Николай Свечин
Банда Кольки-куна
3 января с Путиловского завода были уволены четыре человека, все из рабочего общества, руководимого Гапоном. Сразу же началась стачка – люди требовали вернуть своих товарищей на работу. Администрация отказалась. Назавтра к стачке примкнули соседи, а через день забастовали все предприятия Петербурга. Газовый завод и электростанция тоже прекратили работу, город погрузился в темноту. 7 января типографские рабочие прекратили печатать газеты. Власть растерялась, обыватели ошалели. Темно, страшно, и никаких новостей из внешнего мира… Наконец стало известно, что 9 января Гапон поведет многотысячную толпу рабочих к Зимнему дворцу.
Ближайшее окружение государя совещалось с утра до вечера. Сам Николай жил в Царском Селе и не собирался ехать в город разговаривать с народом. Впустить в центр столицы десятки тысяч возбужденных пролетариев представлялось немыслимым: будет еще одна Ходынка. Уговорить попа остановить людей никто даже не пытался. И тогда разрешение опасной ситуации возложили на военных. А именно – на великого князя Владимира Александровича, командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа. Как солдаты будут останавливать гигантскую толпу, самые умные догадывались… Полиция служила у армии на подхвате и до последнего пыталась предотвратить кровопролитие. В итоге немало правоохранителей погибло от пуль.
Утром 9 января рабочие пятью колоннами двинулись в центр города. Гапон вел путиловцев с иконами и хоругвями. Люди шли плотной толпой, задние подпирали передних. На мосту через речку Таракановку шествие остановили и приказали разойтись. Никто из людей не поверил, что сейчас в них будут стрелять боевыми патронами. Когда началась пальба, полицейские, сопровождавшие колонну, закричали офицерам: «Что вы делаете?!». Их положили следующим залпом.
Другие колонны тоже рассеяли огнем. Кровь пролилась на Невском проспекте у Полицейского моста, на Гороховой возле Адмиралтейства и на Каменноостровском проспекте перед Троицким мостом. Тех, кто все же пробился к дворцу, добивали у Александровского сада. Но в одном месте народ оказал сопротивление. Колонна, шедшая с Васильевского острова, была остановлена на мостах. После первых залпов толпа ринулась назад. Люди разгромили завод по производству холодного оружия Шора, взяли шашки и кинжалы, выстроили баррикаду и удерживали ее несколько часов. Завязался самый настоящий уличный бой, и пехота с трудом разогнала возмущенных рабочих.
Как нарочно, начальство именно туда послало Лыкова наблюдать за обстановкой. Тот предусмотрительно надел шубу, а не форменное пальто, но пистолет не взял. Когда двое оборванцев, вооруженные белым оружием[19], увидели гуся в бобровой шапке, то сразу им заинтересовались. Лыков кинулся убегать по Кадетскому переулку. А что еще ему оставалось делать? Кругом сотни разъяренных людей, тут и там раненые и убитые. Звать городовых бесполезно – никто не придет на помощь. Люди озверели и искали, кому из начальства отомстить. Надеяться приходилось лишь на быстрые ноги. Но парни были моложе и догоняли коллежского советника. Возможно, его жизнь так бы и окончилась на Василии, но сжалился швейцар одного из домов. Он увидел погоню, распахнул дверь, впустил хорошо одетого господина в подъезд и сразу закрылся изнутри. А затем вывел его через задний ход на соседнюю улицу. Рабочие постояли-постояли, матерились, грозили швейцару, разбили окошко, пытались выломать дверь, но потом ушли. А Лыков весь вечер успокаивался коньяком. На другой день он приехал в Кадетский переулок, нашел своего спасителя и вручил ему тысячу рублей. И посоветовал на время исчезнуть…
Расстрел войсками безоружных людей потряс страну. А тут еще полиция, как нарочно, запретила отдавать тела погибших родственникам: их похоронили тайно, ночью, в братских могилах, словно преступников. Молва сразу многократно преумножила количество жертв: называли дикие, неправдоподобно огромные цифры. Петербург опустел, его жители от ужаса боялись выйти на улицу. Лыков, как и все порядочные люди в Министерстве внутренних дел, был в шоке. Как служить дальше? Что это за власть, которая убивает своих же? Кто ответит за пролитую кровь? Он приехал к Таубе и полночи спорил с ним. Уходить или не уходить в отставку? Барон, сам потрясенный, убеждал друга остаться на службе. Иначе кто будет поправлять этих идиотов, что пилят сук, на котором сидят?
– И как я в чине шестого класса буду поправлять министра? – вопрошал Алексей Николаевич. – Кто меня послушает?
– Но ты и не коллежский регистратор! – отвечал Таубе. – Трудно все поменять, но многое в твоих силах. А уйдешь – кто заместо тебя останется?
– Да у нас половина департамента в смятении, лыжи настораживают, не знают, как дальше быть.
– Тяжело, понимаю, – кивнул генерал. – Самому стыдно, словами не описать. В Маньчжурии мы бежим, подобно зайцам. А в собственной столице проявляем чудеса героизма, расстреливая безоружных. Не для того армия нужна государству! Но… что делать? Ну, ты уйдешь, я уйду. Лучше станет России от этого?
В итоге Лыков остался на службе, но внутри него сломался какой-то важный стержень. Он начал стыдиться своей принадлежности к МВД. И задумываться, тому ли, кому следует, он давал присягу. А если жизнь вдруг поставит перед выбором? А если и ему однажды прикажут нажать на курок, когда с той стороны будут стоять не бунтовщики, а простые люди? Недовольные властью – а как можно быть ею довольным? – и требующие правды. Что тогда делать коллежскому советнику? Алексей Николаевич гнал от себя такие мысли; даст Бог, пронесет. К счастью, он был уголовный сыщик. А злодеи всех мастей подняли голову, желая воспользоваться сумятицей. Вал преступлений нарастал, как лавина в горах. И было не до сантиментов, только успевай поворачиваться.
В результате со службы ушел сам князь Святополк-Мирский. Правые назвали его Святополк Окаянный. Благодушного либерала сделали козлом отпущения за Кровавое воскресенье и выкинули прочь. Новым министром стал Булыгин, бывший московский губернатор. Человек из окружения «хозяина» Москвы, великого князя Сергея Александровича, он был мало подготовлен к столь ответственной должности. Порядочный, неглупый, с опытом администратора – но не государственного деятеля, Булыгин был еще и ленив. Он походил на покойного министра Сипягина: барин до мозга костей, добродушный и легкомысленный, не способный к тяжкому повседневному труду. Александр Григорьевич вступил в должность 20 января 1905 года. А за девять дней до этого на небосклоне власти засияла новая яркая звезда. Петербургским генерал-губернатором и командующим войсками столичного гарнизона был назначен Дмитрий Федорович Трепов. Еще один сотрудник Сергея Александровича, бывший московский обер-полицмейстер, он вдруг выскочил на первый план. Государь сразу дал ему диктаторские полномочия в столице. А поскольку все в России решалось именно там, Трепов сделался фигурой высшего разряда. Единокровный, но незаконный брат германского императора занял должность не по уму, однако самонадеянно мнил себя великим визирем[20].
Великий князь не успел воспользоваться тем, что два ближайших его сотрудника пошли в рост. 4 февраля его разорвало бомбой в собственной карете. Фрагменты тела Сергея Александровича потом долго находили в самых неожиданных местах: на крышах кремлевских корпусов, на куполах Чудова монастыря… Узнав о гибели бывшего патрона, Трепов ворвался в кабинет директора Департамента полиции Лопухина. Крикнул ему в лицо лишь одно слово: «Убийца!» – и выбежал вон. Лопухин за неделю до покушения отказался подписать ассигновку на усиление охраны великого князя. Теперь это стоило ему должности – он вылетел в эстляндские губернаторы.
Новым начальником Лыкова стал Сергей Григорьевич Коваленский. Правовед и судейский крючкотвор, он не знал розыскной прозы и испытывал к ней брезгливость. Дела в Департаменте полиции сразу замедлились, вал бумаг нарастал, а исполнители притихли. Настойчивость и решительность в службе сделались немодны и даже опасны. Текущие дела кое-как тащил вице-директор Зуев, крупные инициативы были отложены.
Центр принятия решений переместился из МВД в канцелярию генерал-губернатора. Властолюбивый и напористый Трепов один командовал всей правоохранительной системой. Но собственных идей у генерала сроду не водилось, он слушал всех подряд и в итоге ничего не предпринимал. Булыгин обиделся и самоустранился от вопросов политического сыска. А тут еще пронесся слух, что Трепова скоро сделают товарищем министра, заведывающим делами полиции. С оставлением в должности генерал-губернатора! При таком раскладе капризный Булыгин становился уже вовсе ширмой. С досады он переехал на министерскую дачу на Аптекарском острове и с утра до вечера играл там в винт с директором Департамента общих дел Ватаци. И это в то время, когда в России все кипело и волновалось.
Единственный настоящий знаток полицейского дела, Петр Николаевич Дурново, оставался в должности товарища министра. Но вместо борьбы с крамолой ему поручили заниматься почтой и телеграфом… На роль главного специалиста вышел тайный советник Рачковский. Враг Плеве, он год назад был уволен им с должности заведывающего заграничной агентурой Департамента полиции. Теперь при дилетанте Трепове Рачковский взял большую силу. Коваленский смотрел ему в рот, а министр играл в карты… Выходило, что сведения от Буффаленка Лыков должен был в первую очередь сообщить Рачковскому.
Сыщик хорошо знал Петра Ивановича и отдавал должное его опытности. В молодости тот был инициативен, смел, лично принимал участие в специальных операциях. В 1887 году помогал Лыкову дознавать, кто покушался в Германии на Благово[21]. Но за прошедшие с тех пор годы Рачковский заматерел, оброс связями. Он сыграл важную роль в установлении союзных отношений России с Францией, общался с президентами и министрами, успешно играл на бирже. И отвык от практической сыскной деятельности. Правда, в Особом отделе Департамента полиции сидел его человек, статский советник Гартинг. Тоже давний знакомый Лыкова, Аркадий Михайлович руководил Четвертым отделением, которое как раз и занималось борьбой со шпионажем. Но при существующем безвластии Гартингу требовалась команда сверху. Директора, Коваленского, он в грош не ставил, понимая, что тот фигура временная. В результате приятели разделились: Таубе пошел к генералу Ермолову, а Лыков отправился искать Рачковского.
Из соображений субординации начал он с визита к непосредственному начальству. Вице-директор Зуев выслушал рассказ коллежского советника внимательно. Аккуратный, трудолюбивый и всегда немного затурканный, Нил Петрович звезд с неба не хватал, но дело знал. Узнав о появлении в Одессе группы польских изменников, он почесал нос и пробормотал:
– Сволочи… Давно прибыли?
– В среду.
– Хм… Я могу, конечно, дать указание Аркадию Михайловичу. Но лучше, если это сделает Рачковский.
– Понимаю, Нил Петрович. Хочу согласовать с вами, что обращусь через вашу голову к нему.
– Считайте, что согласовали.
– Наш-то как, все любится?
Зуев смачно выругался. Коваленский женился вторым браком на разводке и поэтому уже третий день на службе не появлялся. Живут же люди! В стране такое творится, а директор Департамента полиции крутит амуры. Нет, это до добра не доведет…
Заручившись согласием начальства, Лыков по телефону отыскал Рачковского. Тот обнаружился в Зимнем дворце. Там поселился Трепов, якобы из-за угрозы покушения, но больше для демонстрации своей близости к государю. Петр Иванович жил со всесильным диктатором в одной квартире, чтобы всегда быть под рукой. Узнав, что у Лыкова важные новости, тайный советник назначил ему встречу в канцелярии генерал-губернатора. К Алексею Николаевичу, ученику Благово, он с давних пор относился с уважением.
Через полчаса сыщик сообщил Рачковскому то, что узнал из письма Буффаленка. Сослался при этом на личную агентуру – будто бы это она доставила сведения. Петр Иванович не удивился и заявил:
– Нам давно известно о соглашении между Пилсудским и япошками. Сейчас террористы на их деньги закупают оружие для восстания. Там кавказцы, финляндцы, поляки, да и наши не отстают. Но вербовка военнопленных – это что-то новое. Давно пришел пароход?
– Четыре дня назад.
– У кого списки прибывших?
Лыков развел руками:
– Не знаю. Я же уголовный сыщик – не моя вотчина.
Тайный советник схватил трубку телефона и приказал соединить его с Гартингом.
– Аркадий Михайлович! К вам сейчас подойдет Лыков. Да, Алексей Николаевич. Сообщит кое-что интересное. По вашей части! Примите меры. Все-все, какие сможете. Держите меня в курсе этого дела. Понадобится помощь – обращайтесь.
Положил трубку, поднялся, протянул коллежскому советнику руку. Тот пожал ее и, не выпуская, сказал:
– Жандармов бы еще, а? В департаменте сейчас бардак, Особый отдел всё законы читает, а дознанием никто не занимается.
Действительно, начальник отдела Макаров, из судейских, своей главной задачей считал соблюдение прав подследственных. Дело это, конечно, полезное, но, когда горит дом, посуду не берегут…
– Я прикажу Герасимову помочь вам с Гартингом, – сразу же согласился Рачковский. – Он ежедневно докладывает Трепову, будет и сегодня. Большой специалист! Хотя и несколько самонадеян…
Подполковник Герасимов был новым начальником Петербургского охранного отделения. Он получил назначение на эту должность лишь в начале февраля, но быстро успел отличиться. Уже в марте агенты Герасимова арестовали группу террористов, готовивших покушение на ряд сановников. Говорили, что в числе намеченных жертв значился и великий князь Владимир Александрович, как ответственный за Кровавое воскресенье. Лыков с Герасимовым пока знаком не был, но слышал уважительные отзывы.
– Благодарю, Петр Иванович. Пойду к Гартингу, надо торопиться.
Так сыщик дал ход сведениям, полученным от Буффаленка. Власти начали выяснять судьбу въехавших в страну изменников-поляков. Первым делом запросили списки вернувшихся военнопленных. Оказалось, что начальником эшелона был капитан Шихлинский! Хотя на корабле были офицеры старше его в чине, именно ему собрание офицеров поручило командовать пассажирами. Уже через день Лыков с Гартингом внимательно изучали списки, полученные от хромого капитана.
Всего на «Инкуле» вернулись в Россию триста девять человек. Состав был смешанным: шестьдесят офицеров и военных чиновников, остальные – нижние чины армии и флота. Моряки оказались из экипажей русских кораблей, интернированных немцами в порту Цинтау. После боя 28 июля 1904 года в бухте укрылись броненосец «Цесаревич» и миноносцы «Бесшумный», «Бесстрашный» и «Беспощадный». А после падения Порт-Артура вырвался из блокады и добрался до германской колонии миноносец «Властный». Сами корабли по условиям военного времени остались в Цинтау, а большая часть команд была отпущена немцами домой. Поэтому и арендовали «Инкулу» – английский пароход, – чтобы японцы не решились препятствовать рейсу.
Из сухопутных на борту были офицеры-артурцы, давшие слово не воевать против микадо, да еще пять или шесть человек, такого слова не дававших. Как и капитан Шихлинский, они относились к тяжелораненым, и японцы отпустили их без всякой подписки. Их увечья были таковы, что надеяться на быстрое выздоровление не приходилось.
Среди офицеров и военных чиновников имелось несколько поляков. Приватный опрос их сослуживцев снял с панов подозрения: в течение всего плена они были на виду у товарищей, никуда не отлучались, ни в каких шпионских школах учиться не могли. Иначе обстояли дела с нижними чинами. Там поляков оказалось около полусотни, и осветить их пребывание в плену было трудно.
Рачковский выполнил свое обещание. Он рассказал о пароходе с изменниками Трепову, и генерал дал команду бросить на их поимку серьезные силы. В результате делом «Инкулы» занялось сразу несколько служб. В кабинете Гартинга прошло совещание. На нем присутствовали, кроме хозяина, Лыков и два подполковника: Герасимов и Лавров. С последним Алексей Николаевич встретился весьма радушно. Два года назад они вместе искали убийц русского ученого Михаила Филиппова и подружились.
– Вас повысили в чине, Владимир Николаевич! Поздравляю!
– Спасибо. Вот, произвели не в очередь.
– А еще вы перешли из корпуса в армейскую кавалерию, как намеревались.
В самом деле, Лавров, прежде ходивший в голубом жандармском мундире, был теперь в общеармейской форме. Он давно хотел оставить «табуретную кавалерию»[22].
– Пришлось для этого выйти в отставку, – пожаловался Владимир Николаевич. – На двадцать четыре часа. Отказали в обычном переводе!
Герасимов явился в партикулярном костюме. Сухой, коротко стриженный, с высоко загнутыми кончиками длинных усов, он походил на франта. Но умные внимательные глаза выдавали серьезного человека.
У начальника Петербургского охранного отделения всегда дел хватало. Поэтому никто не удивился, когда Герасимов сначала попытался откреститься от поручения.
– Господа, – сказал он, – при чем здесь моя лавочка? Шпионы прибыли в Одессу. И уже расползлись по всей стране. Вот и ловите их там, по месту жительства. А я отвечаю за столицу. Сообщите мне имена, поставим их на проверку – это все, что можно с нас требовать.
Гартинг сразу взял быка за рога:
– Вы, подполковник, всего три месяца, как в Петербурге. И еще не поняли, видать, что за чужие спины прятаться тут не дадут.
– Попрошу…
– Вы приказ Трепова получили?
– Ну получил.
– Вот и извольте выполнять.
Подполковник посмотрел на статского советника неприязненно, но промолчал. Формально Петербургское охранное подчинялось Особому отделу наравне с прочими отделениями. Но выдающееся положение столицы выдвигало его на первое место. И не Гартингу, начальнику одного из семи отделений Особого отдела, было командовать ПОО[23]. Однако сейчас за ним стояли большие люди, Рачковский с Треповым. И Аркадий Михайлович решил показать, кто тут хозяин.
Лавров дипломатично перевел резкий разговор в рабочее русло. Он сказал:
– В словах подполковника есть разумное зерно. Мы, военная контрразведка, ведь тоже отвечаем лишь за Петербургский военный округ. Искать шпионов на всей остальной территории – ваша прерогатива. Может быть, так и поступим? Столица – нам с охранным отделением, а все прочее – Департаменту полиции и корпусу жандармов?
Алексей Николаевич ответил и за себя, и за Гартинга:
– Да мы так уже сделали. Во-первых, в Одесское ГЖУ[24] отправлена телеграмма: взять под наблюдение тех, кто еще не разбежался. Во-вторых, моряками будет заниматься Морской штаб, это тоже не по нашей части. Нам остаются сухопутные нижние чины, из которых поляков около сорока человек. Не так уж и много. Беда в том, что призваны они из самых разных местностей, от Варшавы до Тифлиса.
– Чтобы проверить панов, надо их сначала найти, – заговорил Герасимов. – И как мы будем их искать?
– Высочайшим приказом вернувшиеся из плена нижние чины, оборонявшие Порт-Артур, уволены в запас. Дослуживать остаток срочной службы им уже не придется. Также этим людям полагается жалование за месяцы, проведенные в плену. Вот на него и будем их ловить. За деньгами явится каждый, будьте уверены. Явится по месту призыва. Нам сейчас нужно найти тех русских солдат, которые жили в одном лагере с поляками. И допросить их насчет поведения последних: были ли подозрительные отлучки, непатриотичные высказывания, заискивания перед японцами…
Предложение сыщика решило спор. Четыре десятка поляков были поделены. Герасимов взял себе тех, кто призывался из Петербурга и губернии. Лавров обязался помочь ему с проверкой. Особому отделу в лице Гартинга поручили панов, проживающих в Привислинском крае, – половину от общего списка. А Лыков забрал остальных, кто призывался из прочих местностей империи. В итоге в его ведении оказалось семь человек. Коллежский советник поручил технические вопросы своему помощнику Азвестопуло, а сам занялся координацией.
Однако хитроумный грек уже вечером предстал перед начальством и заявил, что метод Лыкова ошибочен.
– Какая разница, кто где призывался? Это позволит только отыскать человека. А проверять его надо по другому принципу: кто в каком лагере сидел. Нам нужны тамбовцы, нижегородцы, рязанцы – те русские, которые жили бок о бок с поляками. А объединяет их именно местопребывание.
Сергей был прав, и Лыков сразу признал это. В самом деле, изменников можно выявить только путем опроса русских пленных. Найти тех из них, кто наблюдательнее, и долго-долго трясти. Алексей Николаевич поразмыслил и взялся за то, с чего и надо было начинать, – за изучение японских лагерей.
Для этого ему пришлось снова увидеться с Таубе. Сколько наших попало в плен? Где они сидели? По каким принципам японцы отпустили триста невольников? Ясно, что это сделали нарочно, чтобы спрятать среди них нескольких шпионов. Но ведь есть какое-то официальное объяснение, почему из множества людей отобрали именно этих для возвращения на родину.
Таубе сидел в преподавательской комнате академии и хмуро листал какой-то учебник. Лыков увел его в курилку и задал интересовавшие его вопросы. Виктор Рейнгольдович еще больше набычился.
– Ты чего такой? – почувствовал неладное сыщик.
– А ты еще не знаешь?
– Что случилось?
– Это пока неофициально, но скоро объявят, – генерал-майор говорил натужно, словно ворочал камни. – Эскадра Рожественского… Словом, ее больше нет.
Лыков так и сел, сердце его сжалось.
– Что значит нет? Их разбили?
– Разбили – это мягко сказано. Никогда прежде Россия не испытывала такого позора. До сих пор японцы гоняли нас на суше. Теперь еще и на море. Стыд и горе всем нам…
И Таубе рассказал жуткие новости. Японцы сообщили в международные телеграфные агентства предварительные итоги сражения между флотами, произошедшего вчера в Цусимском проливе. Вторая Тихоокеанская эскадра полностью рассеяна и большей частью разгромлена. Вице-адмирал Рожественский в бессознательном состоянии, после тяжелого ранения, захвачен в плен. Уничтожено двадцать русских боевых кораблей, а японцы потеряли всего два или три миноносца. Самое страшное – часть наших кораблей (отряд контр-адмирала Небогатова) сдалась японскому флоту! Невиданный доселе случай, если не считать давней истории с фрегатом «Рафаил»[25]. Количество пленных и погибших русских моряков еще непонятно, но счет идет на тысячи…
После таких новостей разговор между друзьями долго не ладился. Но времени терять было нельзя: шпионы где-то в России и уже начали свою деятельность. Переменят паспорта, и ищи их тогда… Алексей Николаевич спросил генерала: что творится с русскими в японском плену? Есть ли у Военного министерства сведения оттуда?
Таубе, бледный и потерянный, нехотя ответил:
– Прямых сведений, конечно, нет. Мы получаем кое-что от французов. Посольство Франции в Японии выступает посредником в общении двух держав, в том числе по вопросу пленных. В России, как ты знаешь, этим занимается Центральное справочное бюро профессора Мартенса. Известно, что сейчас японцы удерживают около семидесяти тысяч наших. Из них самый большой приход был после падения Порт-Артура – тогда сдалось сорок четыре тысячи человек. Еще двадцать одна тысяча попалась под Мукденом. Вот считай…
– Офицеров среди них много?
– Больше тысячи. Да что офицеры! Сдались десять генералов! А теперь еще и два адмирала в придачу[26].
– Где и как содержатся наши пленные?
– В специальных лагерях. Есть лагерь Нарасино в окрестностях Токио, есть Мацуяма на острове Сикоку. Сейчас через Красный Крест удалось наладить связь с несчастными. Они получают письма, посылки и небольшое содержание. Нижние чины, к примеру, по пол-иены в месяц – это неплохие для тех условий деньги. Могут что-то купить, приодеться. В лагерях евреи наладили торговлю…
– Евреи из пленных? – поразился Лыков.
– Из кого же еще? Конечно. Нация предприимчивая, они и там не растерялись. Солдатики что-то производят кустарным способом, продают местному населению. В лагерях есть лавки, работает рынок. В Нарасино люди сами построили православный храм, костел, синагогу, мечеть и протестантский моленный дом. Живут как-то… По доходящим до нас сведениям, начальство старается избегать жестокостей. Японцы хотят выглядеть перед мировыми державами ровней и потому зверств, как это было, например, с пленными китайцами, не допускают. Но тем не менее в том же Нарасино отмечено два бунта, и при их усмирении некоторые пленные пострадали.
– Ты встречался с капитаном Шихлинским?
– Да, сегодня, – подтвердил Таубе. – Взял у него, как у начальника эшелона, копию списков. Заодно предупредил, чтобы забыл на веки вечные того немца из Цинтау, который вручил ему конверт.
– Правда хороший человек Али Ага? – воскликнул коллежский советник.
Барон скупо улыбнулся и согласился:
– Хороший. Побольше бы таких, и японцы бегали бы от нас, а не мы от них. Капитаны-то у нас лучшие в мире. И полковники есть приличные. Вот с генералами беда…
Лыков насупился. Таубе сам генерал, а говорит такое. Но ведь он участвовал в боях, видел все своими глазами. Алексей Николаевич несколько раз пытался расспросить друга, как там было, в Маньчжурии. Но тот отвечал неохотно и в конце концов попросил отложить любопытство. Сказал: вот пройдет время, я успокоюсь и тогда поговорим. А пока болит, не лезь.
– Ты смотрел списки Шихлинского? – вернулся к главной теме сыщик. – Заметил особенность?
Виктор Рейнгольдович кивнул:
– Конечно. Японцы отпустили из плена лишь артурцев. Понятно, почему: только они освобождены указом государя от дальнейшего прохождения службы. Генеральному штабу противника надо, чтобы его агенты вернулись в губернии и осели там. А потом начали подрывную работу.
– Мы в Департаменте полиции сделали такой же вывод. Я нашел нескольких нижних чинов Пятого Восточно-Сибирского стрелкового полка. Они попали в плен не в Порт-Артуре, а раньше. Когда обороняли какой-то… – Лыков справился по бумажке, – Цзиньжоуский перешеек. Мы с Азвестопуло пока расспрашиваем их подробно о поляках: как те держались в плену, не отлучались ли надолго из лагеря. Но солдаты раз за разом возвращаются к тому сражению. Очень они обижены на командование, а за что – не пойму. Расскажи, что там было?
Генерал задумался.
– Я детально не занимался Цзиньжоу, знаю лишь в общих чертах.
– Валяй в общих. Иначе мне трудно беседовать с солдатиками.
– Наши укрепили там позицию, – начал Таубе. – Дальний оборонительный рубеж на пути к Порт-Артуру. Узкий перешеек, шириной чуть больше десяти верст. Были все основания для того, чтобы задержать на нем японцев надолго. Но получилось всего на один день.
– Почему?
– Плохое командование, почему же еще, – проворчал барон.
– Виктор, мне нужны подробности.
Таубе вздохнул и нехотя продолжил:
– В первую линию окопов поместили тот самый полк, о котором ты говоришь. Пятый Восточно-Сибирский, под командой полковника Третьякова. Остальные силы Четвертой Восточно-Сибирской стрелковой дивизии ее начальник генерал-майор Фок отвел далеко назад. К окраинам города Цзиньжоу. И сутки наблюдал оттуда, как японцы стирают одинокий полк в муку. Бой произошел тринадцатого мая прошлого года.
– И не помог? – возмутился Лыков.
– Пальцем о палец не ударил.
– Но почему, черт возьми?
– Потому, что дурак. Но облеченный властью посылать людей на смерть. Такие дураки, Леш, самые страшные…
– Что стало с полком?
– Там всего-то было одиннадцать рот. Полк неполного состава! Он бился двенадцать часов без передышки, расстрелял все огнеприпасы. Три тысячи восемьсот человек сдерживали тридцать пять тысяч японцев. Представляешь? Герои! Пехота противника, несмотря на такое превосходство, ничего не могла с ними поделать. Тогда японцы подтянули канонерки, и артиллерия с моря разрушила окопы нашего левого фланга. Целиком разрушила, вместе со всеми, кто там находился. Лишь после этого японская пехота вдоль линии прибоя обошла нашу позицию. Когда генерал Фок увидел это, то дал приказ отступить. Но приказ дошел не до всех, и многие люди из Пятого полка попали в плен. Те, кто остался жив после такого кровавого боя.
– А что Фок?
– Увел дивизию к Порт-Артуру.
– То есть из всей дивизии воевал только один полк неполного состава? – уточнил Лыков.
– Да. Крепкая позиция, узкое горло, которое можно и нужно было держать всеми силами и любой ценой. Хрен бы вообще японцы пробились к Порт-Артуру! Но начальник дивизии отдал один полк на растерзание, чтобы его не обвинили в бездействии. Понаблюдал за боем с вершины горы, потом собрал манатки и смылся. Даже раненых бросил!
– И его за это не судили?
– Ты что, Алексей Николаич! Наградили Георгием третьей степени за оборону крепости. А то, что Фок привел врага к ее стенам, хотя мог отбить на подступах, – не приняли во внимание.
– Да… Вояки, мать их… А что Пятый полк? Отошел с дивизией в крепость?
– Те, кто уцелел. Более шестисот человек значатся пропавшими без вести. Кто из них погиб, а кто сейчас в плену, узнаем лишь после войны.
– На «Инкуле» приплыло около сотни нижних чинов оттуда. Все участвовали в Цзиньжоуском сражении.
Таубе перекрестился:
– Слава Богу, хоть эти живые! Повторю: они все герои.
Когда пришло время прощаться, барон сообщил Алексею Николаевичу последние новости о Буффаленке. Тот писал, что собирается репатриироваться в Германию уже в этом году. Фридрих Гезе сколотил изрядный капитал на торговле оловом и каучуком. Когда немцы начали строить город и порт Цинтау, он оказал крейсерской эскадре важные услуги. А еще занял выдающееся положение среди колонистов, агитируя за продвижение Германии в Океанию. Гезе являлся председателем местного отделения «Дойче Колониальгезелльшафт», главнейшего из ферейнов[27]. Еще он строчил в «Дойче Колониальцайтунг» задорные статьи. Все это было замечено и оценено в метрополии. Патриот с далекой окраины уже дважды посещал историческую родину, и его пригласили поселиться в Берлине. Предложение сделали серьезные промышленники, выполняющие заказы для Военного министерства. Гезе был нужен им в качестве партнера, как «оловянный король» Океании. До проникновения в Фатерланд нашему резиденту оставался всего один шаг…
На следующий день Лыков продолжил расспросы бывших стрелков Пятого полка. Полиция сумела быстро отыскать двух из них. Из Одессы они сразу направились в Петербург. У бывших пленных были тут важные дела, но дознание заставило отложить их. Бородатые, много вытерпевшие мужики честно отвечали на вопросы полицейских. Говорили про поляков, сидевших в одном с ними лагере.
Быстро выяснилось, что чины Пятого Восточно-Сибирского полка отбывали плен в Мацуяме. Всего там находилось более шести тысяч человек, из них восемьсот – офицеры. Рядовые Галкин и Жучков, которых расспрашивал коллежский советник, много рассказали о порядках в лагере. Коменданта полковника Коно по кличке Пруссак пленные ненавидели. Он притеснял даже офицеров, а солдат вообще не считал за людей. Но в целом плен дался мужикам легко. Русские люди неприхотливы, в лагере унтера поддерживали дисциплину, и кормили японцы по-божески. Что еще надо? Не убивают, сиди и жди, когда кончится война…
