Николай Амосов
Мысли и сердце
Стоп. Нельзя заводиться. Все равно в следующий раз опять не поставят. Черт с ними!
Больная лежит на правом боку. Рубец от первой операции уже иссечен, и сейчас накладываются зажимы на мелкие кровоточащие сосуды. Движения у Марии Васильевны четки и точны. Она – само спокойствие и деловитость. Но это обман – она сильно нервничает, и когда оперирует одна, то часто ворчит. Все это замечается и думается каким-то краешком мозга. Марина подает инструменты в руку хирурга с легким щелчком, без слов угадывая, что нужно. Она очень опытна и давно работает со мной. Отличная сестра. Нет – помощница.
Перчатки. Спирт. Становлюсь на свое место. Рассекаю межреберные мышцы и попадаю в плевральную полость. Она заращена спайками. Легкое срослось с грудной стенкой, это естественно после операции. Спайки трудные: пальцем не разделяются, приходится рассекать скальпелем или ножницами. Кровоточит, нужно коагулировать, или попросту – прижигать электрическим током от аппарата диатермии. Легкий дымок и запах жженого.
Все делается почти автоматически. Видишь операционное поле, легкое, в голове есть план с разными вариантами, и он выполняется этап за этапом простыми, привычными движениями. Управление руками – это и есть мысли при операции. Движение, взгляд, мгновенная оценка результата, замыкание нового движения. Весь мир выключен. Можно простоять шесть часов и не почувствовать, что есть ноги. Конечно, когда трудно. Если просто – обычная работа, выполняемая стоя. Сейчас трудно. Вернее – будет трудно. Как только верхняя доля легкого отделилась от грудной стенки, сразу стало ясно, что уплотнение, похожее на опухоль, располагается в сосудах, отходящих от сердца: на дуге аорты, на легочной артерии. Легкое только припаяно к нему, и, хотя его ткань уплотнена, причина кровотечения – там, в крупных сосудах. Если на опухоль нажать, то она пульсирует под пальцами. Аневризма! Аневризма аорты! Картина болезни сразу стала ясной. После операции образовался абсцесс легкого, и воспалительный процесс разрушил измененную стенку аорты около боталлова протока. Образовалось выпячивание стенки аорты – аневризма. Недавно она прорвалась в бронх узким ходом, и через него периодически поступает кровь. Любое следующее кровотечение может оказаться последним.
Все понятно, и все очень плохо. Гораздо хуже, чем я ожидал. В аорте – отверстие. В легком – абсцесс. Полость аневризмы захватывает часть дуги аорты. Все это окружено толстым слоем спаек, прочных, как хрящ. Кроме того, воспалена легочная ткань.
Руки мои автоматически продолжают работать – разделяют сращения, все ближе подбираясь к аневризме. Но в голове одна мысль: что делать? При работе страха меньше, и я как будто еще не осознаю всей опасности положения.
Нужно остановиться. Помыть руки – это передышка для думания.
Итак, есть две возможности.
Первое – зашить и уйти. Пока еще отступление возможно.
Представляю: мать подбегает: «Все благополучно? Маечка будет жить?» Увы, нет. Погибнет, и, наверное, скоро. Нельзя ничего сделать. Вернее, сделать было можно, но очень опасно. Могла умереть на столе. А так? Молчание. Были шансы на спасение? Да, были, очень мало. Я побоялся их использовать. Зачем же вы брались оперировать? Что же нам теперь делать? Везти в Москву? Нет. Умрет в самолете.
Пауза. Взгляд.
Потом в палате проснется. Бледное личико. Глаза с надеждой. Немного спустя: кашель, кровь. Много крови. Снова взгляд. Недоумение: как же так? А разве операция?.. Нужно выйти из палаты. Профессор же не обязан сидеть сам около каждого больного. Хорошие ординаторы все сделают, что нужно. Тем более, когда делать нечего, кроме переливания крови. Знал?
Да. И побоялся, что скажут «зарезал»? Нет. Морг, похороны, взгляд матери? Да… Тогда иди ты…
Второе: попробовать. Выделить аорту выше и ниже аневризмы. Как можно ближе. И легочную артерию. И долю легкого. Потом пережать аорту зажимом и быстро удалить аневризму с долей легкого. Отверстие в аорте зашить. Но пережать аорту можно только на десять минут, и то при условии, что сосуды к голове останутся выше зажима. Если больше, то погибнет спинной мозг. Времени очень мало. Но можно заткнуть дырку в аорте пальцем, отпустить зажимы, подождать, пока мозг промоется артериальной кровью, и снова пережать сосуды. Так можно несколько раз. Есть опыт в прошлом, удачный. Но здесь спайки, воспаление. Удастся ли зашить дырку в аорте? Если нет? Тогда – все.
Снова мать. Не надо слов. Ужас в глазах. «Умерла!» Да. Я не мог. Аневризма. Спайки. Ткани изменены. Прорвались. Кровотечение… «О-о-о… умерла…»
А может, удастся? Тогда, как сегодня, войду в палату: «Ну, как живешь, девочка? Милая моя…»
Две возможности. Только две. Трудно выбрать. Поработаем еще. Можно немного оттянуть с решением. Если не удастся выделить аорту и сохранить артерии, идущие к голове, тогда само собой решится: невозможно.
Но это удалось. Почти удалось. Вскрыл полость перикарда, освободил восходящую аорту и, идя по ней вниз, добрался до важных сосудов. Сделал под аортой канал и подвел тесемку. Это было самое трудное. Выделил аорту ниже аневризмы. То же с легочной артерией. Все это очень медленно. Операция продолжается уже три часа. Я этого не замечаю. Анестезиолог молчит – значит, все хорошо. Кроме того, я вижу, как работает сердце. Полная тишина. Нужно беречь нервы для будущего. Хотя есть поводы для ворчания: Петр Александрович ассистирует не очень хорошо. Он мне редко помогает и не привык. Зато двое других – на высоте. Все время переливается кровь. Учитывается и восполняется каждая капля, потерянная на марлевых шариках или салфетках.
– Дмитрий Алексеевич, позаботьтесь, чтобы послали на станцию еще за кровью. Если я решусь, то кровопотеря будет большая, – говорю я анестезиологу.
Продолжаю работать. Очень трудно – выделять из спаек сосуды и долевой бронх. Шаги измеряются долями миллиметра. По-прежнему работают руки. Мысли редки и отрывочны. Может быть, подключить аппарат искусственного кровообращения? Тогда я безопасно пережму аорту.
К сожалению, подготовка занимает два часа. Кроме того, нет свежей крови. И самое главное – нужно снять свертываемость крови.
Операция идет очень чисто и хорошо. Начинает казаться, что я – сам Бог. Все мне доступно. Вот как чудесно разделены все сосуды! Корень доли легкого уже выделен. Это нелегко в таких спайках и рядом с аневризмой, не думайте. Все-таки я неплохой хирург. Пожалуй, один из самых лучших.
Не хвастай. Руки у тебя дрожат. Всю жизнь. И вообще ты…. Морг. Крик.
Все подготовительные шаги подходят к концу. Даже больше – я перевязал бронх. Отступить еще можно. Сейчас нужно решаться.
Но решаться не пришлось. Внезапно брызнула струя крови и залила мне лицо… Мгновение – и кровоточащее место прижато пальцем.
– Протрите мне очки!
А пока я ослеп. Но это ничего. Палец знает свое дело.
– Осушайте кровь в ране!
Стенка аневризмы прорвалась. В одном месте я немножко глубже рассек спайки. Этого следовало ожидать, и все-таки случилось неожиданно.
Зачем я не остановился?!
Теперь поздно говорить. Но пока еще все тихо. Сердце работает хорошо. Все хорошо!
Нет. Теперь уже нет. Стоит мне отпустить палец – и за несколько секунд плевральная полость зальется кровью, кровяное давление упадет до нуля, а сердце будет сокращаться тихо-тихо. Нужно держать. Как мальчик, который спас Голландию, заткнув пальцем дырку в плотине. К нему пришли на помощь. Ко мне никто не придет.
– Переливайте кровь, как можно скорее! Начинайте в артерию!
Я набираю воздух в легкие, как будто перед прыжком в воду. Как будто вдыхаю в последний раз…
– Петя, пережимай аорту! Марья, зажимай легочную артерию!
Отнимаю палец от дырки. Струя крови ударила и быстро ослабла – нет притока.
– Отсос! Черт бы вас побрал, не сосет! Давай другой, быстрее!
В моем распоряжении десять минут. Это так мало. Я разрываю отверстие в стенке аневризмы. Быстро вычерпываю из ее полости старые сгустки крови. Нужно удалить долю легкого, чтобы открыть доступ к аорте. Это не удается – оказывается, еще много неразделенных спаек.
– Давайте мощные ножницы! Пошевеливайся, корова!
На долю мгновения мысль: не надо ругаться. А, какая теперь разница! Доля легкого грубо отсечена, наполовину оторвана.
Ужас.
В стенке аорты зияет отверстие около сантиметра. Края неровные, кругом измененные воспалением ткани. Не зашить! Нет, не зашить… – Ах, что я наделал, что я наделал!.. Дурак!
Это о себе. Я ничтожество. Пусть все знают. Мне все равно. Хочу одного – вот тут же сдохнуть. Сейчас. Пока еще бьется то сердце.
Нужно что-то сделать. Пытаться. А вдруг швы удержат? Боже! Яви чудо!
– Марина, давай швы. Крепкие, проверяй, чтобы не порвались!
Скорее шью, стараясь захватить края пошире. При попытке завязать ткани прорезаются. Так и знал!
– Давай еще. Еще!
В бесплодных попытках прошло минут пять. Из каких-то сосудов в аневризму все время подтекает кровь. Пришлось сильнее подтянуть легочную артерию.
– Михаил Иванович, давление падает.
– Переливайте быстрее кровь! Обнажите артерию на другой ноге. Да побыстрее, не копайтесь, растяпы!
– Пульса нет!
Боже мой! Боже мой! Что же делать? Вижу, чувствую руками, как слабеют сердечные сокращения. Нужно снимать зажим с аорты.
– Петя, Марья, Володька! Я закрою дырку в аорте пальцем, а вы отпустите все зажимы. Ну, все вместе!
Отпустили. Давление в аорте слабое, но кровь все-таки где-то пробивает. Сердце совсем останавливается.
– Переливайте, переливайте скорее! Отсасывайте! Готовьте адреналин, два кубика!
Нет, нужно снова зажать аорту. Кровь заливает все поле. И массировать сердце. Бесполезно, конечно, бесполезно, но оно же еще бьется… А вдруг?! Брось, чудес не бывает. Бога нет.
– Петя, зажимай снова аорту. Марья, рассеки перикард шире для массажа. Да ты же вынул зажим, оказывается? Ах ты сволочь, где были твои глаза?! Оболтус! Ведь теперь мне его не провести. Ну как можно работать с такими…
Эпитеты, разные обидные слова. Я кричу, потому что в отчаянии. Петя виноват, конечно, что вынул зажим, и я теперь не могу его провести под сосуды одной рукой. Но разве это меняет дело? Я отнял палец от аорты, и из отверстия редкими и слабыми толчками выбрасывается струя крови. Как из бочки, когда вода уже на дне…
Я чуть не плачу… Я не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки…
Массирую сердце. При каждом сжатии желудочков из аорты выбрасывается немного крови. Зажим под нее я так и не могу подвести. За это я еще продолжаю ругать Петю. Ругаю Марию Васильевну за то, что она плохо сделала первую операцию, хотя у меня нет никаких доказательств.
Адреналин. Массаж. Новые порции крови. Все тянется мучительно долго. Сердце дает редкие слабые сокращения, как будто засыпает. Но нужно что-то делать, делать!
– Михаил Иванович, зрачки широкие уже десять минут.
Я очнулся. Довольно. Нужно когда-то остановиться.
Признать, что смерть совершилась. Хотя сердце еще изредка вздрагивает.
– Ну, все. Кончаем. Не нужно больше переливать кровь. Она пригодится другим… Сразу охватывает безразличие и апатия.
– Зашейте рану…
Иду в предоперационную, к креслу… Нет, нужно переодеться, я весь в крови. Сажусь.
Голова пуста. Руки бессильны. Мне все равно…
Но еще не все. Есть мать и отец. Конечно, они чувствуют там, внизу, что не все хорошо. От начала операции прошло пять часов. Но они еще надеются. Надежда тает и тает, и сейчас ее нужно порвать, как ниточку, которая связывает их с жизнью, с будущим. Ждать больше нельзя. Бесполезно. Рана зашита, кровь убрана. Майя накрыта простыней. Не Майя – труп. Не могу произнести этого слова…
В предоперационной собралось несколько врачей. Кому-то из нас нужно идти сказать. Собственно, сказать должен я. Но я молчу. Не могу. Я тяну и надеюсь, что кто-нибудь выручит меня. Наконец Петр Александрович говорит Володе:
– Пойди скажи матери.
Володя не смеет ослушаться старших. У нас не принято отказываться… Он нехотя встает и идет к двери.
Поздно. Долго собирались. Дверь из коридора распахивается, и в помещение операционной врывается мать. Она, как безумная, бежит прямо к столу и бросается на труп дочери. Рыдает. Говорит нежные слова. Целует ее посиневшие губы.
– Проснись, ах, проснись, моя ненаглядная!..
Она не говорит слов, которых я жду: «Что они с тобой сделали?» Никого не обвиняет. Она еще не понимает, не хочет понять, что дочери, ее Маечки, уже нет.
Операционная почти опустела. Трудно смотреть на это. Девушки-сестры плачут.
Я подхожу к матери и стараюсь ее успокоить. Говорю какие-то ничтожные слова, которые даже противно вспоминать. С большим трудом ее удалось оторвать и увести в реанимационную (комната, в которой больные проводят несколько часов сразу после операции, пока полностью не проснутся. Потом их переводят в послеоперационные палаты) комнату. Там ей сделалось плохо. Я не видел, остался в предоперационной и снова сидел в кресле. Пришли, сказали, что лежит на полу. На полу? Почему? Да, ведь в этой комнате нет ни кровати, ни кушетки. Только круглые железные табуретки.
Потом мать и отца Маечки увезли в санитарной машине домой. Что они там будут делать – не знаю.
Мария Васильевна сидит в углу и всхлипывает, как ребенок.
Мне еще нужно написать протокол операции. «Попытки зашить дефект в стенке аорты не удались. Кровотечение продолжалось, и сердечная деятельность медленно угасла».
«Угасла». Все дела кончены. Нужно идти домой. И день тоже угас. Темнеет. Это хорошо – меня не будут видеть.
Иду через сад, мимо больших деревьев под светлым вечерним небом. Тихо. Только вдали слышен глухой гул города. Загораются первые огоньки. Все красиво и благообразно. Поэты пишут об этом стихи. Какие стихи? Это обман! Для меня сейчас весь мир полон зла и горя. Люди за теми окнами страдают. Они мучаются болезнями. Или ненавидят. Или тоскуют. Пьют, дерутся. Считают деньги. Где-то еще дальше, за горизонтом, голодают. А там делают атомные бомбы. Готовятся обрушить на людей лавину смерти и мучений.
Нет, сейчас на меня не действуют светлое небо и запах цветов. Все мрачно. Нужно думать. Искать. Создавать гармонию с этим небом. А так им могут любоваться только слепые.
У двери дома. Слышу нежный детский голосок.
– Кто там?
Это моя внучка, Леночка. Ей четыре года. Она зовет меня папой, потому что настоящий папа ушел, когда она была совсем крошкой. Я ее очень люблю. Очень.
– Почему ты так поздно? Ты делал операцию?
Беру на руки, целую. А перед глазами – те девочки. У первой были такие же косички и капроновые банты. Только та очень худенькая.
– Делал операцию, да? Больная умерла?
Все это сказано веселым голоском. Для нее слово «умерла» еще ничего не означает.
– Да, моя милая, умерла.
Выходит жена. За много лет совместной жизни она научилась узнавать о смертях по моему лицу. Расспрашивать у нас не принято.
Все делается, как всегда. Переодевание. Домашние туфли. Обед в молчании. Если это можно назвать обедом. Не нужно внешних эффектов. Пусть идет все, как обычно. Только вот надо выпить. После такого дня это необходимо. Частенько ты стал прибегать к этому «лекарству». А что мне беречь? Теперь по программе – сон. Под этим предлогом можно скрыться в кабинет и лечь на диван. Можно поставить на стул коньяк и рюмку. Как у Ремарка или Хемингуэя. Смешно. Даже в такие моменты человек поддается внешним эффектам. А может, только я такой?
Сон сегодня не состоится. В чуть затуманенной голове непрерывно проносятся образы прошедшего дня. Крик матери над гробом. Той, первой. Вторая мать: «…Пожалуйста… сделайте хорошо…» Не сделал. Не сумел.
Двери закрыты, и в соседней комнате тоже никого нет. Можно зажать голову руками и стонать: Боже мой, Боже мой…
Убийства. Ежедневно в больницах всего мира умирают люди. Нередко по вине врачей. Особенно хирургов. Терапевтам, тем легче: лекарство не подействовало, а больной умер сам. Жаль, конечно. Не спасли. Но что сделаешь, наука еще не всесильна… Да, разумеется, вы не виноваты.
Разные бывают убийства. Бандит убивает из-за денег или просто так. Это омерзительно, и его наказывают смертью.
Ревнивец убивает, потому что страдание сводит его с ума. Его наказывают легче. Иногда даже прощают. Люди все-таки уважают любовь. Впрочем, для убийцы иногда самое худшее – остаться жить. Но он вылечивается со временем. Как правило.
Шофер убивает случайно. Он несчастный. «Это» набрасывается на него, как зверь, калечит его. Иногда на всю жизнь. А что делать? Нельзя же разрешить шоферам давить людей безнаказанно.
Есть еще войны.
И вот здесь, на самом конце – мы, хирурги. Нас никто не называет убийцами. Благородные цели. Человек в опасности, врач мужественно борется за его жизнь, ну, и иногда – проигрывает. Не сумел. Что поделаешь?
Не первый раз я лежу вот так на диване. Достаточно было смертей. Убийств? Да, и убийств. Непреднамеренных, как говорят юристы. Надо называть вещи своими именами. Я много думал и передумываю снова и снова. Тысячи сложных и сложнейших операций и… довольно много смертей. Среди них немало таких, в которых я прямо виноват. Нет, нет, это не убийства! Все во мне содрогается и протестует. Ведь я сознательно шел на риск для спасения жизни.
Как все досадно! И горько. Где я ошибся сегодня? Нужно было остановиться. Как убедился, что аневризма, – так стоп. Зашить. До завтра бы продержались с переливаниями крови. Приготовили бы АИК, свежую кровь. Потом оперировать снова. Можно выключить сердце и спокойно ушить дырку в аорте, удалив долю легкого.
Э, брось. Это тоже очень трудно – прооперировать аневризму с машиной. И нужно было еще дожить до завтра. Нет, все-таки шансов было бы гораздо больше. Ошибки. Как мальчишка, делаю ошибки…
Операции бывают разные. Оперируешь тяжелораненого на войне. Смерть – так, смерть – так. То же самое, когда прорвется язва в желудке или перекрутятся кишки. Ошибки? Да, бывают ошибки, но деться некуда. Оперировать нужно быстрее.
Совсем другое дело – вчерашняя операция. Девочка пришла на своих ногах и прожила бы еще года три-четыре. А теперь она лежит дома на столе, в переднем углу.
Выпьем.
Так отчего же умирают больные?
Все сделано правильно, а человек умирает. Не рассчитали. Во-первых, может быть, не сумели рассчитать. Врач оказался неумен. Во-вторых, потому что самого расчета нет. Наука плоха.
Сделано неправильно: где-то не так разрезал или было очень трудно из-за характера самой болезни – ткани сильно изменены. Хороший мастер сделал бы, а похуже – не сумел. Смерть. Для десяти сделаешь, а на одиннадцатом промахнешься. И опять смерть. Хирург – это не только врач. Это мастер. Как ювелир или слесарь-инструментальщик. Бывают мастера хорошие и плохие. Плохие пусть лучше не берутся.
Чтобы уметь рассчитать, нужно быть умным и знать свою науку. Нужно учиться и учиться.
И все равно этого мало. Мой знакомый математик вообще не признает медицину наукой. Нет расчета – нет науки. Говорит, что нужны вычислительные машины. Может быть. Не знаю. Еще не вник. Но мозг человека явно не совершенен, если часто путает и забывает.
Чтобы хорошо оперировать, нужны не только рукодельные способности, но и опыт. Нужно много оперировать. И еще нужен характер. Как все здорово раскладывается по полочкам!
Значит, куда ни денься, а смерти будут? Нельзя ждать, пока медицина сделается точной. Пройдут десятилетия, много больных перемрет, не дождется. Человек не может не ошибаться при расчетах в любом деле. Но за наши ошибки платят жизнями. Чтобы научиться мастерить, нужна практика. Испорченные вещи. Наши вещи – люди.
Ужасно. И нельзя изменить.
Так что расстраиваться не надо. Все правильно. Нужны только честные намерения. И чтобы деньги не брать. Тогда приди с работы, выпей и ложись спать. Для профессии хирурга слабонервные люди не го дятся.
Леночка пришла ко мне проститься перед сном. После ванны она такая чистенькая, ясная. Вся светится весельем и задором.
– Спокойной ночи, папочка. Ты пьешь коньячок? Проводи меня до кровати!
– Спокойной ночи, моя милая. Иди одна, я полежу – устал.
Она поцеловала меня и убежала, путаясь в длинной рубашонке и что-то щебеча.
Наверное, я не гожусь в хирурги. К черту такую профессию, от которой умирают!
Говорят, что есть законные проценты смертности после операций. Мировая статистика неудач и ошибок. У нас? Приблизительно на уровне. Иногда – хуже, иногда – лучше. Но за цифрами не видно умирающих. Их фотографии в журналах не печатают.
Серьезные такие глаза были у той девочки.
А Майя была веселая, жизнерадостная.
Были. Была.
Выпьем еще рюмку.
Чертовски горькая штука. Нет, не сопьюсь.
Не все же умирают. Разве те ребята в палате не хороши? Каждый понедельник много их приходит на проверку. Выросшие, веселые, красивые. Смотришь на них – и тают в груди озлобление и горечь. И опять берешься…
Тридцать лет я занимаюсь хирургией. Очень давно. Пришел такой сияющий юнец. Мечты: пересадка органов, омоложение. Нож – вершина медицины. Терапевты – низшая раса. «Вот я – сделаю!» Смотрю теперь на того себя издали – немного грусти, немного презрения. Сожаление? Пожалуй, нет. В общем прожил неплохо. Никаких особенных внешних эффектов не было, все тихо, обычно, скромно. Аспирант, ассистент, доцент, профессор. Почти как все врачи, о которых пишут в романах и пьесах: ограниченные, немножко смешные педанты.
Ну нет! «Я видел небо!» Хирургия дала мне такие страсти, которых не может дать ничто другое. Я – творец. Я – исполнитель. Совесть – вот мой главный судья. А кто может наложить большую ответственность?..
Ах, это все слова! Красивые слова. А был только тяжкий труд.
Сегодня я лежу раздавленный, и мечты кажутся столь же далекими, как и вначале.
Но ты не прав. Это горе и усталость. Многое двинулось…
Помнишь, в тридцатых годах резекция желудка (иссечение части желудка при язвенной болезни или раке), удаление почки казались нам, аспирантам, вершиной хирургии. Наши светила лишь очень робко пытались сделать что-либо в грудной полости, и почти всегда – неудачно. Потом надолго бросали. А теперь у меня ординаторы оперируют митральные пороки (пороки двухстворчатого клапана, отделяющего левое предсердие от левого желудочка) сердца, и больные не умирают.
Да, конечно, это дорого стоило людям. И хирургам. Но теперь есть отдача. Идет прибыль.
Как мы тогда мало знали, мало умели… Но незаметно шел прогресс. Вот переливание крови, вот местная анестезия, разные мелочи ухода и диагностики. Смотришь – умирает все меньше и меньше. Уже думаешь – достиг! Начинаешь оперировать больных потяжелее, и тут тебя – раз! раз! Лежишь потом мордой в грязи. «И зачем я взялся? Почему не остановился тут?» А потом отойдешь – и снова что-то ищешь, копаешь. И так многие хирурги, во всем мире.
После войны перебрались в грудную полость – легкие, пищевод. Я уже был профессором. Правда, это не главное. Хирургия всех равняет – простого врача и академика: покажи, что ты можешь сделать? А степени – это дело второе.
Неправда, так думают врачи, а профессора и академики все равно себя считают выше. Они – посвященные. Многие уже забыли дрожь и лепет на защите своей жалкой диссертации и искренне считают, что «внесли вклад».
Кто это «многие»? А ты? Что, твои «Варианты диафрагмального нерва в связи…» – вклад?
Не будем мелочны. Я работал честно. Не переоценивал свои чины. Они важны – дают возможность получить хорошую клинику, создать условия для большой хирургии.
Тысяча девятьсот сорок девятый год. Первая пневмонэктомия (операция удаления легкого). Шесть с половиной часов. Больной в шоке, а я так устал, что не мог даже сидеть – лег на диван. Правда, тяжелый был случай. Поправился. Очень было приятно. Как-то он теперь, наш Сеня, Семен? Уже лет пять не является. Последний раз был хорош – сельский почтальон. «Километров двадцать в день хожу…» Приятно вспомнить. А был обречен.
Много, конечно, было таких Семенов. Иначе как вынести? Только почему-то сейчас не они приходят на память. Скоро после Семена умер Павлик с хроническим абсцессом легкого. Кровотечение от повреждения артерии. Так же вот я лежал дома.
Все-таки операции на легких потом пошли хорошо. Теперь это освоенная область. Можем оперировать почти с гарантией. Мой вклад в это дело тоже есть. Ах, не надо. Какой там вклад. Думал: разработал хорошую методику ушивания бронха, но потом оказалось, что ее изобрели до меня. Вот и весь вклад.
Нет, давай по-честному: скомпоновал всякие мелочи, получилась приличная система. Учил ей хирургов. Теперь многие делают, и хорошо. Больные выздоравливают, благодарят. А что в конце концов важно? Да, конечно, утешься: «Самое ценное – люди».
Как трудно быть самокритичным. Не будь таких дней, как сегодня, наверное, и я бы уже вообразил себя талантом, как некоторые мои коллеги профессора… Не можешь не лягнуть и не подчеркнуть, что вот какой ты честный!
Потом начались операции на сердце. Опять проходит череда лиц и дней. Вот первая пациентка: митральный стеноз (сужение отверстия митрального клапана) с тяжелой декомпенсацией (резкое ухудшение кровообращения из-за плохой работы сердца, сопровождающееся одышкой и отеками).
Культурная женщина, знала о тяжести своего состояния. Вдова. «Я должна еще пожить несколько лет – мне нужно поднять сына». Почему она не поехала в Москву? Там уже делали эти операции. Не знаю. Я ей всю жизнь буду благодарен за доверие. Наверное, у нее было счастье, раз она не умерла тогда. Краснею, как вспоминаю эту операцию. Так я был неловок, неумел. Но она жива и теперь. Сын уже взрослый. Спасибо ей.
Все-таки сердце – это самое трудное. Оно меня, наверное, и доконает. Как же – пожалей себя! Тоже мне – жертва любви к ближнему.
Сколько было удовольствия и разочарований! Результаты операции при многих пороках оказались неудовлетворительными. Нужно открывать сердце и восстанавливать его клапаны и перегородки.
Эпопея с созданием и освоением АИКа. Да, это эпопея. Со всеми человеческими страстями. Если бы писатели могли о ней рассказать! И обо мне тоже? По-честному – я приложил к этому руки. Конечно, без Олега, Петра, Марьи, Ди мы и многих других я ничего бы не сделал. В таком деле без коллектива нельзя.
Любят ли они меня, помощники?
Раньше любили, а теперь, может быть, уже и не за что. Все отдаляюсь и отдаляюсь. Сохну. А они, наверное, думают – зазнался.
Первая операция с машиной, с АИКом. Она была неудачна. Целый год потом тренировались на собаках, улучшали аппарат. Потом успех. Мальчик Коля. Тоже с тетрадой Фалло. Операция была сделана не радикально, но он выжил и получил облегчение. Это уже много. Во всем Союзе к тому времени лишь в нескольких клиниках были проведены удачные операции. Сколько было волнений, сколько гордости! Около каждого больного по несколько ночей дежурили три-четыре врача, включая старших помощников.
Хорошие результаты были только сначала. А потом смерти – одна за другой. Стали брать очень тяжелых больных. А как их не брать? Для чего же тогда операции?
Но все равно тяжело.
Вся история большой хирургии промелькнула передо мной. Я в ней участвовал и нередко бывал в самых первых рядах. Нет, не скажу, что я сделал что-то особенное. Не пионер – популяризатор. В историю не попаду.
Сейчас мне на это наплевать. А потом?
От коньяка или от горя у меня такие расслабленные мысли? Какая-то смесь сантиментов и горечи.
Выпьем еще одну рюмочку. Для прояснения мозгов.
Достаточно. Я всегда стремился к ясности. Надо внести ее во все эти бесформенные рассуждения.
Нужна людям хирургия или нет? Конечно, нужна. Не все же больные умирают. Большинство поправляются и потом наслаждаются жизнью. Пока она дает им эту возможность… Конечно, вначале жертв бывает много, но, к сожалению, без этого не обойтись. Люди всегда приносили жертвы богам, надеясь взамен получить от них блага для всех.
Какое было самочувствие у тех жрецов, что закалывали младенцев перед алтарями?
– Что же – и мы жрецы?
Не следует идеализировать хирургов. Они жертвуют только чужими жизнями, не своей. В этом отношении они не солдаты, а генералы. Но все-таки нам часто бывает скверно. И мы делаем для людей нужную, но неприятную работу. Почему же все-таки делаем? Не деньги. Хирург живет так же, как и другой врач или инженер. Тщеславие? Конечно, пока молод, тебе льстит, когда на тебя смотрят как на спасителя, прославляют. Но мне уже нет. Нет? То есть приятно, но не настолько, чтобы ради этого я стал делать рискованные операции. Что же еще? Пожалуй, ощущение борьбы. И еще – страдание, ценой которого достигается победа. И наконец – долг. Я должен. Может быть, ты лукавишь? Объяснение слишком примитивно. Психологам нужно продумать вопрос о стимулах человеческой деятельности вообще. Стимул – это острая палка, которой в Древней Греции понуждали животных. Так и нас.
Природа человека. Что такое человек? Этот вопрос ставился множество раз. Отвечали по-разному и часто противоречиво.
Человек от природы добр.
Человек более жесток, чем лютый зверь.
Или он многолик? Что такое добро и зло?
Прогресс? Будущее?
Все это философия, и хотелось бы в ней разобраться, прежде чем умереть. Неужели нельзя сделать, чтобы эти маленькие мальчики и девочки были счастливы и дальше, так же как счастливы сейчас, если здоровы, сыты и обласканы? И что такое счастье?
Опять я отвлекся.
Мне тяжело. Мне очень плохо сегодня. И было уже много раз. Я устал от всего этого. Победы не вызывают уже такой радости, как раньше. Страдания несчастных людей отравили душу и лишили ее покоя. Фу, какие затасканные фразы, противно!
Я вижу страдания людей от болезней. А сколько еще других, которых я не вижу? От унижения достоинства человека, от ушедшей или неразделенной любви, от невозможности понять друг друга?
Что же мне делать?
Умереть?
Сколько раз в такие минуты приходила эта мысль! В борьбе, которую ведут хирурги, умирают только больные. Но в тот момент, когда сердце останавливается в твоих руках и жизнь, как вода, утекает между твоими пальцами, сколько раз хотелось все отдать, чтобы ее удержать! Полжизни. Всю жизнь. Но никто не берет в обмен. И больной умирает, а я остаюсь. Проходит время, и я не соглашаюсь меняться. Раздумал. Однако от каждого такого случая остается что-то, уменьшающее желание жить.
История нашей науки знает случаи самоубийства хирургов. Коломнин, ученик Пирогова, для обезболивания ввел в прямую кишку кокаин. Все продумал и проверил, но больной умер. Доктор пошел к себе в кабинет и застрелился.
Немец Блок в конце прошлого века пытался сделать двухстороннее одновременное иссечение верхушек легкого у тяжелого туберкулезного больного. Когда он вскрыл вторую плевральную полость, больной погиб. В тот же день отравился врач. Их хоронили одновременно.
