Николай Свечин
Узел
© Свечин Н., текст, 2018
© Симонов В., иллюстрации, 2018
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018
Пролог
Вечером 3 сентября 1907 года Лыков и Азвестопуло вышли из пригородного поезда на платформе Чесменская Московско-Курской железной дороги. Дачный сезон заканчивался, пассажиров почти не было. Сыщики направлялись к концу дебаркадера, когда их перехватил унтер-офицер жандармской железнодорожной полиции.
– Здравия желаю, господа. Куда путь держим? Готов подсказать, ежели что надо.
– Ничего не надо, мы сами, – попытался отмахнуться Сергей.
Но жандарм не уходил. Он пристально смотрел на путников, потом спросил:
– Вы чего здесь забыли? Я баловства не допущу.
Лыкову пришлось вынуть полицейский билет. Увидев чин и должность, служивый взял под козырек.
– Мы ищем одного мазурика, – вполголоса объяснил коллежский советник. – Есть сведения, что он может прятаться у смотрителя переезда Затулкина. Что про него скажешь?
– Очень даже запросто, – ответил жандарм. – Дурного поведения человек. Вас проводить?
– А еще поезда сегодня будут?
– Через час последний.
– Тогда останься здесь, кто-то должен нести охрану. Мы правильно идем? Назад около версты?
– Так точно, ваше высокоблагородие. Будка Затулкина у пересечения с Перервинским трактом. Поменее версты; там еще фонарь горит.
Сыщики спустились на путь и зашагали по шпалам обратно к Москве. Было темно, со стороны Сукина болота несло тиной и чем-то еще.
– Дерьмом откуда-то попахивает, – сказал Азвестопуло, принюхавшись.
– Вдоль Перервинского шоссе идет главная труба городской канализации, – пояснил помощнику Лыков.
– Куда идет? – не понял Сергей.
– В поля орошения.
– А-а…
Некоторое время они шли молча, пока их не нагнал поезд. Сыщики отошли в сторону. Поезд медленно тянулся мимо них и вдруг остановился. Лязгнула дверь товарного вагона, высунулся невидимый в темноте человек.
– Принимай, нехристи!
Что-то тяжелое вылетело наружу, чуть не зацепив титулярного советника. Паровоз рыкнул и тронулся с места. Когда последний вагон прополз мимо сыщиков, хвостовой кондуктор с него крикнул:
– У, ворье!
– Что все это значит? – спросил Азвестопуло у шефа, когда огни поезда удалились.
– Пойдем-ка отсюда, пока нас не поймали, – вместо ответа сказал Лыков.
Но уйти они не успели: из темноты появились полдюжины людей. Мужики обступили сыщиков, и главный спросил:
– Вы че тут делаете, дурни еловые?
– Да мимо шли, – ответил Лыков. – Нельзя, что ли?
– Нельзя, – ответил атаман со злостью. – Считай, что пришли уже. Амба.
Наступила зловещая тишина. Бандиты сделали шаг вперед, но тут заговорил Алексей Николаевич:
– Ты кого стращаешь, сосунок? На чертолом хочешь облапиться?[1] Пупок сначала зашей.
Главный, услышав знакомые слова, сделал остальным знак: погоди. Всмотрелся в Лыкова и спросил:
– Ты кто?
Тот небрежно бросил:
– Своя своих не познаши, дубинородные. Сюда смотри!
Он нагнулся, взялся за железнодорожный костыль, покряхтел и рывком выдернул его из шпалы.
– А теперь брысь!
Бандиты мигом расступились, и сыщики продолжили путь.
– Так что это было? – вернулся к своему вопросу титулярный советник, когда они удалились шагов на сто.
– Сбросили кипу хлопка, а эти ребята его сейчас подберут, – пояснил шеф.
– Кипа – это такая шапка у евреев!
– А еще спрессованная хлопковая масса. Я в Ташкенте видел, как его пакуют.
– Едва она меня не задавила, – хмыкнул Сергей. – То-то бы посмеялись.
– Тихо. Видишь свет от фонаря? Это переезд.
Сыщики спустились с насыпи. Вскоре они оказались возле будки смотрителя. В окне горел свет, но занавеска была плотно задернута.
– Постучать и вызвать? – предложил грек.
– И кем назовешься? Почтальоном с телеграммой? – язвительно спросил коллежский советник.
– А дорогу спросить. Иду, мол, в Николо-Угрешский монастырь. Правильно али как?
– Хм. Ну попробуй. А я спрячусь.
Так они и сделали. Лыков вынул браунинг, поставил на боевой взвод и убрался за угол. Азвестопуло же постучал в окно и запричитал гнусаво:
– Дяденька, а дяденька!
Занавеска отдернулась, и в окне показалось хмурое лицо смотрителя.
– Чего еще тут за рыло?
– А нету ли водицы? Пересохло оченно в утробе, а до Угреши еще идтить да идтить…
– Из речки попьешь. Пошел прочь!
– Спасибо на добром слове, раб божий.
Помощник перебежал к шефу и сказал:
– Видел на столе два стакана.
– Значит, Комоха там.
Он-то и нужен был сыщикам. Известный налетчик Флегонт Тюхтяев по кличке Комоха подозревался в убийстве станового пристава Дмитровского уезда Винтергальтера. Уездная полиция не сумела найти преступника. Сыскная полиция градоначальства попробовала, но тоже не нашла. Губернатор, флигель-адъютант Джунковский, обратился за помощью в МВД. Столыпин приказал из-под земли достать убийцу…
– Что делать будем? – возбужденным голосом спросил Азвестопуло. – Вы постойте здесь, а я сбегаю за жандармом. Втроем веселее.
– А они как раз пойдут на прорыв? Если один полезет в дверь, а второй в окно, я не услежу. Ты вот что…
Но их спор был неожиданно прерван. Видимо, появление ночного прохожего насторожило Комоху, и он решил осмотреться. Стукнул ставень, кто-то высунулся наружу, увидел сыщиков и без раздумий открыл огонь. Лыков с Азвестопуло едва успели отскочить в темноту и укрыться.
Далее случилось то, чего и боялся коллежский советник. Один из преступников распахнул дверь и начал высматривать чужаков. А второй с противоположной стороны дома попытался выбраться в окно. Питерцы выстрелами тут же загнали их обратно. Бандиты озадачились и стали совещаться, сыщики – тоже.
Лыков крикнул:
– Эй, Затулкин! Ты-то куда полез, дурак? Комохе виселица светит, я его понимаю, неохота. А ты? Вооруженное сопротивление полиции. Тоже в петлю захотел? Сдавайся.
Бандиты переговорили, и сторож подозрительно быстро ответил:
– Сдаюсь! Не стреляйте!
– Кинь пушку в окно и выходи с поднятыми руками.
Затулкин выбросил револьвер.
– Приготовься, это ловушка, – предупредил помощника Лыков. – Комоха всегда ходит с двумя «наганами», он отдаст второй напарнику.
Так и оказалось. Сторож вышел наружу, сделал три шага – и выхватил оружие. Но больше ничего не успел: Лыков продырявил ему плечо. Следом за ним в дверь вылетел Тюхтяев, пальнул раз-другой и упал со стоном на землю – Азвестопуло прострелил ему ногу.
Минуту спустя Алексей Николаевич перетягивал налетчику бедро его же ремнем и ругал помощника:
– Сколько раз говорил, чтоб не в ногу! Теперь с ним хлопот полон рот, иначе помрет от потери крови. Вот смотри, как я: в плечо – и чисто.
– Да уж… После Ростова нам до пенсии всех живьем брать придется… – с досадой отозвался Азвестопуло.
Перевязав арестованных, полицейские зашли в сторожку.
– Ого! – поразился Лыков. – Богато нынче живут смотрители переездов!
Вся будка оказалась заставлена коробками с папиросами. Среди них были и дорогие сорта.
– Это все железная дорога, – вздохнул коллежский советник. – То тебя чуть кипой хлопка не убило, теперь вот табак. Когда только это прекратится? Куда смотрит московская сыскная?
Азвестопуло, курящий по пачке в день, молча набивал себе карманы.
– Эй, слуга закона! Беги на шоссе, тут до городских боен две с половиной версты. С ворованным табаком быстро домчишь. Пусть пришлют доктора или хотя бы фельдшера. А я их покараулю.
За окном требовательно загудел паровоз – проехал очередной состав, из которого опять что-то выбросили.
– Сходи, погляди, что там.
Грек подскочил, наклонился над коробкой.
– Ого. Чур мое! Спрячьте это от обыска, Алексей Николаич. Хоть в кусты, а я утром потихоньку заберу.
– Да что в коробке?
– Папиросы «Грация» фабрики Богданова. Высший сорт!
Глава 1
Московский беглец
Два месяца спустя коллежский советник Лыков явился в приемную к Столыпину. Там уже сидели директор Департамента полиции Трусевич и коллежский асессор Лебедев, чиновник особых поручений. Был восьмой час вечера, посетители разошлись. Остался только секретарь, да в углу примостился фельдъегерь, ждал, когда премьер-министр подпишет исходящие бумаги. В ноябре темнело рано, и питерцы начинали хандрить. Включили электрическое освещение, и сразу стало уютнее. За окном шумел дождь, по Фонтанке тянулись огни – это плыли баржи с дровами.
Звякнул телефон. Секретарь снял отводную трубку, выслушал и почтительно сообщил Трусевичу:
– Стефанов вышел от Макарова и сейчас будет здесь.
Директор Департамента полиции коротко кивнул и нахмурился еще более. Макаров был товарищ министра внутренних дел, занимающийся полицейскими вопросами. А кто такой Стефанов? Алексей Николаевич знал одного, но тот служил в Московской сыскной полиции в чине коллежского секретаря. Ему не по рангу ходить по таким кабинетам…
Тут открылась дверь, и вошел тот самый Стефанов, которого Алексей Николаевич только что отверг. Гость сделал общий поклон, потом отдельно приветствовал директора департамента. И лишь после этого подошел к своим знакомцам. Лебедев до перевода в Петербург пять лет прослужил начальником МСП[2]. Это он в свое время взял способного околоточного надзирателя из наружной полиции в сыскную. А Лыков, знавший наперечет чуть не весь ее личный состав, особенно симпатизировал именно Стефанову. Он и протянул первый руку:
– Добрый вечер, Василий Степанович. Какими судьбами?
Стефанов покосился на директора, словно ожидал от него помощи. Трусевич пояснил:
– Разговор у Столыпина будет посвящен тем безобразиям, которые творятся сейчас в Москве. И о которых подал сигнал господин коллежский секретарь.
Подал сигнал? Лыков перевел взгляд на Лебедева. Его приятель скривился:
– Именно так, Алексей Николаевич. Я, когда уезжал сюда, оставил дела в порядке. А Мойсеенко, судя по всему, их развалил. И не просто развалил! Там черт-те что творится… До меня доходили слухи, которым я, признаться, не верил. Но приехал Василий Степанович и рассказал такое, что я сразу же пошел к Максимилиану Ивановичу. А тот к Столыпину. Надо что-то делать!
Надворный советник Мойсеенко три года назад сменил Лебедева на должности главного московского сыщика. Алексей Николаевич и его знал очень хорошо, оттого и недолюбливал. По его мнению, лучшей заменой был бы тот же Стефанов. Но он не вышел чином, и место отдали другому. Однако что такого натворил Дмитрий Петрович, что подвиги его удостоились внимания самого премьера?
Наконец всех позвали к Столыпину.
Совещание проходило в малом зале дворца Кочубея на Фонтанке, 16. Столыпин помимо должности премьер-министра сохранил за собой еще и пост министра внутренних дел. И на этом основании имел право на министерскую квартиру, размещавшуюся в бывшем графском дворце. В разное время тут жили и Горемыкин, и Дурново, однако Петр Аркадьевич селиться не захотел. Он жил на Елагином острове, но совещания часто проводил здесь, что вполне устраивало Департамент полиции. Ходить недалеко – только из южного департаментского корпуса перебраться в западный министерский.
Столыпин, усталый и чем-то недовольный, молча по старшинству подал руку вошедшим. Кивнул, все сели, и премьер сразу обратился к москвичу:
– Это правда, что вы сообщили Макарову?
– Так точно, ваше превосходительство.
– Тогда расскажите все еще раз, чтобы мы послушали. И как можно подробнее.
– Слушаюсь.
Стефанов откашлялся; было видно, что он сильно волнуется.
– Значит, придется сначала рассказать мне о себе, ваше превосходительство. Кто я и что, а также как попал в это колесо.
– Начинайте и не волнуйтесь, – доброжелательно подбодрил москвича Столыпин. – Если вы говорите правду, коронная власть защитит вас в любом случае.
– Благодарю. Значит, вот как теперь в Москве обстоят дела…
Стефанов вдохнул, будто собирался прыгнуть в полынью, и начал:
– Я поступил в московскую наружную полицию в тысяча восемьсот девяностом году. Начал с письмоводителя по вольному найму, а через четыре года вырос в околоточные надзиратели. Имею за свою службу сорок благодарностей и шесть наград, включая двое часов с цепочкой, а также подарок от президента Северо-Американских Соединенных Штатов. В девятьсот третьем году господин Лебедев меня выделил и взял на службу к себе, в сыскную полицию. Сразу чиновником для поручений. А фактически я исполнял обязанности его помощника.
– Почему фактически? – обратился Столыпин к коллежскому асессору.
Лебедев пояснил:
– Должности помощника тогда в штате МСП не существовало, она появилась лишь в прошлом году, после моего ухода. Но я подтверждаю, что Василий Степанович был моей правой рукой.
Москвич продолжил:
– С переводом в сыскную жизнь моя сильно усложнилась. Дела были самые разные, в том числе и опасные. Господин Лебедев застал лишь часть дознаний, наиболее громкие начались после его отъезда. Но многому свидетелем оказался господин Лыков…
– Что скажете, Алексей Николаевич? – оживился Столыпин.
– Так и есть, Петр Аркадьевич, – ответил коллежский советник. – Мы со Стефановым вместе ловили банду головорезов во главе с Федюниным – они грабили церкви и убивали при этом сторожей. Потом шайку Галеева, убившую лавочника Лаврентьева и его дворника. При аресте банды Рыжова оба попали под огонь, рядом ранило агента. А Василий Степанович и ухом не повел, храбро пошел на пули.
В повадке Столыпина что-то изменилось. Лебедева он видел второй раз в жизни и к его словам отнесся равнодушно. А Лыкова премьер знал и уважал. Свидетельство Алексея Николаевича значило для него много.
– Продолжайте, Василий Степанович, – сказал он, давая понять таким обращением, что теперь более доверяет словам докладчика.
– Слушаюсь. Так вот. После отъезда Василия Ивановича его место занял Войлошников.
– Тот, которого боевики расстреляли на глазах у семьи? – вспомнил сановник. – В декабре пятого года.
– Он самый. Тогда в Москве творилось невообразимое. Шло вооруженное восстание, правительство сохранило власть лишь внутри Садового кольца. Кровь лилась рекой. Войлошников не успел вывезти семью из Пресни, и к нему на квартиру пришли… Александра Ивановича сгубили фотокарточки разыскиваемых преступников, которые он хранил дома. Преступники-то были уголовные, но дружинники не разобрались, решили, что Войлошников – начальник охранного отделения, а не сыскной полиции. Вывели во двор и кончили… Вот. Старшими в отделении остались мы с Мойсеенко. Все разбежались, попрятались. Лишь я один ходил на службу и пытался что-то делать. В итоге явились и ко мне. – Стефанов запнулся, потом продолжил: – Хорошо, родственники в последний момент увезли моих. За четверть часа до налета. А у меня жена больная и пятеро детей! Слава богу, они спаслись. Но квартиру разграбили и подожгли. Все имущество сгорело, ничего не осталось. Гол как сокол. Ну да ладно, это только вещи; главное, что сами уцелели.
– А Мойсеенко? – впервые вступил в разговор директор Департамента полиции.
– Мойсеенко переехал в Малый Гнездниковский, – ответил Василий Степанович. – Там охрана, жандармы с казаками, он и переждал.
– А служба?
– Службу Дмитрий Петрович забросил. И другим приказал сидеть тихо, чтобы не привлекать внимания боевиков.
– Почему же начальником сыскной полиции вместо погибшего не назначили Стефанова? – раздраженно спросил Трусевич у Лебедева. – Один рискует головой ради долга, а второй сидит в кустах. И в результате получает должность!
– Мойсеенко тогда уже был надворным советником, – начал оправдываться Лебедев. – И университет закончил. А Стефанов из сельских учителей и в чине коллежского секретаря.
Столыпина же заинтересовало другое:
– Ваша служба в трудное время была как-то отмечена правительством?
– Так точно, ваше превосходительство, – ответил москвич. – На Пасху получил орден Святого Станислава третьей степени.
– А денежную награду? Хотя бы на возмещение погибшего имущества.
– Никак нет.
Трусевич обратился к премьер-министру:
– Еще не поздно разобраться с поведением надворного советника Мойсеенко во время декабрьских событий. Бездеятельность можно доказать.
Лыков не выдержал и перебил начальника:
– Максимилиан Иванович, так можно далеко зайти. В девятьсот пятом все мы выглядели не авантажно. Чего теперь после драки кулаками махать?
– Ну вы-то не из тех, кто сидел в кустах, – возразил действительный статский советник. – Вы-то известный храбрец.
– Храбрец? – нахмурился сыщик. – Уж не тогда ли я им был, когда у меня на глазах абреки застрелили поручика Абазадзе? На дороге из Тифлиса в Гомбары. Даже револьвер не вынул, стоял и дрожал, смотрел, как убивают смелого и достойного человека. Пальцем не пошевелил![3]
В кабинете повисло тягостное молчание. Все вспомнили недавние кровавые годы, и похоже, каждый знал за собой слабину. Столыпин покосился на Трусевича, тот состроил гримасу: мол, потом расскажу…
Премьер-министр велел коллежскому секретарю продолжать.
– Кто как себя вел в страшном пятом годе, действительно лучше не вспоминать, – согласился докладчик. – И в шестом тоже. Сейчас ноябрь тысяча девятьсот седьмого, вроде бы стало полегче. А нашего брата полицейского все равно каждый день убивают. Той России, которая была до бунта, больше нет. И не знаю, вернется ли она когда-нибудь. Раньше, если в Москве городового пальцем тронут, уж вся полиция на подмогу бежит. Хороший служивый мог разогнать драку одним внушением. А теперь… – Стефанов вздохнул и, как бы очнувшись, продолжил: – История, которую я хочу рассказать, началась именно тогда. Если помните, осенью накануне московского восстания была объявлена железнодорожная забастовка. И случился там паралич. Чугунные дороги у государства – будто вены у человека: как закупорка, так хоть ложись и помирай. Это и произошло. Чугунка встала, деловая жизнь прекратилась. А на московском узле скопилось огромное количество товара. Многие пути идут через наш город, вот и попали грузохозяева в оборот. Все пребывали в оцепенении, охраны никакой; приходи и бери что хочешь. Они и стали брать.
– Кто «они»? – уточнил Трусевич.
– Воры, ваше превосходительство. Рука об руку с железнодорожными служащими, конечно.
– Хм. А полиция?
– Об том и речь, ваше превосходительство. Общая полиция кражами не занимается, а сыскная устранилась.
– Это почему же? – насупился премьер.
– А Мойсеенко не велел. И до сих пор запрещает. Говорит: дороги за раскрытие краж не платят, вот и нечего стараться.
Столыпин покраснел и оглядел собравшихся с видом крайнего возмущения:
– Не может быть. Такого просто не может быть!
– Увы, может, – возразил Трусевич. – Я получал сигналы и направил в МСП два отношения. Обращал в них внимание начальника сыскной полиции, что хищения на московском узле достигли гигантских размеров.
– А что Мойсеенко?
– Пальцем о палец не ударил.
– Как же вы такое стерпели, Максимилиан Иваныч? Почему не дали ход? Сообщили бы градоначальнику.
– А что толку? Рейнбот полностью его покрывает.
Генерал-майор Рейнбот был московским градоначальником и непосредственным шефом Мойсеенко. В столице о его управлении Москвой давно уже ходили нелицеприятные слухи.
Стефанов дал сановникам высказаться, а затем продолжил:
– Наконец тревогу подняла судебная власть. Изволите ли знать, за первую половину девятьсот шестого года следователи завели три сотни дел о кражах на чугунке. Я говорил с прокурором Окружного суда Арнольдом. Тот вызвал меня как хорошо известного ему по предыдущим делам специалиста и сказал… Признаться, я сначала ушам своим не поверил. Арнольд сказал, что ни в одном из этих трехсот дел нет и следа деятельности сыскной полиции!
Столыпин молча стиснул и разжал кулаки.
– Сам-то он, ваш Арнольд, что-нибудь пробовал сделать? – желчно осведомился Трусевич. – Эти судейские всегда норовят сесть на шею полиции и проехаться. А он не такой?
Коллежский секретарь пожал плечами:
– Когда мне понадобилась защита от собственного начальства, только Владимир Федорович мне и помог. Я же теперь в отставке… будто бы по домашним обстоятельствам. На самом деле Рейнбот меня выкинул со службы в двадцать четыре часа.
– Почему? – грозно свел брови Столыпин.
– Слишком старался исполнять свой долг, – с достоинством ответил москвич.
– Я с самого начала просил подробностей.
– Извольте, ваше превосходительство, сейчас будут. В мае этого года начальник сыскной полиции не смог-таки отвертеться от Арнольда. И вынужден был через силу открыть первое дознание по железнодорожным хищениям. Поручил его мне, и я сразу рьяно взялся за дело. Скажу без похвальбы, я сыщик опытный, и преступный мир Москвы меня боится не зря. За несколько месяцев я открыл весь механизм хищений и произвел первые аресты. В частности, попался и некий торговец Зыбин. Он держит лавку москательного товара в Котяшкиной деревне. На самом деле Зыбин – крупный барыга, он организует покражи с товарных станций и далее продает ворованное посредникам. И вот взял я этого негодяя и начал допрос. При этом присутствовал младший помощник делопроизводителя МСП коллежский регистратор Соллогуб…
– Степан Николаевич? – перебил докладчика Лыков.
– Он самый.
– Опытный человек, давно в полиции.
– Опытный, – не без сарказма подтвердил Стефанов. – Вы слушайте, что дальше было. Начал барыга поддаваться, потому как улики я подобрал, взял с поличным и склоняю к признанию. Зыбин говорит вроде нехотя, но все интереснее и интереснее. Фамилии и адреса уже начал сообщать. Сам при этом косится на Соллогуба, а у того глаза бегают, как будто он не в своей тарелке. Что такое? В ум не возьму. Тут вдруг Зыбин мне и заявляет: чего-де вы меня об воровстве спрашиваете, вы спросите у Степана Николаевича, он все тонкости лучше меня знает! Поскольку соучастник.
– Так прямо и бухнул? – не поверил Столыпин. – Про сыскного чиновника, и в его присутствии?
– Слово в слово, ваше превосходительство. Да вы хоть у самого Зыбина спросите.
– Дела… – Премьер мрачнел на глазах.
– Что дальше было? – влез Трусевич. – Как Соллогуб отнесся?
– А он молча встал и вышел вон. Как потом выяснилось, Степа явился прямо к Мойсеенко и все тому рассказал. Какая у нас с барыгой беседа ладится. А Дмитрий Петрович, не медля, значит, ни минуты, пошел прямиком к Рейнботу. И только я закончил допрос и отправил Зыбина в камеру, меня вызывают срочно к градоначальнику. Сразу же я почуял неладное. Никогда до этого в одиночку к генералу не ходил, бывал много раз на совещаниях, но всегда с участием Мойсеенко. А тут одного, да на самый верх. С чего бы это? Хорошего ничего не ждал. И не ошибся. – Стефанов перевел дух и продолжил: – Господин градоначальник, как я вошел к нему в кабинет, тут же принялся орать. Ежели дикий рев его перевести на человеческий язык, сказал он следующее. Пиши, говорит, прошение об отставке. А иначе выгоню сам по третьему пункту[4] и вышлю прочь из Москвы. И чтобы бумагу сочинил прямо сейчас, у меня на глазах. Вот… Я осмелился поинтересоваться, чем так не угодил его превосходительству. В форме… – Отставник смутился. Было видно, что вспоминать о разговоре с градоначальником ему крайне неприятно. – В форме, прямо скажу, хамской, генерал мне заявил: ты все по службе сообщаешь прокурорским, выносишь сор из избы, что нетерпимо. Я пробовал оправдаться – куда там. Видать, Дмитрий Петрович здорово его обработал. Рейнбот меня слушать не стал, а рычал только одно: пиши бумагу и убирайся, чтобы ноги твоей больше не было в московской полиции. А иначе вообще под суд пойдешь, мы с Мойсеенко повод придумаем. Что мне оставалось? Сочинил прошение и вышел, как оплеванный. Обидно мне очень было. Семнадцать лет беспорочной службы, сорок благодарностей от начальства, даже от североамериканского президента есть, а вот теперь стал неугоден. Эх…
– Что дальше произошло? – сочувственно спросил премьер-министр.
– Дальше я пошел к прокурору, уже упомянутому мною Арнольду. Лицо горит, мысли путаются… Что делать, куда жаловаться? Чинишко мелкий, а тут генерал-майор и московский градоначальник в пух и прах изодрал. Где я и где он? Рассказал все Арнольду, как меня за слишком рьяную службу на улицу выкинули. Владимир Федорович сказал: здесь я тебе помочь не смогу, меня самого из-за столкновений с Рейнботом переводят в Варшаву. Езжай в столицу, ищи правды там. А я всегда подтвержу, что ты служил честно. И приехал я сюда. По старой памяти пришел к Василию Ивановичу Лебедеву, а он отвел меня к его превосходительству господину директору Департамента полиции… Прошу у высшей власти защиты. – Последнюю фразу Стефанов сказал через силу и замолчал.
– А что стало с Зыбиным? – невпопад осведомился Лыков.
– Что? А… Отпустили в тот же день.
– А протокол допроса, другие бумаги по дознанию?
– У меня их отобрали. Но много черновиков я сохранил.
– Вот и хорошо.
Алексей Николаевич покосился на Столыпина, тот перехватил его взгляд и сказал:
– Этой истории уже неделя. Она внове только для вас. Я, как узнал о ней от Максимилиана Иваныча, дал ему команду взять дело на контроль. Сейчас он доложит.
– Слушаюсь, Петр Аркадьевич, – вытянулся на стуле Трусевич. – Я во исполнение вашего распоряжения тотчас же послал в Москву чиновника особых поручений Дьяченко для официальной ревизии МСП.
– А почему не Лыкова?
– Лыков в то время дознавал убийство полицмейстера Семипалатинска и еще не вернулся из командировки.
– Жаль, но пусть будет так. Дьяченко сообщил что-нибудь интересное?
– Точно так, Петр Аркадьевич. Он едва начал ревизию, а там нарушений уже вагон. Пропадают вещественные доказательства, бегут арестанты из сыскной тюрьмы, агенты вымогают у потерпевших взятки. А если те денег им не дают, то и дознания не проводят. Все, что рассказывал господин Стефанов, подтверждается. И это только начало.
– Ага! – Глаза у премьера сверкнули. – Но что с кражами на московском железнодорожном узле?
– Там своя специфика, Петр Аркадьевич. Стефанова выгнали, и все его дознания Мойсеенко прекратил. Более того, когда он узнал, что Василий Степанович частным образом продолжает помогать прокурору Арнольду, то открыл против него преследование. Нам точно известно, что Мойсеенко подкупил двух воров, чтобы те дали против Стефанова ложные показания. Будто бы тот брал с них мзду. А надзиратель Штраних демонстративно требовал денег с потерпевших, представляясь им Василием Степановичем.
– Вот скотина! Но мы вас в обиду не дадим, господин коллежский секретарь. И на коронной службе восстановим. Но поступим хитро, чтобы раньше времени гусей не дразнить, – сказал Столыпин.
Все притихли. Петр Аркадьевич обвел присутствующих твердым взглядом и сообщил:
– Дни Анатолия Анатольевича Рейнбота как московского градоначальника сочтены.
Стефанов ахнул. Премьер дал подчиненным осознать новость, после чего продолжил:
– По моему докладу Его Величество распорядился направить в Москву сенаторскую ревизию под началом тайного советника Гарина. Это будет официальное расследование, что там Рейнбот и его люди натворили. По итогам, думаю, генерал пойдет под суд. Но меня беспокоят железнодорожные хищения. Я получил письмо от фон Мекка, председателя правления Московско-Казанской дороги. Он сообщает чудовищные цифры: за два года с московских станций похищено грузов более чем на десять миллионов рублей!
Подчиненные приняли известие по-разному. Трусевич крякнул, Лебедев возмутился, Лыков с сомнением покачал головой. Лишь отставной коллежский секретарь не удивился.
– Пора положить этому конец, – продолжил Столыпин. – Мы договорились с фон Мекком, что он финансирует деятельность специальной комиссии. Ее название: комиссия по прекращению железнодорожных краж. Руководит ею коллежский советник Лыков. Комиссии будет предоставлено право самостоятельно вести дознание и в его рамках давать поручения лицам гражданской исполнительной власти. По согласованию с генерал-губернатором разрешаю вам вызывать даже воинские команды. Вы, Лыков, наш главный козырь, с вас и спрос.
– Слушаюсь. А какими силами я могу располагать в самой комиссии? Понадобятся люди для поручений, негласная агентура, филеры наружного наблюдения, письмоводители… А деньги на расходы?
– Сами решите на месте. Даю вам широкие полномочия, а Максимилиан Иванович будет с вами в тесной связи. Деньги на расходы возьмите из секретного фонда Департамента полиции. Далее. Лыков руководит комиссией, но упор делает на негласные формы дознания, в которых он большой специалист. А господин Стефанов станет в комиссии официальным лицом. Он сегодня же получит место в канцелярии петербургского градоначальства, тем же чином. Но жить и трудиться будет в Москве. Вы, Василий Степанович, поступаете на содержание Московско-Казанской дороги, временно, на срок работы комиссии. Шестьсот рублей в месяц жалованья, и еще пятьсот – на служебные надобности. Без отчета. Полагаю, этого достаточно? Как у министра. Глядишь, это возместит хотя бы часть ваших имущественных потерь.
Коллежский секретарь вскочил:
– Так точно! Благодарю, ваше превосходительство.
– Учитывая, что московская полиция прогнила насквозь, помогать вам двоим будет не она, а железнодорожная жандармерия. Туда зараза еще не проникла. Жандармы обеспечат силовое прикрытие и доступ к дорожной сети. Приказываю начать дознание немедленно. Господа!
Теперь поднялись и остальные. Премьер-министр обвел всех тяжелым взглядом:
– На кону стоит здоровье наших железных дорог. А значит, и всей экономики России. Требую навести порядок к Пасхе. Лыков, Стефанов, выезжайте в Москву. Документы, полномочия, деньги – все получите завтра, и сразу в путь. Трусевич – на вас поддержка комиссии из Петербурга. Для этого, повторюсь, всегда можете рассчитывать на меня. Лебедев, от вас требую обеспечить поддержку в городе. Используйте прежние связи, возможности, личные отношения, что сохранились по старой должности. Не могли сразу все чины МСП с вашим отъездом превратиться во взяточников. Найдите здоровые силы, пусть помогут Лыкову со Стефановым. Господа, все свободны.
Чиновники гурьбой вышли в приемную. Трусевич зычно скомандовал:
– Идем ко мне, будем сочинять бумаги про ваши полномочия. Чаем напою, а вот закусок не обещаю.
– У Алексея Николаевича баранки есть, – выдал друга Лебедев.
– Во! – обрадовался действительный статский советник. – Кладите, любезнейший, на алтарь, иначе работа не заладится.
