Николай Согакян
Для тебя эти горы

Полная версия

X

Сегодня 21 сентября, Армения празднует день независимости. Astvats sirum e qez, Hayastan¹². Бог, которого я признаю. Который приносит по вечерам вино и умеет наслаждаться, а не наказывать за удовольствие. Он связал Армению со мной, и теперь я, просыпаясь в Калифорнии, по каналам мысли переношусь в Ереван. Прекрасную страну Армению открыли любовь и страсть и раскромсали из ненависти. Страна, первой принявшая христианство, когда оно ещё не было подпорчено крестовыми походами, ханжеством, культом страха и золотом. Страна, до сих пор сохранившая очарование своей древней истории. Народ, который терзали и уничтожали на протяжении веков – выжил. Армяне рождаются и живут с воспоминаниями о происхождении нового мира, поэтому у них грустные и глубокие глаза, видевшие войны и капитуляции, смерть целых городов и сёл, переселения народов, голодных до грабежей и убийств. Армянам долго навязывали чужеродную модель поведения. А потом их разбросало по земле, и сами они себя стали разделять по происхождению/проживанию, будто бы находя точки расхождения. Но мало кто умеет так веселиться, как армяне. Возможно, армянское веселье уходит корнями в античные времена, когда у армян была своя мифология. Богини Астхик, Анаит, Нанэ и Цовинар заправляли балом и превратились в архетипы. Женщина, родившаяся под звездой богини Астхик, загипнотизирует своей армянской благородной красотой, непостижимой, как магия. Та, в которой преобладает Цовинар, испепелит мужчину и раздавит его как червяка, если он даст слабину. Армянская женщина-Нанэ – надёжный и преданный друг. Никто не сможет быть мудрее.

Я всё это знаю, потому что в М. в разное время возникало каждое божество, особенно Цовинар. Когда она заводилась, это был лихорадочный драйв, мощный поток волны, сминающий всё на своём пути. Но только посмей её разозлить, она уничтожит твою Трою до основания.

М. ушла, Армения – осталась. Меня окружает Армения, и я вижу её в калифорнийских горах, которые возвышаются над Беркли. Я никогда не был в Ереване, я видел его глазами других людей. Например, Фила, который давно зазывает к себе. И поэтому сегодняшний день я начинаю с песен Рубена Ахвердяна и думаю о магической стране, которую ещё не видел, поэтому представляю её только через песни.

В нашем Окленде горы красуются

с Калифорнией говорят

стоит выйти из дома на улицу

я ловлю их таинственный взгляд

забирают они из Америки

в одну из далёких стран

где стекаются люди к берегу

любоваться тобой, Севан

и вернутся они к обеду

в Ванадзор или Эчмиадзин

ну а я обратно поеду

в Калифорнию, снова, один

там я буду искать дорогу

к незнакомому дому, пьяный

и придёт ко мне на подмогу

музыка Ахвердяна

и звучит «mer siro ashune»¹³

и над крышей клубится дым

в этот дом я вхожу бесшумно

И становится он родным

в доме этом все уже спят

только ты меня ждёшь, mon chere

и когда ты мне скажешь «good night»

я отвечу «бари гишер»¹⁴.

но наутро проходит сон

моё сердце бьется в агонии

горы бьются с ним в унисон

просыпается Калифорния

отражаясь в солнечном диске

волны плещутся в океане

я люблю тебя, Сан-Франциско,

но мечтаю о Ереване.

XI

Мы с Русом идём к станции Ashby, садимся не на тот поезд – это проще простого сделать, если ты едешь в Сан-Франциско из Беркли в первый раз. Но вот мы уже мчимся в правильном направлении, проезжаем под заливом, а не над, из-за чего меня немного штормит. Через 20 минут мы выходим на станции Embarcadero. Поднимаемся выше, где город стреляет небоскрёбами в глазные яблоки, трамваи проезжают по моему хребту, и сам я превращаюсь в резиновый трамвай с торчащей на проводах головой, сделавшей тысячу и 39 оборотов вокруг своей оси.

Весь город Сан-Франциско – это легенда о райской земле, фантасмагорический сад с деревьями, цветами, небоскрёбами, холмами и пряничными домиками. Это затяжной прыжок в голову Создателя, и у него там фанк, конфеты и немного травы. Сан-Франциско – это город, в котором непременно хочется двинуться, потому что слишком захватывает дух. Мы идём по Маркет-стрит вниз к заливу, приближаемся к набережной, и тут на площади я отчётливо слышу «Get down on it», но не в исполнении Kool and the Gang. Конечно, это уличные музыканты играют на сцене посреди площади. В этом городе музыка – обязательный атрибут. Музыканты на каждой улице, чернокожие короли ритма или белые хиппари, закодированные шестидесятыми. Сан-Франциско – нескончаемый грув от Golden Gate Park до Embarcadero, от Presidio до Parkmerced. Расстояние между Downtown и Lower Pacific Heights точно вариации для Sly and the Family Stone. Улицы круто поднимаются вверх или под безумным уклоном катятся вниз, потому что город фанкует, он построен на холмах, под ними из глубин земли вырывается музыка ещё с тех времен, когда здесь никто не жил.

Возле пирса 39 – тысячи туристов, и, чтобы их обойти, нужно изогнуться пополам или превратиться в насекомое. На Рыбацкой пристани (Fisherman's Wharf) миллионы ресторанов, магазинов, тысяча человек на один квадратный метр, а на самой пристани туристы пялятся на тюленей, лежащих на плотах и, видимо, привыкших быть под постоянным прицелом человеческих глаз. Они как будто играют на публику, поднимая голову вверх и издавая писклявые звуки. Seals. Это главные местные шоумены. Showseals. Люди повытаскивали свои гаджеты и снимают зоофильмы про хохочущих животных. Тюлени жрут рыбу и хлопают лапами, а люди ржут, особенно дети, для них это целое представление. Они ещё не знают, что это за остров можно увидеть вдалеке, и чем он известен. Зато взрослые пачками набиваются в экскурсионный катер, чтобы добраться до одной из самых жестоких тюрем – до зловещего Алькатраса.

Мы заходим вглубь города, повернув от набережной к Russian Hill, туда, где фанкующие холмы достигают своей кульминации. Разноцветные домики, выстроившиеся в ряд, поднимаются или опускаются вместе с улицами. Деревья тут повсюду, ни одной улицы без деревьев с их пышной зелёной шевелюрой. Машины паркуют на улицах под углом в 45 градусов. Чтобы здесь гулять, нужно быть натренированным. Это как горный туризм. Lombard Street – венец безумия. К северу она начинает виться, как змея, образуя собой серпантинную дорогу между жилыми домами и цветочными клумбами.

В некоторых местах город напоминает мне Париж. Собор Grace Cathedral похож на Нотр-Дам, сбежавший с острова Ситэ и потерявший по дороге в Сан-Франциско несколько тонн. В этом квартале можно услышать французскую речь. Молодые французы с обострённым чувством достоинства и превосходства над остальными. Слишком надменные, если заговариваешь с ними. Фредерик посмеялся над моей любовью к песням Сержа Генсбура. Жюльен воспрял, услышав имя Луи-Фердинанда Селина. Он считает его лучшим французским писателем. Ему нравится категоричность и беспринципность Селина. Манон отказалась говорить со мной по-французски. Она всегда смотрит с презрением. Наверное, изучая социальные институты, взаимосвязи и закономерности массового поведения людей, можно заранее возненавидеть каждого встречного. А иностранец, коверкающий родной язык своим диким произношением, доводит таких французов, как Манон, до бешенства. Другая Манон обворожительная, но очень простая. Мы впервые встретились с ней, как и с остальными французами, на курсах английского языка. Манон глядела в пол, смущаясь от того, что мужская половина аудитории пялится на неё и увлечённо разглядывает. Она пропустила пару следующих занятий. Когда она наконец-то объявилась, я предложил ей погулять. Мы дошли до Голден Гейт парк. Всю дорогу я еле сдерживал себя, завести её прямо на Хайт-стрит было бы символично, но терпел, обмениваясь дежурными репликами о скучной фигне, как обычно и делают незнакомые люди, у которых нет ничего общего. Я плохо слушал, но внимательно наблюдал. Белокурая красотка с редкими веснушками на идеально ровном лице. Я попросил её говорить со мной по-французски и чуть не растёкся по холмам Сан-Франциско от удовольствия. Qu’aimes-tu le plus en France?¹⁵ – спросила она. Я пустился в балабольство. Рассказывал об уроках французского языка, что научился читать по-французски и по-русски практически одновременно. О том, как люблю Париж, что хочу там жить, желательно на левом берегу Сены, чтобы Люксембургский сад и Монпарнас были рядом с домом. Не знаю, возбудили ли её дифирамбы родному городу, всё-таки любовью к Парижу никого не удивишь, но, когда одновременно с языком действуют глаза и руки, скромная французская девушка с нескромным румянцем на щёках становится податливой. Поцелуй с оттенком Марсельезы пробудил в ней дьяволицу, и когда мы оказались одни в глубине парка, она расстегнула ширинку и начала действовать. Сена вышла из берегов и затопила Эйфелеву башню, Монмартр поменялся местами с Монпарнас, Булонский лес окружил Дом Инвалидов. Манон прокатилась по мне как торнадо разрушительной силой страсти, сминающей всё на своем пути. Мы почти не заметили, что где-то рядом появились люди – на расстоянии пятидесяти метров от нас. Её груди, выпрыгнувшие из лифчика, вряд ли остались незамеченными. Когда Манон заметила конфуз, раскраснелась ещё сильнее и быстро слезла с меня, дёрнула за руку, и мы побежали куда глаза глядят и заблудились. К вечеру мы вышли к трассе, сели в автобус и доехали до центра. Она снова была тихой девочкой, но щёки её горели. На следующий день она уехала в Лос-Анджелес.

Один из самых колоритных районов Сан-Франциско – Chinatown. Китайский карнавал с утра до вечера. Музыка, сыгранная на ксилофонах и неведомых мне струнных инструментах. Сотни диалектов китайского языка, толпы старых и юных китайцев, торгующих всяким барахлом. Здесь можно очень дёшево пожрать. Например, купить булку за 75 центов. В других районах за эти деньги можно купить разве что воздух. Праздник здесь никогда не прекращается. И грязь с улиц не вычищают. Мы тут чуть не потерялись и не отравились едким запахом рыбы.

Ближе к вечеру нам нужно было оказаться на юго-востоке города, где собрались русскоязычные айтишники и стартаперы. Музыка в стиле техно, шашлыки на мангале, чипсы, канапе и много алкоголя – обязательный набор для таких вечеринок. Мы перезнакомились со множеством людей из России и Украины, которые приехали сюда обмениваться опытом. Все планомерно надирались вином или вискарём, успевая обсудить свои проекты, всучить визитки и заручиться поддержкой. Русские здесь даже пьют по-деловому, сохраняя лицо потенциального бизнес-партнера. Здесь Алекс достаёт контакты и нарабатывает связи, которые, правда, ещё ни разу в полную силу не заработали. Зато хорошо работает вино, чтобы провести хороший вечер и разойтись. И никогда не встретиться с большинством из этих людей, потому что друзьями они мне стать не могут. Они преследуют другие цели.

Вечером мы вернулись в Беркли и поехали в Окленд на концерт Interpol. Всё было бы очень хорошо, если бы этим парням не вздумалось посадить свои песни на суперскоростной экспресс. Мы вышли из клуба-театра обескураженными. Макс, Рус и Ханна – потому что разочарованы. Я – потому что, когда заиграла «The Lighthouse»¹⁶, всё провалилось в бездну. Шумное море выбросило рыбу-меня на берег, я дышал свинцом, застрявшим в моих жабрах, и я бы сдох, если бы меня не подобрал свет маяка. Я выплыл из зала, как корабль, начинённый взрывчаткой. В эту минуту я хотел умереть, и чтобы рядом непременно была М. Она бы сумела меня оживить.

XII

Утро – точно иллюстрация мифа о Сизифе. Спуститься на второй этаж – испытание. На рассвете меня разбудили крики. Как будто пытаются вломиться в наш дом. На улице грязно матерился чернокожий, я различал только «fuck» и «shit», остальные слова эти ребята произносят на перевёрнутом английском, смешанном в лучшем случае с дворовым суахили. Я посмотрел в форточку и увидел парня, который по утрам забирает мусор. Перетряхивая trash и recycle, он читал рэп, жестикулируя так, будто объявлял нам войну. Словно мы забросали контейнеры фекалиями и битым стеклом. Чернокожие парни выглядят точно так же, как в клипах Кендрика Ламара. Мешковатые штаны и широкие балахоны – повседневные шмотки. Их невозможно понять. Приходится переспрашивать, что они имеют в виду. Некоторые из них лишились домов. Шляются по улицам с крадеными тележками из супермаркета. Там у них вся жизнь. Вещи и жратва. У Berkeley Bowls каждый день сидит престарелый бедолага с газетами и протянутой рукой. Иногда мы подкидываем ему центы. Он всегда здоровается, даже если не получил ни цента. Малолетние чернокожие парнишки в Окленде могут нагрубить. Выходя из кафе, я неуклюже надевал крышку на стакан с фраппучино и всё расплескал. Ребёнок передразнил меня и показал средний палец. Его мамаша сделала бы то же самое, если б громко не орала в смартфон.

Когда мусорщик ушёл, стало тихо, как в раю. Но в голове шумел ад. Я заставил себя встать и спуститься. Рус и Мариан ещё спали. Они проснутся в лучшем случае в два часа дня. Ребята живут ночью, работают, кодят, дизайнят, курят, спорят и почти не отвлекаются. Мы говорим не так часто. Иногда выдаётся свободный час, и мы с Русом берём гитары и рубим бритпоп или фанк. Когда Рус бьёт по струнам, он входит в экстаз, запрокидывает голову и открывает рот, словно впал в блаженство. Русу не хватает безумия, поэтому его быстро заносит. Как и всех в этом доме. Они интроверты, но если поймают импульс, то способны на дикость. Их американская история – само по себе безумие.

Ханна пьёт кофе и курит в саду. Каждое утро мы встречаемся там и болтаем. В Харькове она изучала экономику и ходила в студенческий театр. У неё полно знакомых в родном городе. Она не скоро их увидит, потому что на днях получила политическое убежище, и просто так ей домой теперь не попасть. Ханна работает официанткой – в двух ресторанах по очереди. Половину зарплаты она отправляет матери.

Ханна предлагает мне связаться с одной белорусской и устроить с ней фиктивный брак. Девушка ищет напарника и готова взять на себя половину расходов. Это рискованное дело, и если проколоться хотя бы на одном вопросе, можно попасть под суд. Адвокатам нужно заплатить десять тысяч долларов. То есть, если я соглашусь, мне нужно достать пять тысяч. Ханна меня огорошила, и я отказываюсь почти сразу. Ханна начинает меня уговаривать.

– Что ты теряешь? Этот дом, солнце и сад, они от тебя никуда не денутся. Ты будешь кайфовать. Жить в Калифорнии. Ты же этого хотел! Не отказывайся. Это хороший шанс.

Но я решительно против. Никаких фиктивных браков.

Этим делом сейчас занимается наш знакомый Никита. То есть, он уже прошёл интервью и не прокололся. Его фиктивная жена живет в Чикаго. Никита мечтал убраться подальше от Москвы. Когда он приехал в США первый раз, ему пришлось потом вернуться. В Москве он не находил себе места. Его бесило всё, особенно родное шоссе Энтузиастов и московские ларьки. Теперь он в Калифорнии, и хотя у него сплошные долги, он счастлив.

Макс заикается. Его комната – проходной двор. Через неё можно выйти в гостиную, спустившись со второго этажа в ванную и оттуда зайдя к Максу. Он постоянно вертится. Так можно совсем лишиться сна и одуреть. Я не знаю, как он держится. Наконец, его всё достало. Он соорудил себе ширму, прибил к ней занавеску, и теперь мы не видим, как Макс мечется на матрасе.

Мариан по утрам готовит превосходную яичницу. Он работает поваром в итальянском ресторане. В Кишинёве ему было душно.

– Пускай я ёбаный пиццедел, но зато в Калифорнии, а не в Кишиневе, – говорит он.

Мариан собирается на работу, которая приносит ему немного денег, чтобы не зарываться в долговой яме. Поздними вечерами он делает дизайн.

Проснувшись и сожрав свой завтрак, Макс идёт в гараж. У нас там расстроенное старое фортепиано, с липкими клавишами, которые еле нажимаются. Некоторые из них совсем вышли из строя. Макс упорно разучивает любовную тему из «Крёстного отца». Потом берётся за «Лунную сонату». Слышно, что ему трудно координировать руки, но с каждым днём он делает небольшие успехи. К нему подсаживается Ханна и играет с ним в четыре руки. Временами гараж превращается в музыкальную школу.

В гараже столько хлама, что можно задохнуться. Разбирая завалы из старой мебели и выцветших газет, мы обнаружили книги о баптизме, садоводстве, Конституцию США, Харпер Ли и старые номера «Oakland Tribune». Мы сохранили только книги и мебель, которая могла пригодиться. Остальной хлам выставили на улицу: его в течение дня подобрали бездомные. Оставалось решить, что делать с огромным двухметровым зеркалом, его выбрасывать не хотелось. Мы вынесли находку в сад и почистили. Это просто уникальное зеркало, нужно быть бесчувственной сволочью, чтобы избавиться от него.

Мы провели капитальную уборку, вылизали каждый сантиметр помещения и превратили гараж в рабочий кабинет. Провели электричество, наставили розетки и подключили к ним переходники. Теперь у каждого был стол. Мне достались небольшой чёрный потёртый столик и дырявое зелёное кресло с торчащими пружинами, так что ими легко можно было продырявить задницу. Гараж сиял чистотой. Теперь он был универсальным местом для работы, тусовок и уроков музыки.

Мы любили играть в игры, где нужно проявлять эрудицию. Чаще всего проверяли свои географические знания. Закончив с уборкой, мы сели вокруг костра, и тема разговора как-то сама собой перетекла к штатам Америки. Мы должны были называть один штат по очереди, чтобы вспомнить все пятьдесят. Калифорния-Илинойс-Невада-Аризона-Орегон-Юта-Небраска-Техас-Алабама-Луизиана-Теннесси-Индиана-Огайо-Айдахо-Мичиган-Южная Дакота-Северная Дакота-Висконсин-Флорида-Пенсильвания-Мэриленд-Северная Каролина-Южная Каролина-Аляска-Канзас-Кентукки-Арканзас-Айова-Вирджиния-Вайоминг…Мы вспомнили почти все, кроме трёх. Интересно, все ли американцы помнят, что у них есть штаты Род-Айленд, Мэн и Делавэр? Мы забыли об этом спросить Билла и Джеффа.

XIII

Ощущение полного счастья накрыло меня в очередной раз, когда мы сели в машину Макса и покатили по ровным, как параллельные прямые, дорогам Беркли. Когда мы въехали в центр, играла «In the death car». Город был запружен студентами, отдыхающими после лекций в кафе. Возле станции Downtown Berkeley мы не могли не остановиться и не выйти из машины: на улице играл оркестр, его окружила пёстрая толпа весёлых пройдох. На барабанах играл Бог ритма, трубы, тромбон и саксофон заменяли собой все остальные инструменты, и ещё три бородатых парня хором выкрикивали что-то про «funkin’ it up». Потом я узнал, что это песня группы Rebirth Brass Band. В центре толпы азиатский парень танцевал брейк, рядом с ним плясала девушка с чёрно-белыми дредами, обмотанными розовыми лентами. Ханна пустилась танцевать с дредастой девчонкой, мы дрыгали головой в такт. В этом был весь Беркли, крохотный город жизнерадостных зевак, одна половина которых училась в одном из лучших университетов мира, другая слонялась по улицам в образе хиппарей, которые здесь никогда не переведутся. Музыка затопила всё вокруг, загипнотизировав даже копов. Весь смысл человеческих драм, спасённых судеб, сохранённых культур, рождённых детей, вылеченных больных, измотанных желанием любовников, простивших грехи святых угодников, вставших на путь исправления преступников, голодных чревоугодников, танцующих прокажённых, охраняющих свою молодость красоток, радующихся последним минутам жизни стариков, помирившихся соседей, вернувшихся в дом блудных сынов, ищущих своё место бродяг, был здесь, в этой музыке. Нам не хотелось отсюда уходить.

Билл предложил поиграть с ним и Джеффом музыку. Через два дня Билл уезжает в свой Монтерей, а потом – путешествовать по Норвегии, на три месяца. У нас было не так много времени, чтобы как следует развлечься. О поездке в Биг-Сур и вовсе пришлось забыть.

Мы чуть не разбомбили гараж к чёртовой матери. С этими двумя парнями было сложно играть. Они строили свои песни на ломаном ритме, и мне было трудно сходу уловить, что я должен сделать со своей бас-гитарой. Местами музыка превращалась в жестокое, гудящее, кипучее и зыбучее месиво, но это был настоящий бескомпромиссный панк. Под конец я оставил всякие попытки сыграть чётко и просто стал отрываться. Джефф лупил по тарелкам так, что куски железа летели в стороны, пот стекал с него в 33 ручья. Билл в своих интеллигентских очках походил на слетевшего с катушек сумасшедшего, который, казалось, вот-вот бросит гитару и начнёт душить нас с Джеффом. Но агрессия не шла дальше грифа. У нас так круто получалось, как будто мы только что создали группу The Stooges, или Sonic Youth, или Husker Du. Мы, безусловно, лажали.

Выходя на перекур, парни говорили мне:

– You’re sick, man! It was fucking awesome! You’re a crazy and sick young man! It’s nice to play with you!¹⁷

Я всегда мечтал сыграть с американцами, потому что они по-настоящему поехавшие.

Тем же вечером Билл и Джефф выступали в нашем любимом ирландском пабе. Это была еженедельная сборная солянка, в которой могли участвовать все желающие, при условии, что они не совсем полное говно, ну или хотя бы тщательно это скрывают. Мы заняли столик по центру зала. В тот момент, когда я доедал один из лучших бургеров в своей жизни, со сцены зазвучала песня Эми Уайнхауз «Back to black», и я не сразу её узнал, потому что совершенно не был готов к этому. Когда мы только пришли, выступала скучнейшая фолк-группа, одна из сотен миллионов похожих друг на друга банд, играющих так, как если бы они проходили кастинг в ужасном римейке фильма «Нэшвилл». Я быстро потерял интерес к происходящему, и, чтобы было приятно дожидаться наших ребят, заказал бургер. И тут вдруг девушка надрывно, чуть ли не плача, поёт «Back to black». Поёт с медленным темпом, растягивая слова, бросая их на полпути и собирая заново в единстве звуков, держась за микрофон как за крест, закатывая глаза и выпячивая грудь. Это было так прекрасно и так внезапно, и некоторые фальшивые нотки так приукрашивали песню, делая её ещё более трогательной, что я расчувствовался.

Неслучайно Билл рассказывал пару дней назад про группу Ween. То, что творили Джефф и Билл в тот вечер, было полное сумасбродство в духе песен с альбома The Pod, бескомпромиссных вытряхивателей мусора из головы и сломанных пылесосов, выдувающих из-под кожи всякую дрянь. Билл бешено бил по струнам и кричал околесицу в микрофон, Джефф долбил по конгам, все в зале просто охуели. Неподготовленный зритель получает изрядную дозу яда, его начинает сильно рвать, как будто он пассажир корабля, внезапно угодившего в бурю. Можно с непривычки выблевать прожёванные куски мяса и жареного картофеля в тарелку. Выхаркивать пиво себе на брюки. Снимать их прямо здесь. И никто не понял, что произошло.