Николай Некрасов
Три страны света

Часть седьмая
История горбуна

Глава I
Рождение

Воображение читателя должно перенестись в эпоху отдаленную, к событиям, давно прошедшим, которые бросят яркий свет на действия и судьбу многих лиц нашей истории. Мы сожмем эти события в самую тесную рамку, не касаясь особенностей той эпохи, так как наш роман относится собственно к времени, гораздо позднейшему. Будет передано только самое существенное и необходимое.

К делу!

С лишком три четверти века назад тому, в одной из дальних губерний России, посреди лесов и необозримых полей, на большой горе, стоял одинокий, неуклюжий и огромный каменный дом. Стены его почернели, крыша местами провалилась, маленький балкон грозил каждую минуту обрушиться, – все представляло печальную картину запустения. Заглохший сад с прихотливыми затеями расстилался на большое пространство и соединялся с лесом. Не видно было дорожек: густо разросшиеся кусты акаций скрыли их под своими сучьями, которые дружно переплелись на свободе. Беседки, каскады превратились в настоящие руины; забор, отделявший сад от леса, во многих местах повалился, предоставляя свободный вход каждому. Внутри дома, как и снаружи, – тоже запустение; по пустым огромным залам с хорами разгуливали крысы; их писк, их тяжелая поступь раздавались эхом по всему дому. Мебель, обезображенная молью, придавала пышным хоромам жалкий вид. В простенках от полу до потолка висели запыленные зеркала, тускло отражая в себе картину тления. Большие картины в массивных рамах иные попадали со стен и лежали на полу, другие висели боком. Стеклянные люстры, опушенные пылью, уныло покачивали своими стеклышками от ветра, врывавшегося в разбитые стекла. Закутанные в холст огромные вазы, стоявшие по углам зал, походили на надгробные изваяния.

Обширный двор, поросший травою, был огорожен со всех сторон забором; местами сквозь него виднелись почернелые избушки дворни, а за людскими, под горой, в довольно большом расстоянии, чернелась сплошная масса изб. В полуразвалившихся и почернелых службах хранилось предание о барском доме, некогда кипевшем полною и роскошною жизнью. Но давно уже господа покинули его, а поселился в пустынном доме, как рассказывала вся дворня от мала до велика, какой-то сердитый старик с заступом: он всюду рылся, отыскивая клад, и производил своим заступом страшный шум.

И много лет простоял в запустении старый дом, тихо и незаметно проходила жизнь нескольких поселившихся около него стариков и старух с своими ребятишками… Вдруг все оживилось. Явился управляющий, стали полоть двор, в доме началась чистка и починка; но скоро увидели, что для поправки всего дома требовались издержки огромные. Запустелый дом оставили в прежнем покое и решились поправить только флигель, который, впрочем, был так обширен, что в нем могло поместиться не одно семейство. Наделали заплат и подпорок, расчистили несколько сажен сада перед окнами, отделив остальное забором, и стали ждать господина, которого не видали уже несколько десятков лет.

Он не замедлил приехать и был встречен радостными криками.

Григорий Петрович Бранчевский (так его звали) был уже средних лет, высок, полон, с угрюмым, но добрым лицом. Вотчины у него были обширные; его знали и уважали во всей губернии. Он служил при дворе и, подобно своему отцу, никогда не вел счета ни своим доходам, ни долгам. Получив отцовское наследие с достаточным долгом, он не только не уплатил его, но удесятерил. Наконец явилась необходимость умерить расходы. По самолюбию и тщеславию, он не хотел сделать этого в столице и решился лучше удалиться в деревню, чтоб собраться с силами и зажить по-прежнему.

Многочисленная праздная дворня ожила; клеветы, сплетни, разные мелкие козни одушевили людские, так долго жившие самой бедной и сонной жизнью. Комнатные лакеи гордо расхаживали по двору и с презрением смотрели на своих остальных собратов. Зависть поселяла раздор в семействах. Предметом всеобщей зависти была в особенности красивая дочь старика дворецкого – Наталья. Ситцевое новое платье, серьги, бусы, появлявшиеся на ней, порождали страшную злобу в людских, преимущественно между женским полом. Имя Натальи иначе не произносилось, как с бранными прибавлениями, но только втихомолку; в глаза все льстили ей, зная, какое влияние могла иметь она на своего отца. Скоро явился новый повод к толкам, а потом и к зависти: у Натальи родился сын, который тотчас, как немного подрос, получил право бегать по барским комнатам. Житье Натальи было привольное; но не впрок оно шло ей! Жажда власти, ежеминутный страх потерять ее не давали ей покою ни днем, ни ночью; она даже имела шпионов, которые доносили ей все, что говорилось и делалось в застольной, где во время обеда и ужина толкам о господах не было конца.

Вдруг дворня повеселела; лакеи и горничные шепчутся, старику дворецкому за спиной делают гримасы, даже громко бранят Наталью. Причина общей веселости и смелости заключалась в том, что барин, прежде сидевший дома, стал каждый день ездить к своей соседке по имению, девице лет под тридцать, круглой сироте, с огромным состоянием.

Через несколько месяцев Наталья стояла под венцом с Антоном буфетчиком. Несмотря на шелковое платье, невеста горько рыдала; вся дворня, даже многие крестьяне присутствовали при церемонии. Наталья не подымала глаз с полу, ее била лихорадка. Буфетчик Антон занял место своего тестя, а старика дворецкого сделали помощником управляющего.

Проницательная дворня чего-то ждала, и не ошиблась. Еще через несколько месяцев в доме поднялась страшная суматоха: сундуки вытаскивали из кладовых, проветривали белье, выколачивали мебель, перины и подушки, чистили серебро, выносили и поправляли мебель из огромных необитаемых зал. Тюки привозили с почты; гонцы скакали в город за разными покупками. С утра до ночи стучали столяры и плотники, ковали кузнецы, занятые починкой экипажей; все суетилось и работало. Может быть, в первый раз после долгой праздности дворня была занята; смех, болтовня смешивались с криками управляющего и разносились по пустому дому. Все ожило.

Наконец настал день свадьбы; старое полуразрушенное здание затрепетало от подъезжающих экипажей. Весь флигель ярко горел, резко отделяясь от мрачного дома и бросая на него странные тени. Гул музыки, говор людей на дворе, ржание лошадей приводили в страх привыкших к тишине. Часть прислуги озабоченно суетилась и перебегала по двору; остальные облепили окна, любуясь новой госпожой. Крестьяне бродили вдали около дома, уставленного плошками, останавливались группами; перекидывались отрывистыми замечаниями и расходились; дети плясали около плошек, причем их белые всклокоченные волосы и грязные рубашонки свободно развевались: их звонкий крик далеко разносился по пустынным полям.

Посреди всеобщего веселья, в небольшой комнате, освещенной одной лампадой, висевшей у образов, на постели сидела Наталья, жена дворецкого, утонув в пуховиках; она тоскливо прижимала к своей груди спящего сына, глядела по временам на образ, шевелила засохшими губами, и слезы ручьями текли по ее бледным и впалым щекам.

Музыка грянула громче, огни как будто ярче вспыхнули, радостные крики гостей потрясли дом: поздравляли молодых!

Три дня праздновали свадьбу. Наконец пиры кончились. Прошел и медовый месяц. Молодая барыня вошла в права хозяйки дома и тотчас же обнаружила Замечательную силу характера. Она потребовала счета, стала проверять расход и приход, каждый день бранилась с управляющим и скоро все было повернуто на другую ногу: кто был первый, тот сделайся последним, и наоборот.

Строгая наружность Александры Степановны (так звали молодую барыню), рост, слишком высокий для женщины, гордая поступь и взгляд – все в ней приводило в невольное смущение. Рожденная в богатстве, до крайности избалованная своими родителями, она имела характер властолюбивый, и оттого именно так долго не находила достойного мужа. Богатые женихи, зная ее властолюбивый характер, не льстились ее богатством; а бедные не смели думать о такой гордой невесте. Наконец, явился Бранчевский – и не побоялся невесты, известной всем столько же по своему суровому характеру, сколько и по богатству: он понадеялся на себя, потому что также имел характер настойчивый. Но он не расчел, что в мелочной домашней борьбе женщина с твердым характером всегда одержит победу. Когда же, наконец, опыт доказал ему эту печальную истину, он махнул рукой и дал жене полную волю, а сам со страстию предался охоте и проводил дни, а часто целые недели в отъезжем поле.

Бранчевская набрала множество горничных, и надзор за девичьей вверила старой, костлявой и злой Матрене, бывшей своей няньке. Везде и всюду являлась Матрена: в людских она бранила своих господ, а вечером доносила барыне, кто что говорил о ней и что делается в дворне. Антона сменили; сделали дворецким племянника Матрены Петрушу. Бедный Антон, всегда имевший слабость к вину, с горя предался ему так сильно, что слег и скоро умер. Вдова его Наталья с каждым днем все понижалась: из девичьей ее послали в прачечную, потом нашли, что она не способна мыть хорошее белье, и сослали ее в другую прачечную, людскую. Непримиримая вражда к Матрене закипела в ней; она не давала покою злой старухе, только одна из всей дворни отваживаясь противоречить ей и бранить ее. Дворня нарочно старалась разжечь досаду Натальи, а потом смеялась над бедной женщиной, в угоду ее врагу. Матрена грозилась извести Наталью. Им было тесно жить вместе. Злая старушонка не пропускала случая ударить или ущипнуть сына Натальи, которая в такие минуты выходила из себя и кидалась защищать ребенка.

Раз Наталья стирала, а сын ее играл под окном: вдруг раздался его плач; мать кинулась к нему, целовала его, обнимала и упрашивала сказать, о чем плачет; ребенок назвал обидчицу. У Натальи кровь бросилась в голову, она чуть не задохнулась от злобы. Матрена, всюду Матрена ее теснила! Наталья, как безумная, кинулась бежать по двору, завидев свою притеснительницу; Матрена укрылась в девичью, думая, что прачка не посмеет притти туда; но Наталья забыла приказание барыни не являться на порог ее дома; она вбежала в комнату и, завидев Матрену, кинулась к ней и закричала:

– Ты ударила моего сына?

– Я! – отвечала Матрена, подбоченясь и с наглостью глядя на ошеломленную Наталью. – Ну, я ударила! велика важность твой щенок; я его не так еще оттаскаю, – вот что, да… – поддразнивая, хорохорилась Матрена.

Наталья вся дрожала, гнев душил ее, и она едва слышно спросила:

– А как ты смела его ударить?

– Вот тебе на!.. да я и тебя по роже ударю, если ты будешь здесь орать. Очнись! что буркалы-то вытаращила? Вспомни, где ты!

Девушки начали пересмеиваться между собою. Наталья схватила себя за грудь так сильно, что полинялое ее платье затрещало. Она бросала отчаянные взгляды на смеющихся девушек, потом вдруг кинулась к Матрене, ударила ее в лицо и закричала:

– Нет, извини, я прежде тебя побью!

Дикий плач наполнил девичью; присутствующие побледнели и начали уговаривать Матрену, но та только сильнее ревела.

– Беги, скорее беги! – говорили испуганные девушки, но разгоряченная Наталья все забыла: она наслаждалась победой и высчитывала козни Матрены.

– Барыня, барыня! – в ужасе повторило несколько голосов.

Одна из девушек силой вытолкнула Наталью за дверь.

Барыня вошла в девичью.

– Что за крик? – грозно спросила она, озирая комнату.

Матрена повалилась ей в ноги и жаловалась на Наталью.

За беспорядок, произведенный в доме, Наталью послали полоть гряды и исполнять самые черные работы.

Бранчевский не знал ничего, что делалось в доме; его занимали только собаки и лошади.

Ветры и дожди осенние обнажили леса, превратили бесконечные поля в черные пласты грязи, обведенные лужами.

Небо серое, мутное; то мелкий, то крупный дождь; пронзительно воющий ветер… Наконец унылая картина быстро изменилась. Осень, будто устыдясь собственных дел, в одну ночь покрыла обнаженные леса и поля легким, пушистым снегом.

Было пять часов утра; мелкий снег продолжал порошить, как будто спеша застлать белой скатертью и остатки голой земли, рядами черневшие среди полей. Женщина в полушубке бежала по опушке леса, заботливо окутывая овчиной полусонного трехлетнего ребенка, наконец повернула в кусты и остановилась под защитой трех елей, сохранивших свою зелень среди общей обнаженности. Она поминутно выглядывала из своей засады, наклонялась к земле и прислушивалась.

Ребенок плакал, и тогда она приходила в отчаяние, грозила ему, зажимала рот, убаюкивала…

Вдали на белом снегу что-то зачернело; женщина встрепенулась, приподнялась на цыпочки и, вся дрожа, напрягла зрение. Невдалеке показался Бранчевский верхом на казацкой лошади; он был в охотничьем платье, вроде польского кунтуша; трехугольная шапка, опушенная мехом, была надвинута почти на самые его брови; рог висел на его широкой груди, за плечами было ружье. Четыре борзые собаки дружно бежали за его вороной лошадью.

Он ехал задумчиво: снег на висках и усах придавал ему старческий вид.

За ним, в почтительном расстоянии, следовал стремянный.

Поравнявшись с тремя елями, лошадь Бранчевского фыркнула и кинулась в сторону. Бранчевский чуть не упал. В ту же минуту женщина с ребенком выскочила из-за одного дерева и кинулась под ноги лошади. Бранчевский вздрогнул и, сдержав лошадь, строго спросил:

– Что такое?

– Защитите сироту! – завопила женщина и подняла кверху ребенка, который захныкал и спрятал лицо свое на плечо ее.

– От кого защитить? – мрачно спросил Бранчевский.

– Матрена заела меня и сироту моего. Защитите, батюшка!..

И женщина снова упала в ноги ему и зарыдала.

– Встань! – повелительно сказал Бранчевский и, обернувшись, крикнул: – Эй!

Стремянный подскакал.

– Возьми сына у Натальи и отвези домой, да осторожней! потом воротись ко мне. А ты, – продолжал он, обращаясь к Наталье, – иди домой, я все разузнаю.

И он рысью, поехал по опушке леса. Наталья отерла слезы, нежно поцеловала сына и подала его стремянному.

– Митя, голубчик, не урони его!

– Небось! – отвечал стремянный, усаживая ребенка на седло. – Ну, что? – прибавил он таинственно: – Сердился?

– Кажись, нет; я, говорит, разузнаю.

– Ведь я тебе говорил, давно бы так!

И стремянный шажком поехал домой, а Наталья бежала за ним и переговаривалась, пересмеивалась с своим сыном, который гордо поглядывал на мать, держась своими маленькими руками за поводья лошади.

Толпа охотников встретила их.

– Что, брат Митрей, зайца, что ли, затравили вы? – спросил один.

– Нет, братцы, старую ворону Матрену доехали! – отвечал стремянный и приподнял ребенка над головой.

В толпе раздался хохот.

Воротясь с охоты, Бранчевский потребовал к себе управляющего и дал приказ ежемесячно выдавать харчи и одежду вдове и сыну дворецкого Антона. На другое утро он пожелал видеть сына Натальи. Мальчик был красивый и умный, мать умыла его, одела и, перекрестив, пустила в барские покои. Бранчевский поласкал его и дал ему синюю ассигнацию.

Матрена чуть не умерла с досады.

– Что это за вольность такая… беспокоить его милость! – говорила она в негодовании. – Точно с барским дитятей нянчится! погоди ты у меня, уж обрежут тебе крылья!

Матрена каждый вечер имела доступ к Бранчевской. В один из таких вечеров она подобострастно стояла в спальной у кровати своей барыни, лежавшей уже в ночном костюме, и тараторила:

– Вчуже сердце перевертывается, что это за народ такой стал нынче наш брат! И то не хорошо, и то неладно! Фу ты, господи! рожна, что ли, вам? – в негодовании сказала Матрена; глаза ее туманились, и она продолжала слезливым голосом: – Лебедушка вы моя, раскрасавица, мое дитятко, ведь я все вижу, ведь я плачу, плачу, да что станешь делать? Я вам скажу, моя барыня-сударыня, что ей ровного нет, вот как высоко нос дерет; и виданное ли дело – холопское дитя в горницу пускать! Вчера, – прибавила, Матрена, наклонясь ближе к кровати и понизив голос, – вчера опять изволили дать красную.

Бранчевская быстро приподнялась, поправила подушку и снова легла.

Долго шли рассказы и расспросы; Матрена как соловей заливалась. Наконец Бранчевская начала зевать, тогда Матрена стала на колени и жалобно пропищала:

– Матушка, родная моя!

– Что тебе? – спросила барыня.

– Позвольте моему племяннику жениться на Оксютке, родимая!

И Матрена стукнулась лбом об пол.

– Нет, нет! я уж раз сказала, что из девичьей не позволю, – грозно отвечала Бранчевская.

Матрена поднялась, тяжело вздохнула и раболепно сложила руки.

– Иди!

Матрена перекрестила свою госпожу на воздух и на цыпочках вышла из спальни.

Сын Натальи все чаще и чаще был призываем в комнаты. Бранчевский шутил с ним и даже ласкал его; в комнатах звали ребенка Борей, а в людских Борькой. Вдруг стали пропадать вещи из комнат; Бранчевская подняла шум и требовала удаления Борьки; но Бранчевский возразил, что ребенок слишком еще мал для воровства. Однажды со стола исчезли карманные часы, Бранчевская сделала обыск всей дворне. Матрена стонала и охала, что дожила до такого сраму; притащила свой сундук и высыпала все свое тряпье у барских окон, приговаривая: пусть увидят, что у меня крохи нет барского!

Через несколько дней, в то время как господа сидели за столом, вдруг вбежала Матрена с часами в руках и, задыхаясь, рассказала, что нашла их у Борьки в кармане. Бранчевский выслушал недоверчиво и покачал головой; но его жена возмутилась и потребовала Борьку к допросу. Матрена, крестясь, побежала за ним. Борька, ничего не подозревая, играл у крыльца с дворовыми детьми, как вдруг Матрена схватила его и потащила, крича:

– Ага! вор ты этакой! осрамил было всех перед господами!

И Матрена ущипнула его. Борька всегда ненавидел Матрену, и ее угрозы так испугали его, что он начал кричать и биться в ее руках. Матрена зажимала ему рот и все тащила его наверх по лестнице. Борька бил ногами и силился высвободиться из костлявых рук старухи. Вдруг Матрена, взошедши почти наверх лестницы, оступилась и упала, Борька с диким криком покатился вниз головой по каменной лестнице. Матрена застонала, люди, бегавшие с блюдами, пособили ей привстать, а ребенка, потерявшего чувство, отнесли к матери. Матрена, счастливо избегнувшая ушиба, кинулась в ноги господам и просила прощения за свою неосторожность.

К ребенку была послана костоправка. Страшно было видеть несчастную мать над бесчувственным сыном, она рвала на себе волосы, ломала руки и выла, как сумасшедшая.

Несколько месяцев Борька был болен; но заботы матери мало-помалу восстановили его силы. Только постоянная бледность и болезненность остались в его лице; он почти не рос, в нем стала заметна сутулость.

Через год у Борьки начал формироваться горб.

Глава II
Сирота

У Бранчевских родился сын; Борьку совершенно забыли. Воротиться в столицу Бранчевский уже и не думал. К флигелю наделали пристроек, так что он стал походить на отдельный дом; маленький сад расчистили, испестрили дорожками и цветниками…

А старый дом все больше гнил, старый сад все больше глох.

Старожилы дворни рассказывали своим детям, будто господа потому не живут в старом доме, что боятся старика с заступом. Дед Бранчевского, говорили они, по какому-то договору уступил дом во владение старику, и таинственный старик грозился обрушить несчастье на того, кто осмелится поселиться в его владении.

Никто из детей не решался бегать в старый дом, гулять по старому саду, кроме Борьки. Борька прятался туда от злых насмешек своих товарищей; из веселого мальчика он давно уже превратился в угрюмого и злого. Он не мог скоро бегать и не принимал участия в играх, а садился куда-нибудь в темный угол и оттуда следил за товарищами. И только тогда смеялся он, если кто-нибудь упадет и ушибется или когда завяжется драка. По мере того как подрастал Борька, резче и резче выказывались в нем ожесточение, дикость и злоба ко всем. Он пропадал по целым дням, бегая в покинутом саду. Там открыл он множество дорожек под разросшимися кустами. Медленно прохаживался горбатый мальчик по этим дорожкам, передразнивая походку старших: это было его любимое занятие. Неописанное наслаждение находил он, забравшись на чердак пустого дома и спрятавшись там, тихонько бросать камешки в играющих детей, которые с ужасом разбегались, повторяя: «Старик! старик!»

Борька важно прохаживался по залам, гордо отдыхал на креслах, обезображенных молью, иногда протирал пыльное зеркало и долго разглядывал свой горб. Он делал западни крысам, разорял птичьи гнезда, бросал, мух на съедение паукам и с наслаждением прислушивался к их тоскливому жужжанью. Так проводил свои дни Борька в пустом доме.

Мать лежала больная. Она сердилась на сына за его холодность к ней, за его угрюмость и злобу; а Борька всякий раз повторял:

– А зачем я с горбом родился?

Мать плакала, божилась, что злые люди из зависти погубили его. Тогда Борька сжимал кулаки и ворчал сквозь зубы:

– Уж я им, как вырасту!..

Наталья все больше и больше слабела, она чувствовала приближение смерти и упрашивала своего сына не отлучаться от нее.

– Дай мне насмотреться на тебя, мой соколик, касатик ты мой! Не дай своей родной матери умереть на чужих руках, – плача говорила ему мать.

Борьке было уже десять лет; он тронулся мольбами своей больной матери и почти не отходил от ее кровати. Изба была душная и мрачная; стоны да оханья Натальи иногда наводили такой страх на Борьку, что он кидался в пустой сад и, обежав его, возвращался с новым запасом терпения.

Мать же, стараясь удержать при себе сына, слабым голосом рассказывала ему нелепые и страшные сказки, а когда сказки истощились, перешла к самой себе. Обняв своего горбатого сына, она выла, приговаривая:

– На кого-то я тебя оставлю, круглая моя сиротка, без родных, без матери, заедят тебя злые люди… и отец то тебя забыл! Ох-хо-хо!

– Разве мой отец жив? – вырываясь из рук матери, спрашивал Борька и вопросительно смотрел на ее бледное лицо.

– Умер, умер, родной мой Борюшка! – поспешно отвечала мать. – Не в добрый ты час родился на божий свет. Да не брани свою мать злосчастную! – продолжала больная, обнимая сына и целуя его руки. – Ты моя радость, ведь ты у меня, как перст, один, одинехонек, погубили нас с тобою злые люди да их наветы на нас, сирот.

Наталья болезненно рыдала.

– Полно, матушка! – сквозь слезы говорил Борька, проводя рукой по ее иссохшей щеке и утирая ее слезы.

Раз ночью Наталья охала, стонала и поминутно будила сына.

– Боря, а Боря!

– Что тебе, матушка?

– Встань, встань, родимый! ох, мне тяжело! зажги-ка, Борюшка, лампаду, я хоть помолюсь. Ох-о-ох!

И больная металась на постели.

– Да лампада горит! – отвечал сонный сын потягиваясь.

Прошло несколько минут.

– Боря! Боря! – испуганным голосом воскликнула мать.

– Что тебе, матушка, нужно? – подойдя к постели, спросил сын.

Больная выставила свои костлявые руки из-под одеяла и жалобно сказала:

– Боря, дай я тебя обниму! Глаза, – прибавила она с испугом, – словно что застит, и так душно здесь.

Она указала на грудь.

– Раскрыть дверь, матушка? – тревожно спросил сын, нагнувшись к лицу матери, которая, как слепая, ощупала его лицо и жадно стала целовать.

– Боря!

– Что? – сквозь слезы спросил Боря, растроганный судорожными ласками своей матери.

– Зажги свечи у образа, да побольше! я хочу на тебя посмотреть; что-то больно темно, Боря!

Больная начала протирать глаза.

– Скорее же, скорее! – говорила она с трепетом.

Сын кинулся зажигать свечи, лежавшие на деревянном углу, под образами. Он уставил весь угол зажженными свечами, а мать все повторяла:

– Еще, Боря, еще, родимый!

– Больше нет! – с удивлением сказал Боря.

– Ну! ладно. Поди сюда!

И мать силилась приподняться. Сын близко наклонился к ней. Она дрожащими руками старалась снять с своей шеи маленький образок.

– Что ты хочешь, матушка? – ласково спросил сын.

Мать молча указала на образок, сын снял его; больная набожно перекрестилась, поцеловала образок… Вдруг все тело ее задрожало, она приподнялась, схватила сына за голову, прижала судорожно к своей иссохшей груди, поцеловала и простонала:

– Господи, услышь мою молитву!

И больная приложила свой образок к голове сына и медленно опустилась на подушки.

– Мама, сударыня моя, голубушка, сродная ты моя! – закричал сын, поддерживая мать; но она молчала. Боря начал метаться у ее ног и с воем приговаривал:

– Золотая моя, сударыня моя, лебедушка моя!

– Боря! – слабо сказала мать.

Он встрепенулся и кинулся к ней.

– Боря, сними с пояса ключ от сундука, – едва внятно пробормотала больная.

Он исполнил ее желание: снял ключ, висевший у нее на поясе.

– Ну, где он? И больная ловила руками ключ.

– А, вот!.. Слушай, Боря, слушай! – таинственно сказала она.

Боря весь превратился в слух.

– Смотри… сундук; направо под душегрейкой… лежит ларец… завернут в тряпицу… да ты слышишь ли меня?

И мать искала руками сына, Который уже сидел на корточках перед раскрытым сундуком и рылся.

– Боря, где ты? послушай свою мать! ведь это я тебе скопила, это все для тебя, мой касатик; отец-то твой богат, да все злые люди. Ох я, горемычная!

Сын не слушал ничего. Наконец он радостно закричал:

– Нашел!

Голос у больной стал тверже.

– Боря! слушай, слушай, что я тебе хочу сказать… Больная скрестила руки и, стараясь собраться с силами, продолжала:

– Ведь Антон не отец твой…

– Что тут лежит? – перебил Боря, подавая ей ларец. … Больная с испугом ощупала ларец.

– Деньги, Боря, деньги… спрячь их, спрячь! а то отнимут у тебя…

Сын в испуге вырвал ларец из рук матери и прижал его к своей груди.

– Спрячь их, Борюшка! они злые, возьмут последнее у сироты, – тоскливо сказала мать и вдруг привстала. – Ты спрячь их в землю, – прибавила она таинственно, – а как вырастешь, и возьми тогда.

– А старик с заступом? – заметил сын, продолжая крепко держать ларец.

– Нет, он не возьмет, он не обидит сироту! – и с надеждой и со страхом отвечала больная. – Слушай, Боря, ты спрячь деньги куда-нибудь в другое место, подальше!.. Поди же ко мне, поди, дай мне еще посмотреть на тебя; что-то темно, Боря, зажги еще свечу!

Сын оглядел комнату и сказал:

– Да светло, матушка, ведь так вся: изба и горит… Ты погоди, я сбегаю, спрячу только…

– Нет, родной, останься! – в испуге закричала мать.

Но Боря уже юркнул в дверь.

– Боря, поди сюда, Боря, родимый ты мой, я тебе все скажу, все; я грешница… Боря, где ты? ох, мне тяжело!..

И больная стонала, разводила по воздуху костлявыми руками, тоскливо мотала головой, нежно звала своего сына. Потом она начала бормотать несвязные слова.

А Боря в то время бежал по старому саду; ночь была темная, воздух сырой. Боре было страшно, он прятался за кусты, выбирал место и начинал усердно рыть землю, но вдруг бросал работу и бежал, дальше. Наконец он кинулся в пустой дом, прятал там ларец во все углы, но через минуту вынимал его и в страхе бегал по комнатам. Воротившись снова в сад, Боря осторожно спустился к развалившемуся каскаду, густо обросшему кустарником; там он долго рыл землю; наконец, отдохнув немного, положил в глубокую яму ларец, засыпал его землей и стал сдвигать с места тут же лежавший камень, весь поросший мхом. Не по силам десятилетнему мальчику была тяжесть, и Боря с досады топал ногами, рвал на себе волосы, но, отдохнув, снова принимался за работу. Наконец сила воли победила. Окончив работу, Боря почувствовал новый страх, сильнее прежнего, и дрожал, как в лихорадке. Ему казалось, что весь сад наполнился народом с заступами и лопатами, все толпились к нему, чтоб открыть его ларец. Откуда ни взялось также множество хищных птиц; они летали над его головой, махали крыльями и так пронзительно кричали, что Боря зажал уши. Вдруг в саду раздался страшный треск, камни посыпались с каскада и с грохотом катились на Борю; Боря поднял глаза и увидал старика с заступом. Весь в белом, старик грозил Боре-лопатой и тихо смеялся. Боря без чувств упал на камень.

Стало слегка рассветать, когда Боря очнулся. Сад был весь в тумане, уныло гудели доски, сторожа лениво перекликались у барского дома.

Боря робко выглянул из каскада и, собравшись с силами, пустился бежать домой. Вбежав в избу впопыхах, он радостно крикнул:

– Матушка, спрятал!

В избе было тихо, свечи догорели, лампада едва теплилась. Боря остолбенел, он как будто боялся подойти к больной матери и снова закричал:

– Да слышишь ли ты, матушка? спрятал!

Ответа не было; Боря кинулся к матери, схватил ее за лицо, потом за руки, но она была уже холодна. Боря вскрикнул и отскочил от матери… Постояв с минуту посреди избы, он кинулся к себе на постель, завернулся с головой в тулуп и так пролежал до тех пор, пока не вошла знахарка, пользовавшая Наталью. Она толкнула Борю и сказала:

– Вставай! что дрыхнешь? ты смотри, сродная твоя богу душу отдала!

Борька бессмысленно посмотрел на знахарку и еще крепче закутал голову.

Менее чем в полчаса в избу набралась куча баб и детей. Каждый желал заглянуть на посинелое лицо покойницы.

– Где Матвеевна? что нейдет? – сказала одна баба.

– Горемычная! – подхватила другая. – Ведь у ней окромя горбуна никого нет!

– Некому и поплакать-то! – слезливо заметила третья.

– Ох, моя сиротинушка! ох, моя лебедушка! ох-хо-о-о! – протяжно и пискливо завыла четвертая старуха.

К ней присоединились остальные, и вой огласил избу. На пороге явилась высокая, толстая и краснощекая баба Матвеевна; она повела своими серыми соколиными глазами кругом и Дико застонала:

– А-а-а… родная моя, по-ки-ну-ла ты на-нас, а-а-а… по-ки-ну-а-у…

Матвеевна, заняв первое место у постели покойницы выла и причитывала с увлечением, тогда как почти все остальные бабы подтягивали ей лениво.

Борьке стало душно, он сбросил с себя тулуп, посмотрел на мать и жалобно застонал. Все стихли, как будто почувствовав, что слезы их неуместны, и с минуту молча прислушивались к горьким рыданиям сироты. И тут Матвеевна первая пришла в себя: она подошла к Борьке и над самым ухом стала ему подтягивать; Борька вскочил, растолкал народ и, выбежав из избы, пустился в пустой дом. Там оставался он целый день и только к ночи, досыта наплакавшись, пришел к избе. Раскрыл дверь, он остановился на пороге: мать его уже лежала на столе, вся в белом; желтые свечи горели у изголовья… Сначала Борька не решался войти, но, увидав раскрытый сундук, из которого Матвеевна уже повыбрала все, что было получше, кинулся в избу и стал шарить в нем. Он перешарил все уголки, все чего-то искал; наконец утомленный упал к холодным ногам матери и так пролежал до утра. Утром он опять ушел и только к ночи воротился домой.

Настал день похорон. Матвеевна до последней минуты отлично исполняла свое дело. Когда стали прощаться с покойницей, она притащила Борьку за руку в избу и завыла: