Николай Лесков
Ум свое, а черт свое
Раз так-то плачет Рощихин сын, а Паша и входит.
– Встаньте-ка, – говорит, – я оправлю вашу постель.
А он, горький паренек, вскочил, да и бросился перед ней на колени. Вот ведь до чего довела!
Что ж вы думаете? Ведь и тут расхохоталась. Ну а он, как услыхал ее смех, зарыдал и прижал свою голову к ее коленам.
Не то ей уж жаль его стало, не то он полюбился ей в эту минуту, только она перестала смеяться и лоб наморщила.
– Параша! душечка! не губи ты меня, – просил Рощихин сын. – Я у тебя, как собака, валяюсь в ногах. Смерть моя от тебя. Пожалей ты меня; полюби меня!
– Полюбить? – спросила она его, сурово на него глядучи.
– Да, полюби, Паша!
– Полюби, Паша! – повторила она его, не то невзначай, не то как дразня его еще больше.
– Радость ты моя! полюби, – все он ее просил.
В устах у него совсем перемягло. Смотрит он ей в глаза, а она молчит. Схватил он ее руки и ну их целовать. Она сначала было отдернула свои руки от горячих уст, а потом ничего: глядит только, как он у ее ног словно голубь подстреленный бьется.
Наклонилась к нему немножко и шепотом спросила: «Любишь?»
– Ох, люблю, Паша!
– Крепко любишь? – опять она спрашивает.
А он уж и слова не выговорит и руки-то, и колена-то ей целует. Смерть ведь эти поцелуи! Душа в них; так бы и умер, целуя. Недаром «жар крови» на барометрах высоко пишут. Как задурит эта кровь, так, Боже мой, что тут бывает! Страхота!
Каторжная сила была у этой девки, а и у нее колена будто как дрогнули. Да и только зато и было, что колена дрогнули.
Насладилась она его муками, точно как иная барышня, да и махнула на него холодной водой.
– Полно, – говорит, – вам шалить, руки-то грязные целовать, что тазы выносят.
Так ведь два года он приезжал, и все она его маяла: ни ответа ему, ни привета от нее не было.
Письма он ей писал на имя дьяконской дочери. Та, бывало, читает их Паше, так сама плачет, а Паша только брови хмурит.
– Что ты над ним мудруешь? – говорит дьяконская дочь. – Ведь он тебя любит.
– Любит и пускай любит.
– А ты его не любишь?
– Он мне не ровня.
– Он ведь жениться согласен.
– Я не пойду.
– С чего не пойдешь?
– Он мне не ровня.
– Глупая! Что тебе ровня, коли любит? Где ровню-то нам искать?
– И не надо.
– Ой, гляди, девка!
– Авось-небось, – смеясь отвечала Паша.
Тем временем от Рощихина сына письмо пришло, что нашел он себе невесту и просит у матери родительского благословения, а через месяц сам приехал и портрет невестин привез.
– Что? – говорила с укором дьяконская дочь Паше.
– Что? Ничего, – отвечала Паша.
—
У нас, на Гостомле, летом бывает очень хорошо, особенно когда сирень цветет. У нас уж такое заведение по хуторам, что сирень садят под самыми окнами; так она, как распустится, так и лезет в комнаты. Воздух тоже в это время бывает у нас хороший, и жить в это время очень хочется. Природа у нас здоровая, сильная: долго стоят холода, а уж как пройдет холод, как начнет все разворачиваться, так только забирай. Одно за другим зреет, одно за другим падает.
