Николай Лейкин
Наши за границей
Аквариум
Глафира Семёновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую к бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колёсами экипажи, омнибусы, пронзительно щёлкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четвёркой лошадей в ряд и цугом. Лёгкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.
– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.
– A ежели эта у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры. Чуть не с дом.
– A куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.
– Объезжай по задним улицам. Тут прогулка чистой публики, и вдруг лезет ломовой. Да ещё какой ломовой! На саженных колёсах и в тройку лошадей! Нет, у нас, в Петербурге, по главным улицам этим дубинам ездить не позволяют. Колеси по закоулкам. Нехороши, брат Франц, у вас насчёт этого порядки, нехороши, хоть и Берлин.
– Но ежели ему нужно. Ведь он по делу, – опять повторил швейцар.
– Мало ли, что нужно! Мало ли, что по делу! Объезжай. Куда ему торопиться! Над ним не каплет. Ведь не в театр к началу представления спешит.
– Но ведь через это доставка товара должна быть дороже.
– То есть, как это?
– Да так. Ехать по прямой путь – он сделает больше рейсов и может за провоз взять дешевле! Тут экономи, большой экономи.
– Глаша! Слышишь, как рассуждают! Вот на обухе-то рожь молотят! – отнёсся Николай Иванович к жене.
– Да уж известно, немцы. Как же им иначе-то рассуждать! – отвечала та.
– И зачем у вас такие телеги громадные, чтобы их в три и четыре лошади таскать? – дивился Николай Иванович. – У нас телеги в одну лошадь.
– Большие телеги тоже экономи, – отвечал швейцар. – Каждый маленький телега в одна лошадь нужно один извозчик, a к большая телега в три лошадь тоже нужно один человек. Большая телега везёт столько, сколько везёт три телега, – и вот два человек, два извозчик в экономи. Эти извозчик могут работать другое дело.
– Ой, ой, ой, как рассуждают! Глаша, слышишь?
– Да уж слышу, слышу. Дай шляпки-то дамские мне посмотреть.
Глафира Семёновна в это время остановилась около модного магазина.
– Вот наш знаменитый аквариум, – указал, наконец, швейцар на подъезд, освещённый электричеством. – Пожалуйте наверх.
– Как наверх? Да разве у вас аквариум-то не сад? – удивился Николай Иванович. – У нас в саду.
– Как возможно в саду! Тут есть такие рыбы и амфибиен, что им нужно тёплый цонне… тёплый климат… Вы пальто снимите и отдайте. Будет жарко.
– Снимем, снимем. Ну, поднимайся, Глаша. A я думал, Франц, что у вас в аквариуме этот… как его?.. Вот что к нам-то приезжал… Штраус, вот кто, – вспомнил Николай Иванович. – Я думал, что у вас в аквариуме Штраус, – продолжал он.
– Штраус на Зоологический сад… Там и штраус, там и жираф, там и гиппопотам, там и ваш русский айсбер, ледяной медведь.
Супруги взяли билеты и в сопровождении швейцара вошли в аквариум. Направо и налево стеклянные резервуары с плавающей в воде рыбой. Николай Иванович взглянул мельком и сказал швейцару:
– Ну, мимо! Чего тут простых-то рыб рассматривать! Этого добра у нас в Петербурге в каждом трактире в садке много плавает. A ты веди к учёным рыбам, которые вот музыку-то играют.
Швейцар покосился на него и повёл дальше. Показался террариум с черепахами.
– Вот тут шильдкрете, – указал он.
– Черепахи? – заглянула Глафира Семёновна, сморщилась и проговорила: – Фу, какая гадость! Ведите скорей нас к эстраде-то.
Швейцар опять покосился. Он недоумевал, отчего это путешественники пришли в аквариум и ни на что смотреть не хотят.
– Сейчас будут знаменитый орангутанг и горилла, – сказал он.
– Это, то есть, обезьяны? – спросила Глафира Семёновна, – не надо, не надо нам обезьян. Ну что на них смотреть! Эка невидаль! Вы ведите нас скорей к этому… Как вы его назвали-то? Да… Амфибиен… Ведите туда, где этот Амфибиен играет. A здесь и публики-то нет.
– Мадам хочет амфибиен смотреть? – улыбнулся швейцар. – A вот многие дамы не любят на амфибиен смотреть. Вы храбрый дама… Вот начинается амфибиен, – указал он на бассейн. – Тут крокодилен…
Глафира Семёновна так и шарахнулась в сторону, увидав выставившуюся из воды голову крокодила.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевалась она. – И как вам не стыдно на такую гадость указывать! Мы вас просим, чтобы вы нас к Амфибиену вашему вели, a вы, как назло…
– Да ведь это амфибиен и есть… – начал было швейцар.
– Дальше, дальше, Франц! Что это, в самом деле! Тебе русским языком говорят, что мы не желаем этой дряни смотреть! – крикнул Николай Иванович.
Швейцар недоумевал.
– Мадам просит амфибиен.
– Ну, так и веди к нему! A ты каких-то ящериц да лягушек показываешь.
Сделали ещё поворот.
– Вот, – указал швейцар.
За стеклом из-под камня выставилась громадная змея, обвила сук дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидав её, Глафира Семёновна пронзительно взвизгнула и бросилась к мужу.
– Коля! Голубчик! Уведи меня скорей!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змей до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мне дурно может сделаться.
Она вся нервно тряслась. На глазах её показались слёзы.
– Хер Франц! Да будет ли этому конец! Что это за безобразие! – закричал Николай Иванович на швейцара. – Тебе русским языком сказано, что не хотим мы смотреть этой дряни! Тысячу раз тебя просят, чтобы ты нас на музыку вёл, a ты, чёрт тебя знает, к чему нас подводишь!
– На какую музыку? – удивлённо спросил швейцар. – Здесь никакой музыки нет.
– Как нет? Да ведь это аквариум?!
– Да, аквариум, но музыки нет.
– Как же может быть аквариум без музыки? Что ты нас морочишь-то! Везде аквариум с музыкой… Будто мы не понимаем! У нас в Петербурге тоже аквариум с музыкой.
– A у нас в Берлин без музик…
– Как же ты раньше говорил нам, что здесь музыка, что здесь даже учёные рыбы играют, что здесь какой-то ваш немец Амфибиен оркестром дирижирует.
– Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорил.
– Глаша! И он ещё мне смеет врать в глаза!
– Говорили вы, говорили. Мы даже сейчас вас спросили про Штрауса, a вы сказали, что Штраус дирижирует в Зоологическом саду, a здесь Амфибиен, – подхватила Глафира Семёновна.
– Мадам, вы меня не так поняли. Никогда я про музыку не говорил. Амфибиен – звери: крокодилен, змеи; штраус тоже звери – птица.
– Что вы мне про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраус дирижёр, капельмейстер-музыкант, композитор. Я сама его вальсы на фортепьянах играю.
– Ах, да, да… Но тот Штраус не в Берлин, a в Вене. A я вам говорил про штраус-птица.
– Ну, переплёт! Нет, Неметчина нам не ко двору! – прошептал Николай Иванович. – Даже и по-русски говорим, так друг друга понять не можем. Так нет в здешнем аквариуме музыки? – спросил он швейцара.
– Нет, нет. Здесь звери. Амфибиен тоже звери.
– Никакой музыки нет?
– Никакой.
– Так на кой же шут ты нас, спрашивается, привёл сюда? На кой же шут я зря три немецких полтинника в кассе отдал, да ещё за хранение платья заплатил! Веди назад!
Швейцар пожал плечами и поплёлся к выходу. Сзади следовали Николай Иванович и Глафира Семёновна.
– Ведь ты знаешь, что я не могу смотреть на змей… Когда я увижу змею, у меня делается даже какое-то внутреннее нервное трясение и я становлюсь больна, совсем больна, – говорила она мужу.
Уже надоело!
– Куда ж теперь? – спрашивал Николай Иванович Глафиру Семёновну, выходя из аквариума на улицу.
Сопровождавший их швейцар хотел что-то сказать, но Глафира Семёновна раздражённо воскликнула:
– Никуда! Решительно никуда! С меня и этого удовольствия довольно. Прямо домой, прямо в гостиницу, и завтра с первым поездом в Париж. Не желаю больше по Берлину ходить. A то опять вместо музыки на какую-нибудь змею наскочишь. Достаточно. Будет с меня… Угостили в аквариуме… Ну что ж вы встали! Ведите нас обратно в гостиницу, – обратилась она к швейцару.
– Я хотел предложить для мадам…
– Ничего мне предлагать не нужно… Прямо в гостиницу.
– Глаша! Но зайдём хоть в какую-нибудь биргале пива выпить, – начал Николай Иванович.
– Пива в гостинице можете выпить.
И Глафира Семёновна пошла одна вперёд.
– He туда, мадам. Не в ту сторону… В гостиницу направо, – сказал швейцар.
Она обернулась и переменила направление. Николай Иванович и швейцар шли сзади.
– A какое весёлое место-то я вам хотел указать, – шепнул швейцар Николаю Ивановичу. – Там поют и играют, там можно и поужинать.
– Глаша! Вот Франц хочет какое-то место показать, где поют и играют. Там бы и поужинали, и пива выпили.
– Опять с змеёй? Нет уж, благодарю покорно.
– Никакой там змеи нет. Там поют и играют. Там шансонетен и оперштюке… Там танцы… Там хороший кухня и можно хороший ужин получить, – продолжал швейцар.
– Чтобы змеи наесться? Давеча живую преподнесли, a теперь хотите жареную… Спасибо!
– Уговорите её, месье, вашу супругу… Место очень весёлое… Красивые женщины есть, – шепнул швейцар.
– Нет, уж теперь закусила удила, так её не только уговорить, a в ступе не утолочь, – отвечал Николай Иванович. – Веди домой и заказывай ужин для нас.
Через четверть часа они были дома. Глафира Семёновна с сердцем сбросила с себя ватерпруф, шляпку, села в угол и надулась. Николай Иванович взглянул на неё и покачал головой. Швейцар подал ему карту кушаний и отошёл в сторонку. Николай Иванович повертел её в руках и сказал:
– Я, брат, по-немецки ежели написано, то гляжу в книгу и вижу фигу, так уж лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего бы хотела поесть? – обратился он к жене.
– Ничего. У меня голова болит.
– Нельзя же, милый друг, не евши. Завтра рано утром поедем в Париж, так уж не успеем до отправления поесть. В котором часу, Франц, идёт поезд в Париж?
– В восемь часов утра. Вам придётся на Кёльн ехать, и там будет пересадка в другие вагоны. В Кёльн приедете вечером и только в Кёльне можете покушать, а до Кёльна поезд нигде не останавливается больше двух-трёх минут.
– Ну вот, видишь, Глаша, стало быть, тебе необходимо поклевать с вечера, – уговаривал Николай Иванович жену. – Скажи, чего ты хочешь, – вот Франц и закажет.
– Спасибо. Не желаю змей есть по его заказу.
– Ах, мадам, мадам! И как это вы эту змею забыть не можете! – начал швейцар. – Разве я хотел сделать вам неприятное? Я не хотел. A что змея, так это аквариум. Аквариум не может быть без крокодил и змея, рыбы и амфибиен…
– Врёте вы, может. У нас в Петербурге есть Аквариум без крокодила и без змеи. Даже и рыбы-то нет. Плавает какой-то карась с обгрызенным хвостом, да две корюшки – вот и всё.
– Ну, это не настоящий аквариум.
– Врёте. Самый настоящий. Ваш же немец там оркестром дирижирует.
– Поешь что-нибудь. Полно капризничать-то, – сказал Николай Иванович.
– Да ведь гадостью какой-нибудь немецкой накормят. Вот ежели бы щи были.
– Есть щи, Франц?
– Нет, щей здесь не бывает. Щи – это только в России.
– Ну, тогда нельзя ли дутый пирог с рисом и с яйцами и с подливкой? Здесь я, по крайней мере, буду видеть, что я ем.
– Пирог, мадам, русский кушанье. Здесь, в Берлин, это нельзя.
– Всё нельзя, ничего нельзя. Ну так что же у вас можно?
– Хочешь, Глаша, сосиски с кислой капустой? Сосисок и я поел бы… A уж в Берлине сосиски, должно быть, хорошие – немецкая еда.
– A почём ты знаешь, чем они здесь начинены? Может быть, собачиной.
– Я, мадам, могу вам сделать предложение майонез из рыба.
– Нет, нет, нет. Ничего рубленого. Вместо рыбы змею подсунете.
– Опять змею? Нет, мадам, здесь змея не едят.
– Ну, так угря подсунете. Та же змея.
– Она и стерлядь не ест. Говорит, что змея, – сказал Николай Иванович и спросил швейцара: – Ну, можно хоть селянку-то на сковороде сделать?
– И селянки я есть не стану, – откликнулась жена. – Что они тут в селянку наворотят? Почём я знаю! Может быть, мышь какую-нибудь. В крошеном-то незаметно.
– Ну, поросёнка заливного под сметанным хреном. Можно, Франц?
– Селянка и поросёнок, месье, опять русский кушанье, – дал ответ швейцар.
– Тьфу-ты, пропасть! Опять нельзя! Даже поросёнка нельзя! Ведь поросёнок-то свинина, a вы здесь, немцы, на свинине и свиных колбасах и сосисках даже помешались. Прозвище вам даже дано – немецкая колбаса.
– Верно. Я знаю. Я жил в России. Но поросёнка здесь не кушают. То есть кушают, но очень мало.
– Отчего?
– Экономия. Поросёнок может вырасти в большая свинья. Свинья большая кушают.
– Глаша! Слышишь? Опять экономия! – воскликнул Николай Иванович. – Ну, немцы! Слышишь, Франц, зачем вы умираете-то? Вам и умирать не надо из экономии. Ведь хоронить-то денег стоит.
Швейцар улыбнулся.
– Можно, по крайней мере, у вас хоть ветчины с горошком достать? – спросила, наконец, Глафира Семёновна швейцара.
– Это можно, мадам. Ветчина с горохом и с картофель и с русский зауэрколь, с кислая капуста.
– Ну, так вот ветчины. Ветчины и бульон. Бульон можно?
– Можно, мадам.
– Да вали ещё две порции телячьих котлет да бифштекс, – прибавил Николай Иванович. – Надеюсь, что это можно?
– Можно, можно, но только бараний котлет, a не телячий. Телячий нет в карта.
– Тоже экономия? – спросил Николай Иванович.
– Экономия, – улыбнулся швейцар.
– Ах, черти, черти жадные! Ну, вали бараньи котлеты. Цыплёнком нельзя ли, кроме того, позабавиться?
– Можно, месье.
– Так пару цыплят. Да пива, пива побольше. Нельзя ли в какой-нибудь большой кувшин его налить?
– Можно, можно, – кивал головой швейцар и спросил: – Всё?
– Чего же ещё больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копчёной набиты, a всё-таки хочется попробовать… Жена есть не будет, a я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.
– Кюммель есть, – отвечал швейцар.
– Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.
Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, a потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семёновна.
Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:
– Слава Богу, завтра в Париж. Ужасть, как надоела Неметчина.
7:53 на Кёльн
Утром Николая Ивановича и Глафиру Семёновну разбудили рано, ещё только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принёс счёт за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:
– Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.
– Скорей, Глафира, скорей!.. – засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. – Ой, ой, какой счёт-то наворотили! – воскликнул он, увидав в итоге счёта цифру тридцать восемь.
– Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, a не рублей, – заметил швейцар.
– Ещё бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве, да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был, наверное, из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.
– Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.
– Какой бы сорт ни был, a тридцать три полтинника за еду и за пиво – ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.
– Нет, месье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за се́рвиз…
– Как, и за серви́з у вас берут?
– Везде берут.
– Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну, немцы!
– Это значит за прислугу, – пояснил швейцар и продолжал: – Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, – это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруги…
– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.
– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, a ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать одну марку, – сосчитал швейцар.
– Фю-ф-фю! – просвистел Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.
– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Всё равно не уступят. Сам меня торопил, a теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семёновна.
– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах, вы грабители, грабители! A ещё говорят, что немецкая жизнь дешёвая. Нет, верно, вы об вашей экономии-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну, на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.
Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.
– Шесть марок вы ещё мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.
– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счёт поставлено.
– Четыре марки наш хотель поставил, a вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, a потом опять три.
Николай Иванович вздохнул.
– Ну получай, – сказал он. – A только, Бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.
– Такого поезда нет, месье. В Кёльне вам всё-таки придётся пересаживаться во французские вагоны. В Кёльн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.
– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кёльне придётся ещё пересаживаться.
– Во французские вагоны, так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семёновна.
В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрих-штрассе. Швейцар сопровождал их.
– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведёшь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.
– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали, – всё по одной дороге и всё с одного вокзал.
Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:
– Глаша! Слышишь, что он говорит? Кажется, он врёт.
– С какой стати врать-то?
– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кёнигсберг покатишь! Хер Франц! Ты не шути. Меня не проведёшь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кёнигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.
– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезда приходят, и все поезда отходят. В 7 часов 53 минуты вы сядете в поезд на Кёльн.
– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.
– Ах, Боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.
– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врёшь.
– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.
– Нет, ты всё-таки побожись.
– Ну вот, ей-богу… A только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы переедете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.
– Нужно, нужно. Русскую сторублёвую бумажку здесь разменяют?
– Конечно, разменяют. Давайте. А то в Кёльне, так как вы не понимаете по-немецки, вас надуть могут. A уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счёт с фирмы спрошу.
Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошёл к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счётом. Николай Иванович взглянул в счёт и проговорил:
– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабёж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой, ой, как вычистят, – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.
Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочёл слово «Paris». Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:
– Ну, слава Богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.
A поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.
– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.
– Во все немецкие города и за границу. До четырёхсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.
– До четырёхсот? Ну, это ты врёшь, Франц!
– Прочтите где-нибудь описание.
– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции? Ведь ему тогда околеть надо.
– Здесь много начальников станций и дежурят по часам.
– Ну, немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придёт?
– Ровно в 7 часов и 53 минуты. Вот, глядите на часы. Три минуты осталось.
Подлетел поезд.
– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.
– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего ещё только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.
Свисток, и подлетевший поезд умчался, но вслед за ним загромыхал колёсами ещё поезд.
– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.
Через минуту супруги уже мчались в поезде.
