Николай Свечин
Банда Кольки-куна
Насчет поляков Галкин сообщил много интересного. Из вятских крестьян, он был разговорчивей своего товарища и честно пытался помочь дознанию. Ярославец Жучков казался умнее и наблюдательнее, но говорил неохотно. В целом показания обоих стрелков сходились. Да, у поляков в лагере Мацуяма имелись тайны. Полтора десятка их уезжали на два месяца, с октября по декабрь. Говорили потом, что на строительные работы под Токио, по контракту. Денег будто бы заработали. Почему взяли одних поляков? А подрядчик был польской нации, вот и хотел подкормить своих. Чужих, русских, никого не взял. Все ли поляки, что содержались в лагере, отлучались на работы? Нет, далеко не все. Панов там было сотни две, как сойдутся на молитву – хоть стрелковую роту формируй. А уехали немногие.
Тут Лыков спросил: те, кто уезжал на подработки, царя сильно бранили? Солдатики смутились. Жучков уклонился от ответа, а Галкин кивнул: сильно. Как на подбор подобрались там отпетые пшеки. Многие сдались без боя, просто бросили винтовки. Довольствие у них было особое, лучше, чем у других. И свои унтер-офицеры – русских паны не слушались.
Сыщик попросил стрелков назвать фамилии тех поляков, но тут дело пошло плохо. Жучков не вспомнил никого. Галкин старался изо всех сил, но смог назвать лишь Ежи Болеховского из своего взвода. Он тоже приплыл на «Инкуле», из Одессы собирался сразу отправиться домой. В какой город? Не помню, ваше высокоблагородие… Сыщик продолжал настаивать, и солдат вспомнил некоего унтер-офицера Убыша. Тот был у панов навроде старшего: вел переговоры с комендантом, следил за порядком, распределял между своими какие-то деньги. Даже Пруссак считался с унтером и делал по его просьбе панам поблажки.
Это было уже кое-что. Убыш – фамилия редкая, да еще человек с лычками. В Варшавское ГЖУ полетела телеграмма. Алексей Николаевич не успокаивался, он хотел узнать больше фамилий изменников. Ишь, строители! Не иначе, ездили в шпионскую школу. В поисках других свидетелей сыщик просматривал списки, полученные от Шихлинского. Его внимание привлек рядовой седьмой роты Пятого полка Николай Егоров Куницын.
– О, земляка нашел, – радостно сообщил Лыков солдатикам на следующей встрече. – Куницын, из Лукояновского уезда. А я сам нижегородец. Надо бы его найти да расспросить, как вас. Не знаете, где земляка искать?
– Какой Куницын? – сразу отозвался Галкин. – Колька-кун, что ли?
Жучков сделал каменное лицо и промолчал.
– Почему Колька-кун? – не понял сыщик.
– Да его так японцы прозвали, – пояснил вятич. – Кун по-ихнему означает «друг», «товарищ».
– Что же, он японцам в друзья набивался? – насторожился Лыков.
– Нет, ваше высокоблагородие, что вы! Николай – мужик порядочный, на измену не способный. Просто Куницын, оттого и кун. Это так фельдфебель Окадзима пошутил. У них с Куницыным приятельские отношения были. Окадзима из крестьян, и мы все тоже, вот фельдфебель и благоволил. А Николай он что… Честный. Голова у него, правда, в том плену повредилась, но от такого у кого хошь повредится. Его ж живьем похоронили!
Тут вдруг Алексей Николаевич заметил, что Жучков под столом пнул товарища сапогом – заткнись! Что еще за тайны?
– Как живьем? – спросил сыщик. Ярославец состроил гримасу, но Галкина было уже не остановить:
– А так. Ранило Кольку в том бою, где все мы в плен угодили. Вроде бы несильно, но пуля та сначала от земли отскочила. А уж потом в него попала.
– И что?
– А то, ваше высокоблагородие, что все такие раны там оказались смертельными. В земле той, слышь, грязь. И задетый отскочившей пулей непременно дней через десять помирал. От заражения крови.
Лыков уже слышал об этом от Таубе и потому не удивился.
– Как же Колька выжил? – поинтересовался он.
– Чудо случилось, иначе не назовешь. Как кровь у него спортилась, начал он заговариваться. Жар, бред, все как положено… И отправили его в крайнюю палатку. Потому уж эту историю знали, много до него народу так же померло. Из той палатки был один путь – на кладбище. Куницына туда вскоре и свезли. И землей присыпали. А евойный товарищ Сажин не поверил. Любил он очень Кольку, лучший у него друг, словно братья они были. Вот. Не поверил и пошел ночью могилу раскапывать. Раскопал – и точно! Живой оказался Колька. Как он заразу переборол, врачи сами не поняли, лишь руками разводили. Но спасся.
– Интересная история, – одобрил коллежский советник. – Надо мне с этим везунчиком познакомиться. Может, и он что про поляков вспомнит. Где найти Кольку-куна, знаешь?
Галкин открыл было рот, но Жучков, уже не скрываясь, наступил ему на ногу. Вятич тут же вскочил и сделал придурковатое лицо:
– Не могу знать, ваше высокоблагородие!
Лыков понял, что настаивать бесполезно. Да и времени не было искать солдата, чудом выжившего в плену. Требовалось изловить предателей-поляков, вернувшихся в Россию с диверсионным заданием. И сыщик отложил поиски человека со странным прозвищем на потом.
Глава 3
Банда заявляет о себе
20 июля того же 1905 года Лыков дописывал акт дознания по польским изменникам, прибывшим на пароходе «Инкула». За два месяца удалось выявить и арестовать семнадцать человек. Особенно отличились варшавяне: они выследили связи отставного унтер-офицера Убыша и разгромили резидентуру Дзюка[28] в полном составе. Сам неугомонный унтер успел накануне выехать на восток. Филеры проследили его до Иркутска, передавая с рук на руки. В Иркутске Убыш был арестован. При нем обнаружили японский фугас, которым поляк намеревался взорвать один из тоннелей Кругобайкальской железной дороги. Странный план, если учесть, что обе армии – русская и японская – давно уже не вели активных боевых действий. После Мукдена и Цусимы война перешла в пассивную фазу, что всегда предшествует перемирию. Лишь на Сахалине, который японцы переименовали в Кабафуто, еще добивали слабые отряды русских.
Два агента резидентуры были взяты в Петербурге при участии службы подполковника Лаврова. Однако затем их отобрали у военной контрразведки. Дальнейшую работу с арестованными вели некий Манасевич-Мануйлов от Департамента полиции и ротмистр Комиссаров от ОКЖ. Даже Лыкову не сообщали подробностей. Он в конце концов плюнул и сузил поле дознания. Сейчас, в конце июля, поляков пора было передавать следователю. И без того у коллежского советника накопилось множество дел. Ситуация что в столице, что по всей России продолжала ухудшаться. Ощущение надвигающейся катастрофы витало в воздухе.
Между тем высшее начальство металось без руля и ветрил. Главным лицом во внутренней политике оставался Трепов. Но при всем своем бравом виде Дмитрию Федоровичу недоставало ни воли, ни государственного мышления. Состоявший при нем в главных советниках Рачковский считал, что репрессии не нужны. Что надо договориться с обществом по-хорошему, откупиться от либералов уступками, а взамен получить примирение. Поднял голову забытый всеми Витте. Два года назад его задвинули на декоративную должность председателя Комитета министров. Он вывернулся из кожи вон, чтобы напомнить о себе государю и обществу. С этой целью Витте примазался к указу от 12 декабря 1904 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». В нем Комитету предписывалось объединить работу министерств по улучшению управления. В недрах МВД спешно сочиняли пакет документов для созыва так называемой Булыгинской думы. Сам Булыгин по неспособности и пальца не приложил к этим бумагам. Все написал умница Крыжановский. Сергей Ефимович занимал ничтожную должность помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства. Но он был человек крупного масштаба, с собственными идеями, что так редко встречается у российских чиновников. Пока Крыжановский сочинял куцый проект (думой там и не пахло, так, очередное приглашение выборных людей для совещательных целей), обстановка накалилась. Взбудораженной стране уже мало казалось тех скромных реформ, которых зимой домогались многочисленные союзы. Образовался подпольный «Союз освобождения», который требовал от власти учреждения полноценного парламента на основе «четыреххвостки».[29] Большевики втайне готовили вооруженное восстание. Знакомец Лыкова Леонид Красин создавал по всей стране запасы оружия и взрывчатки. Последней в секретной лаборатории фабриковалось так много, что Красин часть ее продавал боевикам-эсерам…
А в стране шел разлад. На Кавказе вспыхнула давно ожидаемая армяно-татарская резня. В Польше каждый день убивали русских администраторов и военных. 14 июня началось восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Тринадцать дней корабль с полным вооружением слонялся по Черному морю, грозил бомбардировкой Одессе и Севастополю, пока не интернировался в Румынию. В его поддержку в столице прошли массовые демонстрации рабочих – пока еще мирные.
Властитель ста сорока миллионов населения растерялся. Как и ожидалось, царь назначил Трепова товарищем министра внутренних дел, оставив в подчинении у генерала столичный гарнизон. Трепов окончательно стал наместником всея Руси, не имеющим программы… Булыгин продолжал винтить на даче. Рачковский вновь и вновь советовал помириться с оппозицией. Начальник ПОО Герасимов, наоборот, требовал разрешить ему начать массовые аресты. На диктатора теперь давили со всех сторон. Витте нашептывал, что нужна Дума, при которой он станет председателем Совета министров. Тогда народ успокоится – ведь все только и мечтают о возвращении Сергея Юльевича во власть… Но после убийства Плеве у Витте остался другой сильный соперник, Горемыкин. Он действовал на Трепова через его брата Александра. Дмитрий Федорович совсем запутался в предлагаемых ему со всех сторон идеях. А он был обычный свитский генерал-майор с опытом службы обер-полицмейстером.
В результате победили либералы из власти. Герасимову приказали отпустить арестованное им в Лесном руководящее бюро «Союза союзов». Хотя захваченные при нем бумаги явно указывали на противоправную деятельность. Более того, МВД распорядилось ограничить аресты революционных деятелей! Теперь разрешалось брать только террористов. Обнаруженные подпольные типографии хоть и закрывали, но их устроителей отпускали с миром. Разрешили публичные демонстрации, если они не выливаются в уличное бесчинство. А высшим учебным заведениям дали автономию. Причем полиция даже не имела права заходить на их территорию. Чем тут же воспользовались революционеры.
Лыков и люди его склада наблюдали за этим с недоумением. Как теперь служить? Что в голове у начальства? Куда завтра вывернет бесшабашная политика государя? В департаменте продолжался бардак. Безвольного Коваленского заменили малахольным Гариным. Человек, как говорится, с зайчиком, а его на Департамент полиции. Это когда нужен цепной пес…
Алексей Николаевич закончил акт дознания и передал его Азвестопуло – пусть проверит запятые. Хотел уже пойти в чайную комнату, но тут появился курьер и вручил телефонограмму. Коллежского советника срочно вызывали к Трепову. Опять двадцать пять! Третьего дня так же дернули, только для того, чтобы спросить, сколько бесписьменных[30] прячется в Вяземской лавре. Нет бы справиться в сыскной полиции градоначальства. Но диктатор, узнав людей, старался использовать их в дело и не в дело. Лыкова он помнил еще по Москве, после первой встречи произвел в великие сыщики и теперь все уголовные темы обсуждал только с ним. Филиппов[31] уже смеялся и называл Алексея Николаевича «статс-секретарь по мазурикам». А сам ревновал…
Трепов после назначения товарищем министра переехал в дом МВД на Мойке, там и вел дела. В приемной генерала уже сидел Герасимов. Сыщик поздоровался с ним дружески. Совместное дознание по польским изменникам показало Лыкову, что начальник ПОО на своем месте. Волевой, решительный, быстро схватывает, большой специалист в технике розыска. Герасимов завел секретную агентуру во всех слоях общества и был очень осведомленным человеком. В последние недели, правда, подполковник несколько зазнался. Немудрено – Трепов вызывал его ежедневно. Когда Гартинг попытался дернуть к себе Герасимова, словно простого подчиненного, тот ответил: вот еще, буду я слушаться этого Мордухая![32] К Лыкову жандарм относился со снисходительным уважением, признавая его опыт в уголовном сыске.
– Александр Васильевич, и вас сорвали?
– Увы, Алексей Николаевич. Дел не счесть, а тут…
Трепов не заставил себя ждать. Рядом с ним стоял незнакомый офицер аристократической наружности – сразу видно, что поляк. Он представился:
– Заведывающий хозяйством Сто сорок пятого Новочеркасского имени Императора Александра Третьего пехотного полка полковник Ячневский.
Лыков с Герасимовым назвались в ответ, и все четверо уселись за необъятных размеров стол.
– Вот послушайте, что он говорит, – раздраженно пробурчал Трепов. – Армия уже бунтует!
Ячневский начал рассказ:
– У меня в казармах обнаружились агитаторы…
– Простите, – перебил его сыщик, – но ведь ваш полк сейчас в Маньчжурии?
– Точно так, – ответил тот. – Но не весь. Четвертый батальон и нестроевые остались в месте расквартирования. А еще обучаются мобилизованные ратники.
– Для чего так много оставили? – нахмурился диктатор.
– Приказ командующего округом, – сухо ответил полковник, почувствовав подвох. – Это караульная команда. Для охраны имущества и неприкосновенного запаса вооружения, боеприпасов и предметов снаряжения.
– Хм. Продолжайте.
– Так вот. Разговоры о проникновении в полк посторонних доходили до меня давно. А вчера мною выявлен и задержан один такой агитатор.
– Личность установили? – встрепенулся Герасимов.
– Не успели, – смутился полковник.
– То есть как не успели? Сбежал, что ли? Как можно сбежать с полковой гауптвахты?
– Было нападение, – терпеливо пояснил Ячневский, стараясь сохранять спокойствие. – Арестованного действительно поместили под замок, как полагается. Караул в полном составе, начальником караула был опытный офицер, поручик Греховодов…
– А почему Греховодов не на войне? – неожиданно поинтересовался генерал-губернатор.
– У полка на Малой Охте целый казарменный городок, – по-прежнему спокойно ответил Ячневский. – Надо вести обучение запасных, охранять постройки, поддерживать запасы. С этой целью вместе со мной в столице оставлены десять офицеров. Греховодов – один из них.
– Десять офицеров и полковник, чтобы караулить запасы… – сварливо прокомментировал Трепов. – А воевать кто будет?
Неожиданно заведывающий хозяйством ответил диктатору:
– Я подавал три рапорта, чтобы отправили на войну. И прошу оградить меня от вашего вызывающего тона!
Генерал смутился:
– Извините, господин полковник. Я и сам просился в Маньчжурию, чуть было не уехал, да не успел – государь призвал меня для более тяжкого дела. Продолжайте, прошу вас.
Чувство собственного достоинства, которое выказал поляк, произвело впечатление. Больше никто не посмел его задирать, и Ячневский продолжил доклад.
По его словам, караул был надежен и все делал по регламенту. Но нападение прозевал. Судя по тому, что неизвестные сразу захватили ключевые посты, в прошлом это были солдаты. Их пришло шесть или семь человек, ловких, смелых. Подчаски из нестроевых ничего не смогли им противопоставить. А когда Греховодов схватился за кобуру, ему дали по голове.
– Сильно досталось? – уточнил Лыков.
– В том-то и дело, что нет, – сообщил полковник. – Опять впечатление, что действовали с умом. Без лишней жестокости.
– То есть?
– Ну, врезали поручику. Аккуратно так, пся крев! Шишка есть, сам видел. А крови или раны – нет.
– А может, он был в сговоре? – влез жандарм. – Для отвода глаз дал себя обезоружить…
– Только не Греховодов, – отрезал поляк.
– Значит, пожалели?
– Такое впечатление, что да. Говорю, бывшие солдаты, не из отчаянных.
– Раз напали на караул, значит, отчаянные, – возразил Трепов.
– Они увели арестованного с собой? – вернул разговор в рабочее русло Лыков.
– Да.
– Какие-то приметы нападавших запомнили? Клички, шрамы, особенности речи?
– Запомнили, – невозмутимо ответил Ячневский. – С этим я и пришел. Поручик хоть и упал, но остался в сознании. Удар, как я уже говорил, был… щадящий. И он услышал одну фразу.
Лыков с Герасимовым чуть не привстали:
– Ну?
– Там был главный. К нему обратились и назвали при этом очень странно.
– Да не тяните вы! Как назвали?
– Колька-кун.
Тут Алексей Николаевич навис над столом:
– Это точно?
– Совершенно точно, – подтвердил полковник. – Не пойму, правда, что сие значит. Может, вы поясните?
– Да, Алексей Николаевич, – присоединился Трепов. – Вы аж подскочили. Знакомая личность?
– Никогда его не видел, господа. Но слышал о нем. Один раз.
И сыщик рассказал о той беседе двухмесячной давности, когда он впервые столкнулся с упоминанием странного японского прозвища.
– Колька-кун? Бывший стрелок Пятого Восточно-Сибирского полка, прибывший в мае на пароходе вместе с теми изменниками-поляками, – задумчиво произнес Герасимов. – А теперь он выручает из-под ареста революционного агитатора. Вдруг это звенья одной цепи? Надо срочно объявить его в розыск.
– Навряд ли Куницын живет в городе под своей фамилией, – возразил Лыков. – Было бы чересчур глупо с его стороны.
– Опять японский шпион, – скривился генерал-губернатор. – А еще русский! Ладно бы по… ой!
Трепов прикрыл рот рукой и покосился на Ячневского. Тот сделал вид, что не понял.
– Господин Лыков, вы подтвердили мою догадку – напали бывшие солдаты, – сказал он. – Потому им и удался налет, что они знали устав караульной службы. Прошу, ваше превосходительство, отметить это в рапорте государю.
Трепов глянул на коллежского советника и сказал:
– Я со своей стороны не собираюсь беспокоить Его Величество пустяками. В стране каждый день такое творится! Но вот Департамент полиции дважды в месяц строчит отчеты на Высочайшее имя. И государь внимательно их читает…
– Мы тоже промолчим, – торопливо заявил сыщик. – Рядовое происшествие, чего шум поднимать.
– Рядовое или нет, а этого мерзавца нужно изловить, – строго велел генерал-майор Свиты. – Иначе он нам всю армию развратит. Сегодня же будет в приказе. Вам ясно, господа?
– Ясно, ваше превосходительство, – хором ответили сыщик с жандармом.
– А о чем, кстати, велась агитация? – сощурился Герасимов.
– Что воевать не надо, – припомнил Ячневский.
– Ну, это сейчас все говорят. А еще?
Поляк внимательно посмотрел на жандарма и добавил:
– Что царя тоже не надо. И министров, и вообще господ. А нужен крестьянский режим, чтобы мужики сами собой управляли.
– Ого! Что-то новое. Даже эсеры до такой глупости не додумались.
– А еще, – продолжил Ячневский, – агитатор призывал солдат моего полка начать восстание. Мол, только армия сможет сломать хребет царизму. Надо создать тайную революционную организацию, в которую включить все полки столичного гарнизона. И сейчас, когда царь вооружил простой народ, самое время к этому приступить.
Лица у слушателей вытянулись. Все долго молчали, потом Герасимов спросил с недоверием:
– Это вам поручик рассказал? Лежал с ушибленной головой, но все запомнил?
– Нет, – с ледяной вежливостью ответил полковник. – Я провел собственное дознание… Поверхностное, конечно, зато по горячим следам. И записал то, что услышал от солдат, подвергшихся агитации.
Трепов встал, все остальные последовали его примеру.
– Приказываю создать особую группу для поимки этого мерзавца Куницына. И всей его шайки. В группу включить Петербургское охранное отделение, Департамент полиции и военную прокуратуру.
– А также сыскную полицию, – подсказал Алексей Николаевич.
– Да, и ПСП[33] тоже, – согласился диктатор. Потом обвел всех суровым взглядом и добавил: – Старшим назначаю коллежского советника Лыкова.
Подполковник Герасимов расправил плечи и пробормотал:
– Слушаюсь.
Прямо с Мойки офицеры и Лыков отправились на Малую Охту. По дороге они разговорились.
– Агитатор потому вел свою агитацию в Новочеркасском полку, – предположил сыщик, – что это единственный в столичном гарнизоне армейский полк. Все остальные части – гвардейские. Там и условия службы лучше, и традиции, да и надзор строже.
– У нас тоже славные традиции, – обиделся Ячневский.
– Но согласитесь, что у гвардии привилегированное положение.
– Конечно. Уж там агитаторов сразу взяли бы за ворот.
Герасимов хмыкнул:
– Эх, господа… Поражаюсь вашей наивности. Признаки разложения имеются в Преображенском и Кавалергардском полках, а это лучшие полки гвардии! Преображенцы вообще обнаглели: моих филеров часовые не пускают в казармы, зато агитаторам вход свободный.
– Вот! – обрадовался поляк. – А вы говорите, что ядро заговора у нас, у армейцев. Гвардия и здесь впереди всех!
Казармы 145-го Новочеркасского полка поразили Лыкова порядком и чистотой. Герасимов, который до ОКЖ служил в резервном батальоне, и вовсе опешил.
– Однако у вас строго, – вынужден был признать он. – Со стороны поглядеть, так ажур.
Народу в полку было маловато: все на войне. Но нестроевые чины показывали отличную выправку. Как же они с такой выправкой прошляпили агитаторов? Сыщик с жандармом переглянулись, думая об одном.
Ячневский вызвал тех, кто был в подвергшемся нападению карауле. Люди повторили примерно одно и то же. Шесть или семь человек налетели неожиданно и действовали крайне дерзко. Показали револьверы и ножи. Когда свалили с ног поручика, сразу все и кончилось… Никто из солдат не успел применить оружие. Винтовки у них отобрали, заперли в камере и велели помалкивать.
Еще все подтвердили, что налетчики избегали лишней жестокости. Офицера стукнули аккуратно, а рядовых вообще пальцем не тронули. Фельдфебелю, правда, подбили глаз за то, что не хотел отдавать кобуру с наганом. Ну так это за дело…
Вспомнить приметы никто не смог. Похожи на солдат срочной службы. Один повыше других, он смахивал на матроса. Главный, к которому обратились как к Кольке-куну, наружности самой заурядной. Борода с проседью, да на макушке много седины. Глаза внимательные, спокойные. Голос негромкий, но внушительный – никому и в голову не пришло возразить.
На вопрос, что за агитатора пришли выручать, караульные ответили более обстоятельно. И пересказали все те слова, что Ячневский воспроизвел у Трепова. Дядька был постарше других, но той же солдатской породы. Может, из запасных… Однако говорил убежденно и многих в полку смутил. Три дня говорил! И никто из новочеркасцев его не выдал. Лишь на четвертый день смутьян попался на глаза полковнику и был нехотя, по его приказу, арестован.
Как же налетчики проникли на охраняемую территорию, спросил Лыков. А потом спокойно вышли вместе с арестантом? Да через калитку, что позади гауптвахты, пояснили караульные. Лыков с Герасимовым отправились смотреть на эту калитку. Ну, дверь в заборе, перед ней часовой. Выходит, злодеев впустили?
Ячневский приказал привести того самого часового, который нарушил устав. Он сидел в одиночной камере. Явился детина ростом с каланчу.
– Как же ты их впустил? – задал вопрос сыщик.
– А подошел он и попросил.
– Кто «он»?
– А главный у них, с седой бородой.
– Колька-кун?
– Может, и так. Он не представился.
– А что значит попросил? О чем?
Детина наморщил лоб:
– Эта… Сказал, что товарищ там у них. Хороший, будто, человек. А сидит в темнице.
– И что?
– Эта… Ты, говорит, дай нам его вывести. Обещаю, говорит, что ни капли крови не прольем, все аккуратно сделаем.
– И ты дал?
Часовой понурился.
– Эта… Товарища они выручали. Праведное дело, значит, делали.
– А присяга? Ты же перед иконой присягал!
Детина поднял наивные голубые глаза и пояснил:
– Смутил меня тот человек, ваше высокоблагородие. Сказал: ты мужик, и я мужик. А баре нас лбами сталкивают. Что мы с тобой делить будем? Ты, говорит, землю пахал? Пахал, отвечаю. Вот, а они нет. Соху не сумеют наладить. И чего стоит твоя присяга? Кто тебе ближе, мужики или господа-белоручки?
Подполковник Герасимов сердито прикрикнул:
– Ты ври, да не заговаривайся! Нарушил присягу, нарушил устав караульной службы, теперь оправдаться хочешь?
Часовой обиделся:
– Я как есть говорю, чистую правду.
– А если правду, то быть тебе, дураку, в дисциплинарном батальоне.
– Раз провинился, значит, надо ответ держать, – с достоинством ответил парень.
Тут вмешался Лыков:
– Продолжай. Вот ты поговорил со старшим и пропустил их в калитку. Сам снаружи остался, на посту?
– А как же! Разве я могу пост покинуть? – удивился часовой.
Герасимов прыснул в кулак, но сыщик продолжил расспросы:
– Один остался?
– Не, со мной ихний парень стоял.
– Что за парень?
– Мишкой звать. Тоже из наших, из крестьян. Про японский плен рассказывал, пока остальные свое дело лебастрили. У него еще рука не сгибается после японской пули. Интересно про плен баял!
– Да он идиот… – прошептал на ухо сыщику жандарм. Тот отмахнулся:
– Мишка? А из какого он полка?
– Да они все из одного, который в плен попал.
– Пятого Восточно-Сибирского?
– Может и так, ваше высокоблагородие.
– Что, вы там стояли и лясы точили? Пока твоих товарищей по караулу мутузили…
Парень опять обиделся:
– Пошто вы так говорите, ваше высокоблагородие? Грех это. Старший слово сдержал, никого они не потрепали. Я же знаю!
– А поручику голову зашибли – это что? Фельдфебелю по морде крякнули.
– То начальству, за сопротивление. А нас, мужиков, не тронули.
– Ну пусть. А потом они все вышли?
– Так точно. Зашли вшестером, а вышли, значит, всемером; Мишка восьмой был. Пожали мне руку, спасибо сказали да и двинули по улице.
– Руку пожали? – вскинулся подполковник.
– Так точно. Вежливые… А здорово они нас обклеили!
Лыков еще некоторое время донимал парня, пытаясь получить от него важные подробности. Но тот уже рассказал, что знал, и теперь только повторялся. Кончилось тем, что Герасимов забрал весь караул с собой. В охранном отделении их допрашивали целый день, с той же целью – выяснить детали. Во что были одеты нападавшие, какое оружие использовали, как друг к другу обращались. Приметы говора. Развитые или не очень. Особенно старались разузнать про главаря. Вечером Алексей Николаевич заехал на Мойку, 12, где располагалось Петербургское охранное отделение, прочитал протоколы. Ничего важного в них не оказалось. Вот только вспомнили, что у высокого на руке была татуировка в форме якоря. Значит, действительно моряк!
Лыков засел за списки пленных, прибывших на пароходе. Николай Куницын служил в седьмой роте. Оттуда были еще трое – скорее всего, они тоже входят в банду. Рота для солдата что дом родной; в плену они наверняка держались вместе. Михаил Чистяков, возможно, тот самый Мишка, что заговаривал часовому зубы, пока его товарищи обезоруживали караул. Иван Сажин – это друг Кольки-куна, который откопал его из могилы. По возрасту старше всех. Не он ли был агитатором? И еще Василий Суржиков. А в банде восемь человек, кто остальные четверо? Один из них матрос. Матросов на «Инкуле» прибыло много, из экипажей интернированных миноносцев и крейсера «Цесаревич». В плену они не были. Видимо, пока корабль два месяца плыл в Одессу, морячка распропагандировали и присоединили к теплой компании. Выяснить его имя по таким приметам, как высокий рост и якорь на руке, вряд ли удастся.
Сыщик запросил формуляр на Куницына. Пятый Восточно-Сибирский стрелковый полк угодил в плен в полном составе, его канцелярия осталась в захваченном японцами Порт-Артуре. Но в Военном министерстве сумели отыскать призывное дело Кольки-куна. Выяснилось, что он был взят на службу Петергофским воинским присутствием[34]. Как лукояновский мужик оказался в Петергофе? Два дня Азвестопуло разбирался с этим вопросом. Наконец узнал, что у Куницына имелась родная сестра, которая жила в прислугах в богатой петергофской семье. Она перетащила брата к себе и устроила на железную дорогу буферным тормозным кондуктором. Вот зацепка!
Но крючок оказался пустой. На Царскосельской дороге о Куницыне ничего не слышали с тех пор, как его призвали в армию. Сестра Прасковья уволилась из прислуг еще в 1900 году и больше нигде не значилась. Адресные столы Петербурга и Петергофа дали отказные справки. Лыков призвал на помощь агентов Филиппова, благо ПСП вынудили участвовать в дознании. Сыщики обыскали Ораниенбаум, Царское Село и другие пригороды Петербурга. Поиски оказались безуспешными.
Тогда Алексей Николаевич заставил Филиппова поднять церковные книги всех петербургских храмов. Если проклятая баба вышла замуж и сменила фамилию, то обряд венчания должен быть записан. Питерцы, бранясь под нос, погрузились в муторные поиски. И опять ничего не нашли.
Параллельно Лыков, Герасимов и Филиппов договорились о совместных действиях. У ПОО и ПСП была сильная агентура: у охранников политическая, а у сыщиков уголовная. Всем негласным агентам дали приказ отыскать шайку из восьми человек. По виду из солдат, один, высокий, из матросов. Главарь отзывается на кличку Колька-кун. Люди пришли из японского плена. Вероятно, они говорили об этом окружающим или показывали сувениры, вещи из Японии. Простые мужики, бывшие пленные вряд ли сильно заботились о конспирации. К тому же они влезли в опасные политические игры. В голове атамана, судя по всему, созрела примитивная самобытная идея переустройства России. Бред, но крестьянам он явно пришелся по душе. Члены банды тянулись к своим, к мужикам. Наверняка вели пропаганду, пытались перекрестить в новую веру. Но столица и без того наполнена агитаторами! Социал-демократы пытаются подчинить себе рабочую массу, а в ее среде много вчерашних крестьян. Эсеры мутят тех же мужиков, и у них сильная аграрная программа. А еще есть анархисты, чьи идеи безвластия близки к сумбурным мыслям Кольки. Кто-то из них рано или поздно встретится с бывшими пленными, сообщит о тех партийному начальству. Тут-то агентура Герасимова и должна отследить сигнал. А если «японцы» начнут баловаться грабежами (надо же на что-то жить), их заметят люди Филиппова.
Сообразив все эти обстоятельства, коллежский советник успокоился. Восемь человек в столице, которые держатся вместе… Их поимка – вопрос времени, причем ближайшего. Никуда они не денутся.
Между тем Петербург кипел, все ближе и ближе подвигаясь к взрыву. Охранное отделение сбивалось с ног. С одной из загородных сходок не вернулся филер, утром его нашли зарезанным. Другие наружники попытались объявить забастовку, и Герасимов не без труда заставил их исполнять приказы. Уголовники тоже обнаглели: все чаще оказывали вооруженное сопротивление полиции, она несла потери. На окраинах убивали городовых. Люди стали потихоньку увольняться, опасаясь за свою жизнь. В полицейском резерве градоначальства впервые за много лет появились вакансии.
В поисках прошли две недели, и в начале августа Лыков получил сообщение из сыскной. Унтер-офицеры Восемнадцатого саперного батальона заметили агитатора, который шлялся вокруг казармы и заговаривал с выходившими оттуда солдатами. Некоторые отзывались. Унтеры сообщили офицеру, тот батальонеру, а последний догадался телефонировать Филиппову. Владимир Гаврилович установил за смутьяном наблюдение. Тот привел «хвост» в Тентелеву деревню, что за Нарвской заставой. Агитатор скрылся в жилом бараке химического завода, куда филер войти не посмел. Известно, что в таких местностях вести наблюдение невозможно: чужака сразу примечают. А полиции поблизости нет, и спросить не у кого.
