Николай Лейкин
Наши за границей
Обед по телеграмме
Поезд мчался к Кёнигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка, сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего всё это и случилось.
Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:
– Кёнигсберг, Кёнигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна, ни покрышки! И наверное, жидовский город.
– Почему ты так думаешь? – спросила жена.
– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды – «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?
– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.
– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерёгся.
– Да что же я тебе скажу?
– A вот то, что в нём обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.
– Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.
Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал.
– Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, a из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.
– Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.
– Конечно же, привёл Бог пожевать и лёгкую муху с немцем урезать, но всё-таки… A хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, a какой хороший человек! Всё-таки посидели, поговорили по душе, выпили, – благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать. Мадера дала себя знать.
– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – A то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кёнигсберг. Тут как только крикнут, что Кёнигсберг, – сейчас и выскакивать из вагона надо, a то живо куда-нибудь дальше провезут.
– Да я не сплю, не сплю. A только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.
– Кёнигсберг! – крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кёнигсберга.
Через минуту поезд остановился. Опять освещённый вокзал, опять столовая со снующими от стола к столу кёльнерами, разносящими кружки пива.
Первым делом пришлось справляться, когда идёт поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кёльнеру, показывали свои билеты и спрашивали:
– Берлин? Ви филь ур? Берлин?
Оказалось, что поезд в Берлин пойдёт через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, – и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать этим поездом, так как этот поезд идёт не прямо в Берлин, и придётся пересаживаться, и указывали на следующий поезд, который пойдёт через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.
«Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. – Bummelzug. Haben Sie verstanden?»
– Данке, данке… Цвай ур ждать? Ну, подождём цвай ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить, – и от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. – Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! – отнёсся он к жене. – Ну, теперь можно и пивка выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.
Супруги уселись к столу.
– Кёльнер! Цвай бир! – крикнул Николай Иванович.
Подали пиво.
– Без телеграммы, – крикнул он жене. – Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.
– Да по телеграмме только обеды-табльдот, а что по карте, то без телеграммы, – отвечала жена. – Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.
– Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?
– Да почём же я-то знаю!
– Постой, я сам спрошу. Кёльнер! Хабензи селянка на сковородке! – обратился Николай Иванович к кёльнеру.
Тот выпучил на него глаза.
– Селянка, – повторил Николай Иванович. – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну, как отварной поросёнок под хреном? Спроси хотя поросёнка.
Жена задумалась.
– Неужто и этого не знаешь?
– Постой… Знаю… Свинья – швайн. A вот поросёнок-то…
– Ребёночка от швайн хабензи? – спрашивал Николай Иванович кёльнера.
– Швайнбратен? О! Я… – отвечал кёльнер.
– Да не брата нам надо, a дитю от швайн.
– Дитя по-немецки – кинд, – вмешалась жена. – Постой, я спрошу. Швайнкинд хабензи? – задала она вопрос кёльнеру.
– Постой, постой… Только швайнкинд отварной, холодный…
– Кальт, – прибавила жена.
– Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
– Nein, mein Herr, – отвечал кёльнер, еле удерживая смех.
– Ну, вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы, говорят: «найн», – подмигнул жене Николай Иванович. – Ну, порядки!
– A как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили?
– Ну, уж это как-нибудь впопыхах, и кёльнер не расчухал, в чём дело, a может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. A теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кёльнер?
– Видишь, говорит, что нельзя.
– Nein, mein Herr.
– A ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, – советовала жена. – Сунь ему в руку. За двугривенный всё сделает.
– A в самом деле – попробовать?! Кёльнер, немензи вот на тэ и брингензи швайнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, – совал Николай Иванович кёльнеру две десятипфенниговые монеты.
Кёльнер не взял.
– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht.
– He берёт… Значит, у них строго и нельзя.
– Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мне что-то есть хочется.
– A бутерброды можно без телеграммы? – снова обратился Николай Иванович к кёльнеру.
– Бутерброд мит кезе и мит флайш, – прибавила жена.
– О, ja, Madame.
– Ну, слава Богу! – воскликнул Николай Иванович и принялся есть. – То есть, скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, решительно никто не поверит, – рассуждал он, разводя от удивления руками.
Вторая попытка
Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семёновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кёнигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.
– Скорей, Глаша, скорей, a то как бы не опоздать. Чёрт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придёт. A уже на платформе будем стоять, так не опоздаем, – торопил Николай Иванович жену. – Как подойдёт поезд, так и вскочим. Ну, живо!
– Пойдём, пойдём, – отвечала жена, выходя из-за стола. – Да, вот ещё что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, a то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.
– И то дело, и то дело…
Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого ещё из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривала сигары и трубки.
– Надо поспрашивать их, a то как бы не ошибиться, – сказала Глафира Семёновна и, обратясь к сторожу, спросила: – Ин Берлин, ви филь ур?
– Noch eine halbe Stunde, – отвечал тот.
– Что он говорит? – задал вопрос Николай Иванович.
– Да Бог его знает что… Что-то непонятное.
– Так ты переспроси.
– Ин Берлин? Эйн ур?
– Ja, ja, Madame, um einz…
– В час, верно.
Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвёртый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «Немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивлённо смотрели на щедрых русских.
– Теперь уже верно. Все в один голос говорят, что в час, – проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.
Ровно в час к платформе подошёл поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца – один тощий, другой толстый.
– Хер… Бите… – обратился к ним Николай Иванович. – Вас ист дас? Берлин?
– O, ja… Man kann auch nach Berlin fahren, – дал ответ толстяк.
– Берлин? Слава тебе Господи!
Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал:
– In Dirschau mhssen Sie umsteigen.
– Глаша! Что он сказал?
– Пёс его знает, что, – отвечала жена и задала вопрос кондуктору: – Берлин?
– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторил кондуктор. – Этот поезд от Диршау пойдёт на Данциг, a в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдёт в Берлин, – прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».
– Не ошиблись: Берлин, – кивнул жене Николай Иванович.
Свисток, отклики на паровозе – и поезд помчался.
– Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? – говорила Глафира Семёновна мужу.
– A ты понатужься, да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.
Глафира Семёновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:
– Берлин ви филь ур?
– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein.
– Что он, Глаша, говорит?
Глафира Семёновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:
– Говорит, что завтра, a про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.
– Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?
Немец развёл руками.
– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen frhh…
– Тьфу, пропасть! Опять – завтра.
Ha следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:
– Я езжу до Данцига. Это другая ветка. Про Берлин не могу сказать, – и опять прибавил слово «морген», то есть «утром», но супруги опять-таки перевели это слово словом «завтра».
– Снова завтра! A когда завтра: днём, вечером или ночью? Вот народ-то! Кондуктор едет при поезде, a не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере, ночью или днём.
– Как я спрошу, ежели я не умею?
– Неужто ты не знаешь, как по-немецки ночь и день? Ведь эти слова комнатные.
– Ночь – нахт, день – таг?
– Так вот и сади. Или я сам… Кондуктор, Берлин – нахт или таг?
– Am Morgen frhh, mein Herr.
– Фу-ты, чтоб тебе провалиться, немецкая анафема!
Николай Иванович обозлился и продолжал ругаться.
– Коля! – остановила его жена.
– Что такое, Коля! Дай отругаться-то, дай душу отвести!
И опять помчался поезд, останавливаясь на минуту и на две на станциях. В вагон заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и билеты из книжки прямого сообщения и всякий раз предупреждали, что в Диршау придётся пересесть в другой поезд, твердя: «In Dirschau mhssen Sie umsteigen». Супруги затвердили уже слова «Диршау» и «умштайген», но всё-таки не могли понять, что они обозначают.
– Чёрт его знает, что он такое говорит: «Дырша да умштайген!» – разводил всякий раз руками Николай Иванович и с досады плевал.
– Не горячись, не горячись. Ведь уже все в один голос говорят, что едем мы в берлинском вагоне и в Берлин, стало быть, горячиться тут нечего. Пускай их, что хотят говорят. Только бы благополучно доехать, – останавливала его Глафира Семёновна, стараясь успокоить.
Супруг наконец успокоился и начал дремать.
Странный Берлин
Через несколько минут поезд остановился.
Застучали железные молотки о чугунные колёса вагонов, засуетились кондукторы, распахивая дверцы купе. Слышались возгласы: «Dirschau! Dirschau! Drei Minuten…»
Глафира Семёновна спокойно сидела около открытой двери купе и смотрела на платформу, по которой сновали носильщики с багажом, катились тележки с ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками с зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Иванович спал, похрапывая самым аппетитным образом.
Вдруг к их купе подбежал кондуктор, несколько минут тому назад ревизовавший их билеты, и поспешно воскликнул, обращаясь к Глафире Семёновне:
– Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier müssen Sie umsteigen! Das ist schon Dirshau.
Глафира Семёновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрела во все глаза.
– Dirschau! Müssen umsteigen! – повторил кондуктор и сделал жест, приглашающий её выйти из вагона. – Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren.
– Коля! Да проснись же! Смотри, что он говорит! – засуетилась Глафира Семёновна, расталкивая мужа.
Тот проснулся и потягивался. Кондуктор кричал: «Schnell, schnell!» – и показывал, что надо выходить из вагона.
– Коля! Да прочухайся же! Он машет и показывает, чтобы мы выходили из вагона, – продолжала Глафира Семёновна. – Поломалось что-нибудь, что ли?
– Да почему же я-то знаю! – зевал Николай Иванович во всю ширину рта. – Спроси. Ведь ты всё-таки лучше меня знаешь немецкий язык.
– Вир ин Берлин, – сказала кондуктору Глафира Семёновна.
– Ja, ja. Nach Berlin. Also hier müssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmel! Was tun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon.
И опять жест, приглашающий выйти из вагона. Николая Ивановича кондуктор даже схватил за руку и потянул к двери.
– Чёрт его знает, куда он меня тащит? – упирался тот. – Приехали, что ли? Хер кондуктор, Берлин?
– Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!
– Глаша! Вообрази, в Берлин приехали! Вот так штука! – восклицал Николай Иванович, вытянутый уже кондуктором на платформу.
– Да что ты?
– Schneller, schneller, Madame! Un Gottes Willen, schneller.
– Выходи скорей! Вот неожиданность-то! Думали, что завтра приедем в Берлин, а приехали ночью.
Выскочила из вагона и Глафира Семёновна, но всё ещё не верила и спрашивала кондуктора:
– Берлин? Берлин?
– Да, да… Отсюда вы должны ехать. Поезд вам укажут, – отвечал тот по-немецки.
Николай Иванович совал ему в руку два «немецких гривенника» и говорил:
– Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.
Кондуктор захлопнул дверцы купе. Раздался свисток, и поезд помчался.
– Вот неожиданность-то! Приехали, в Берлин приехали! – бормотал Николай Иванович на платформе. – Как же немцы-то нам все твердили, что морген, морген, то есть завтра.
– Да ведь уж оно завтра и есть. Ведь говорили-то нам вчера. Ежели по часам судить, то теперь уж завтра, потому утро, – отвечала супруга. – Ну, пойдём. Надо в гостиницу ехать. Ведь мы решили сутки пробыть в Берлине и посмотреть город.
Они двинулись к станционным дверям. В окна виднелся буфет и снующие кёльнеры.
– Вокзалишко-то неважный, – говорил Николай Иванович, переступая порог станционного дома. – Я думал, что в Берлине-то уж пошикарнее вокзал. Будешь что-нибудь есть и пить на станции?
– Какое теперь питьё и еда! Только бы скорей до постели. Поедем скорее в гостиницу. Вон гостиничный швейцар стоит, и у него на шапке «Хотель де Берлин» написано. Поедем с ним. Наверное, у них карета. Он нам и наш багаж выправит. Дай ему квитанцию.
– Надо ведь ещё про саквояж и подушки справиться, которые мы в том, прежнем, поезде оставили. Ведь уж телеграмму нашу они наверное получили.
– Завтра справимся, завтра. Какая теперь справка! Поедем скорей в гостиницу. Даже и насчёт багажа можно завтра утром. Где теперь хлопотать! Завтра встанем и пошлём с квитанцией. Швейцар и насчёт подушек, саквояжей справится. Марья Ивановна говорила, что в Берлине в гостиницах есть такие лакеи, которые говорят по-русски. Вот такому и объясним всё основательно.
Николай Иванович подошёл к гостиничному швейцару с надписью на шапке и крикнул:
– Хотель де Берлин! Номер? Есть номера?
Тот удивлённо посмотрел на него и спросил:
– Was für ein Nummer fragen Sie, mein Herr?
– Комнату нам нужно… Циммер, – пояснила Глафира Семёновна.
Швейцар встрепенулся.
– Ein Logement wünschen Sie? Ein Zimmer? O, ja, Madame, bitte… Haben Sie Koffer? Bagage?
– Багаж морген, морген. Шнель ин хотель. Вир волен шляфен…
– Bagage kann man bald kriegen. Geben Sie nur die Quittung.
– Найн… Багаж морген…
– Also, bitte, Madame.
Швейцар пригласил их следовать за собой.
– Карета у вас здесь, что ли? – спрашивал его Николай Иванович, но швейцар не понял и смотрел на него вопросительно. – Глаша! Как карета-то по-немецки? Спроси, – обратился Николай Иванович к жене.
– Ваген. Это как вагон. Хабензи ваген? – задала она вопрос швейцару.
– О, nein, Madame. Hier ist unweit. Nur zwanzig Schritte.
– Глаша! Что он говорит?
– Говорит, что нет кареты, a про что остальное бормочет – кто же его разберёт.
Швейцар вывел супругов со станции и повёл по плохо освещённой улице. Это удивило Николая Ивановича.
– Да в Берлин ли уж мы приехали? Не перепутались ли опять как? Чёрт его знает, может быть, кондуктор и в насмешку нам наврал, – говорил он. – Мне рассказывали, что Берлин залит газом. Кроме того, электрическое освещение. A здесь смотри, какая темень.
– Берлин? – спросила Глафира Семёновна швейцара.
– О, я, мадам. Хотель де Берлин, – отвечал швейцар, думая, что его спрашивают, из какой он гостиницы.
– И этот отвечает, что Берлин. Странно. A улица совсем тёмная. Только кой-где фонарик блестит. Да и народу-то на улице не видать. Ни народу, ни извозчиков, – дивился Николай Иванович.
Гостиница была действительно недалеко. Швейцар остановился около запертого и одним фонарём освещённого подъезда и позвонил. Дверь распахнули. Вышел непрезентабельный человек с заспанным лицом и в сером пиджаке и повёл Николая Ивановича и Глафиру Семёновну во второй этаж показывать комнату.
– Drei Mark, – сказал он.
– Три марки. Это, стало быть, три немецкие полтины, – соображал Николай Иванович, оглядывая довольно чистенькую комнату о двух кроватях, и ответил непрезентабельному человеку: – Ну гут.
Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семёновна покоились уже крепчайшим сном в номере гостиницы «Берлин», находящейся на главной улице маленького немецкого городка Диршау.
Засыпая, Николай Иванович говорил жене:
– То есть так рад, что и сказать не умею, что я попал наконец в Берлин.
– И я тоже, – отвечала жена.
Где же мы?
Глафира Семёновна утром проснулась первой, открыла глаза, потянулась под жиденьким пуховиком, заменяющим в Германии тёплое одеяло, и проговорила:
– Николай Иваныч, ты не спишь?
В ответ на это послышался лёгкий всхрап, и скрипнула кровать. Николай Иванович перевернулся на другой бок.
– Коля, вставай. Пора вставать. Смотри, как мы проспали: одиннадцатый час. Когда же мы будем осматривать город? Ведь надо умыться, одеться, чаю напиться, послать за нашим багажом и отыскать наши саквояжи и подушки. Ведь здесь, в Берлине, мы решили пробыть только один день.
Николай Иванович что-то промычал, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:
– Вставай! Проспишь полдня, так много ли тогда нам останется сегодня на осмотр города?
– Сегодня не осмотрим, так завтра осмотрим. Куда торопиться? Над нами не каплет, – пробормотал муж.
– Нет, нет, уж как ты там хочешь, a в немецкой земле я больше одного дня не останусь! Поедем скорей в Париж. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообедать нельзя настоящим манером без телеграммы. Питайся одними бутербродами. Всухомятку я не привыкла.
Глафира Семёновна быстро встала с постели и принялась одеваться. Николай Иванович протянул руку к ночному столику, вынул из портсигара папиросу, закурил её и продолжал лежать, потягиваясь и покрякивая.
– Да и сегодня прошу тебя сделать как-нибудь так, чтобы нам здесь можно было пообедать настоящим манером с говяжьим супом и горячими бифштексами или котлетами, – просила Глафира Семёновна мужа. – Здесь такой обычай, чтоб обедать проезжающим по телеграмме, – ну, пошли им в гостиницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обед – ну их, пусть подавятся.
– В гостинице-то, я думаю, можно обедать и без телеграмм. Телеграммы только для станций на железных дорогах, – отвечал муж.
– Всё-таки пошли телеграмму. Расход невелик, a, по крайней мере, тогда пообедаем наверняка… Телеграмму я тебе сама напишу. Я знаю как… «Хотель Берлин… Дине ин фир ур», – и потом нашу фамилию. Даже и не дине, – поправилась Глафира Семёновна. – Дине – это по-французски, a по-немецки – митаг. «Митаг ин фир ур», – вот и всё.
– Лучше же прежде спросить кёльнера. Я уверен, что для Берлина телеграммы не надо, – стоял на своём Николай Иванович.
– Ну, это если спрашивать, так наверное перепутаешься. Скажут – «да», a потом окажется, что нет, – и сиди голодом. Беда за границей без языка. Вот ежели бы мы говорили по-немецки настоящим манером.
– Вдвоём-то как-нибудь понатужимся.
– Нам и так придётся много натуживаться. Багаж надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что ж ты валяешься-то! Вставай… Смотри, уж одиннадцать часов!
Глафира Семёновна возвысила голос и сдёрнула с мужа пуховик. Муж принялся одеваться.
Через несколько минут супруги умылись, были одеты и звонили кёльнеру. Тот явился, поклонился и встал в почтительной позе.
– Самовар, – обратился к нему Николай Иванович. – A тэ не надо. Тэ у нас есть. Цукер тоже есть.
Кёльнер глядел на него во все глаза и, наконец, спросил:
– Tea whnschen Sie, mein Herr?
– He тэ, а просто самовар и без цукер и без тэ. Глаша, как самовар по-немецки?
– Постой… Пусть уж просто чай несёт. Может быть, самовар принесёт?
– Да зачем же, ежели у нас есть свой чай?
– Ничего. Где тут с ним объясняться! Видишь, он ничего не понимает из нашего разговора. Брингензи тэ на двоих. Тэ фюр цвай.
– Wünschen Sie auch Brod und Butter, Madame? – спросил кёльнер.
Глафира Семёновна поняла и отвечала:
– Я… я… Брод и бутер… Да брингензи цитрон, брингензи кезе… И брод побольше… филь брод… Я, Николай Иванович, ужасно есть хочу…
Кёльнер поклонился и стал уходить.
– Постойте… Вартензи, – остановила его Глафира Семёновна. – Флейш можно бринген? Я говядины, Николай Иваныч, заказываю. Может быть, и принесут. Флейш брингензи, кальт флейш.
– Kaltfleisch, Madame?
– Кальт, кальт. Только побольше. Филь…
Явился чай, но без самовара. Кипяток или, лучше сказать, тёплую воду подали в большом молочном кувшине.
– А самовар? Ферштеензи: самовар, – спрашивала Глафира Семёновна. – Самовар мит угли… с углями… с огнём… мит фейер, – старалась она пояснить и даже издала губами звуки – пуф, пуф, пуф, изображая вылетающий из-под крышки самовара пар.
– Sie wünschen Teamaschine, – кёльнер улыбнулся.
– Да, да… Я, я… Тэмашине, – подхватила Глафира Семёновна. – Вот поди же ты, какое слово забыла. А ведь прежде знала. Тэмашине.
– Teamaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns.
– Найн?
– Nein, – отрицательно потряс головой кёльнер.
– Извольте видеть, нет у них самовара! Ну, Берлин! В хорошей гостинице даже самовара нет, тогда как у нас на каждом постоялом дворе. Ну а кипяток откуда же мы возьмём? Хайс вассер?
– Hier, – указал кёльнер на кувшин.
– Здесь? Да это какой же кипяток! Это просто чуть тёпленькая водица. Даже и пар от него не идёт. Нам нужен кипяток, ферштеензи – кипяток, хайс вассер. И, наконец, тут мало. Тут и на две чашки для двоих не хватит, а мы хотим филь, много, мы будем пить по пяти, по шести чашек. Ферштеензи – фюнф, зехс тассе.
– Брось, Глаша. Ну их к лешему. Как-нибудь и так напьёмся. Видишь, здесь, в Неметчине, всё наоборот, всё шиворот-навыворот: на перинах не спят, a перинами покрываются, кипяток подают не в чайниках-арбузах, a в молочниках, – перебил жену Николай Иванович.
– И обедают по телеграммам, – прибавила та. – Геензи, – кивнула она кёльнеру, давая знать, чтобы он удалился, но вдруг вспомнила и остановила его. – Или нет, постойте. Нам нужно получить наш багаж со станции. Багаже бекомен. Вот квитанции… Хир квитанец, – подала она кёльнеру бумажку. – Ман кан?
– O, ja, Madame, – отвечал кёльнер, принимая квитанцию.
– Ну так брингензи… Да вот ещё квитанц от телеграмма… Вир хабен… – начала Глафира Семёновна, но сейчас же остановилась и, обратясь к мужу, сказала: – Вот тут-то я и не знаю, как мне с ним объясниться насчёт наших саквояжей и подушек, что мы оставили в поезде. Ты уж помогай как-нибудь. Хир телеграмма. Вир хабен в вагоне наши саквояжи и подушки ферлорен… То есть не ферлорен, a геляссен в Кёнигсберге, a саквояжи и подушки варен ин Берлин.
Кёльнер стоял, слушал и таращил глаза.
– Саквояжи и подушки. Ферштейн? – старался пояснить Николай Иванович, снял с постели подушку и показал кёльнеру.
– Kissen? – спросил кёльнер.
– Вот, вот… Киссен… В вагоне геляссен. Вир хабен геляссен и телеграфирен.
Кёльнер взял квитанции от багажа и на отправленную телеграмму и удалился.
– Бьюсь об заклад, что ничего не понял! – воскликнул ему вслед Николай Иванович.
– Как не понять! Наверное, понял, – отвечала Глафира Семёновна. – Я ему всё обстоятельно сказала. Я теперь уж многие немецкие слова вспомнила и говорю лучше, чем вчера. Да и вообще научилась в дороге. Это ты только ничему не можешь выучиться.
Она принялась пить чай и истреблять бутерброды с сыром и телятиной. Послышался стук в дверь, и кёльнер вернулся. В руке он держал квитанции и улыбался.
– Мы сейчас разглядели в конторе квитанции. По этим квитанциям вы можете получить ваш багаж и вещи только в Берлине, а не здесь, – сказал он по-немецки, кладя квитанции на стол.
Супруги в недоумении глядели на него и не понимали, что он говорит.
– Коля, ты не понял, что он говорит? – спросила мужа Глафира Семёновна. – Я решительно ничего не понимаю.
– А мне-то откуда же понимать, ежели я немецким словам в лавке от чухон учился.
– Дурак! – выбранилась жена и, обратясь к кёльнеру, сказала:
– Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатим.
– Das kann man nicht, Madame. Das werden Sie in Berlin kriegen.
– Ну, да, ин Берлин. Ведь мы в Берлине. Вир ин Берлин, вир зитцен ин Берлин. Хир Берлин?
– Hier ist Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…
Глафира Семёновна начала соображать и вспыхнула.
– Как Диршау? Какой штат Диршау?! – воскликнула она. – Берлин!
– Nein, Madame.
Кёльнер снял со стены карту гостиницы, поднёс к Глафире Семёновне и указал на заголовок, где было напечатано по-немецки: «Hotel de Berlin in Dirschau». Читать по-немецки Глафира Семёновна умела, она прочла и вскрикнула:
– Николай Иваныч! Да знаешь ли ты, что мы приехали не в Берлин, а в какой-то город Диршау?
– Да что ты… Неужели?.. – пробормотал Николай Иванович, разинул рот от удивления и стал скоблить затылок.
