что летом; Уж сыро, мокро, и густой туман Так холодом всего и пронимает. Зачем бродить? беда мне с этой девкой; Не выкинет она из мыслей Ганца; А бог знает, он жив ли, или нет”. Не то совсем раздумывает Фанни, За пяльцами сидя в своем углу. Шестнадцать лет ей, и, полна тоски И тайных дум по идеальном друге, Рассеянно, невнятно говорит: “И я бы так, и я б его любила”. —
