bannerbannerbanner
Соборяне

Николай Лесков
Соборяне

Полная версия

Глава четвертая

Учитель соскочил с места и подбежал к Туганову, говорившему с Туберозовым:

– Извините, что вас перебью… но я все-таки… Я стою за свободу.

– И я тоже, – ответил Туганов, снова обращаясь к протопопу.

– Позвольте же-с мне вам кончить! – воскликнул учитель.

Туганов обернулся в его сторону.

– А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется? – задал ему Варнава.

– Ну-с!

– Кто же ее возьмет, если новые люди скверны?

– Ее возьмет порядок вещей.

– И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято. Я прав. Это я сказал: будет взята!

– Да ведь тебе про то же и говорят, – отозвался из-за стула дьякон Ахилла.

– Но ведь это я сказал: будет взята!

– А вам про что же говорят, – поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, – Пармен Семенович вам про то и говорит, – внушал Термосесов, нарочно как можно отчетливее и задушевнее произнося имя Туганова.

– Однако мне пора, – шепнул, выходя из-за стола, Туганов и хотел выйти в залу, но был снова атакован Варнавой.

– Позвольте еще одно слово, – приставал учитель. – Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?

– Нет-с, мне не нравится, что не все равны. Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:

– Ведь это факт – все должны быть равны.

– Да ведь Пармен Семенович вам это и говорит, что все должны быть равны! – отогнал его от предводителя Термосесов с одной стороны.

– Позвольте-с, – забегал он с другой, но здесь его не допускал Ахилла.

– Оставь, – говорил он, – что ни скажешь – все глупость!

– Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и говорю, – отбивался Препотенский, забегая с фронта. – Я говорю – вам, верно, Англия нравится, потому что там лорды… Вам досадно и жаль, что исчезли сословные привилегии?

– А они разве исчезли?

– Отойди прочь, ты ничего не знаешь, – сплавлял, отталкивая Варнаву, Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт предводителю, сказал:

– О всяком предмете можно иметь несколько мнений.

– Да чего же вам от меня угодно? – воскликнул, рассмеявшись, Туганов.

– Я говорю… можно иметь разные суждения.

– Только одно будет умное, а другое – глупое, – отвечал. Термосесов.

– Одно будет справедливое, другое – несправедливое, – проговорил в виде примирения предводитель.

– У бога – и у того одна правда! – внушал дьякон.

– Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не проведете, – натверживал Термосесов.

Препотенский вышел из себя.

– Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить! – вскричал он. – Я один, а вы все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.

– Это и есть самое старинное… Когда же у нас уважали историю?

– Ну послушай! замолчи, дурачок, – дружественно посоветовал Варнаве Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась. Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель, имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:

– Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!

По поводу «любимой мозоли» последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.

Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог еще воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на предводителя и спросил.

– Вы читали Тургенева? «Дым»… Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: «кнута, и того сами не выдумали».

– Да, – отвечал Туганов, – кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землею сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.

– Но ведь крестьян с землей отняли у помещиков, – сказал Препотенский.

– Отняли? неправда Государю принадлежит честь почина, а дворянству доблесть жертвы, – не вытерпел Туберозов.

– Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.

– Да оно и не желало ослушаться, – отозвался Туганов.

– Все-таки власть отняла крестьян.

– И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и теперь не идет.

– Потому что немцы умнее.

Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал Варнаве с легким пренебрежением.

– Честь имею вам откланяться.

– Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за естественное право.

Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и Туганов, будучи совсем на пути, еще приостановился и сказал ему:

– А самая естественная форма жизни это… это жизнь вот этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.

– И еще дорогой будут кнутом наяривать, чтобы шибче, – заметил дьякон.

– И скотов всегда бьют, – поддержал Термосесов.

– Ну, опять все на одного! – воскликнул учитель и заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.

– Ну так ты, значит, смутьян, – сказал Ахилла.

– Бездну на бездну призываешь, – отозвался Захария.

– А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну призывает? – огрызнулся Варнава. – Ведь это против вас: бездна бездну призывает, это – поп попа в гости зовет.

Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.

Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дернув ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.

– Старик-то у вас совсем маньяк сделался, – сказал, кивнув вслед ему, Туганов.

– И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, – ответил Дарьянов.

– Они это слышат, – тихо прошептал Ахилла.

Савелии действительно все это слышал.

Туганов сошел с лестницы и усаживался в коляску. Его провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно ободрен: ему казалось, что после «бездны» фонды его быстро возвысились, и он, неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:

– Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак». Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?

– Клир трижды воспевает: «учитель Препотенский», – ответил Савелий.

При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом веселом настроении духа.

Глава пятая

Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием. Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.

За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.

– Вот, ей-богу, молодчина этот Термосёска, – барабанил всем дьякон, – посудите, как мы нынче с ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосёсушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?

– Правда, правда, – отвечал Термосесов – и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.

Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал:

– А тебе ведь спешить некуда?

– Да, пожалуй что и некуда, – ответил Ахилла.

– Так подожди, пойдем вместе!

Ахилла согласился, а Термосесов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднес к губам его руку, а поцеловал свою собственную.

Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:

– Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?

Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:

– Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.

– В этом не сомневаюсь, – отвечал Термосесов и добавил: – вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?

– Да, мне этого давно очень, очень хочется.

– Ну так это я вам завтра же устрою.

И они расстались.

На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку, чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.

 

Но прежде чем Препотенский пришел к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.

Глава шестая

Тотчас как только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.

– Позволяешь? – отнесся он полуоборотом к хозяйке.

Той это было неприятно, но она позволила.

– У тебя питрб какая-нибудь дома есть?

Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:

– Ну, хоть пиво небось есть?

– Пиво, конечно, есть.

– Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мед есть?

– Да, есть и мед.

– Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопό, что… – Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: – язык свой, и тот, допивая, проглотите.

– Что это за ланпопό? – спросил Ахилла.

– Не ланпопό, а лампопό – напиток такой из пива и меду делается. Идем! – и он потянул Ахиллу за рукав.

– Постой, – оборонялся дьякон. – Какое же это ланпопό? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.

– А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопό. Идем!

– Нет, постой! – опять оборонялся Ахилла. – Я знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не стану пить.

– Я тебе говорю – будет лампопό, а не пивомедие!

– А лучше бы его нынче не надо, – отвечал дьякон, – а то назавтра чердак трещать будет.

Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопό.

Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?

Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:

– Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!

– Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, – пролепетал, путая слова, Варнава.

– Ну вот, – перебил Термосесов, – то была «любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!

– Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, – вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрена Ивановна, дайте мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А та это в обиду приняла.

Термосесов так и закатился веселым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:

– Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчет того, что и время пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удается… Одним словом все, все…

– Зачем же распространяться? – удивился учитель.

– Ну, уж это не твое дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлем в надлежащее место…

– Что вы! что вы это? – громко заговорил, отчаянно замотав руками, Препотенский. – Доносить! Да ни за что на свете.

– Да ведь ты же их ненавидишь!

– Ну так что ж такое?

– Ну и режь их, если ненавидишь!

– Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец, чтобы доносы…

– Ну так пошел вон, – перебил его, толкнув к двери Термосесов.

– Ага, «вон»! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.

– Пошел вон!

– Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопό, а вместе того…

– Да… ну так вот тебе и лампопό! – ответил Термосесов и, щелкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.

Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.

– Чего это ты? куда? – спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.

– Нет; извините… Я домой.

– Допивай же свое лампопό.

– Нет: исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; мое почтение. – И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив ее под свой стул, закричал: – Сядь!

– Нет, не хочу, – отвечал дьякон.

– Сядь! тебе говорят! – громче крикнул Термосесов и так подернул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку.

– Хочешь ты быть попом?

– Нет, не хочу, – отвечал дьякон.

– Отчего же не хочешь?

– А потому, что я к этому не сроден и недостоин.

– Но ведь тебя протопоп обижает?

– Нет, не обижает.

– Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?

– Ну так что ж что отнял?

– И глупцом тебя называл.

– Не знаю, может быть и называл.

– Донесем на него, что он нынче говорил.

– Что-о-о?

– А вот что!

И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы, бросил ее к порогу.

– Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, – молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был широк и тяжек, и протянул:

– Вот так лампопό! Спасибо, что поучил.

И с этим он обратился к Варнаве и сказал:

– Что же? пойдем, брат, теперь по домам!

– Я не могу, – отвечал Варнава.

– Отчего?

– Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова голит.

– Ну, «болова голит», пройдет голова. Пойдем домой: я тебя провожу, – и дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повел его к выходу из сада. На дворе уже рассветало.

Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский неожиданно встретились лицом к лицу с Бизюкиным.

Либеральный акцизный чиновник Бизюкин, высокий, очень недурной собой человек, с незначащею, но не злою физиономиею, только что возвратился из уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело проговорил:

– Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?

– Нарезались, брат, – отвечал Ахилла, – могу сказать, что нарезались.

– Чем же это вы так угостились? – запытал Бизюкин.

– Ланпопом, друг, нас там угощали. Иди туда в беседку: там еще и на твою долю осталось.

– Да кто же там? Жена? и кто с нею?

– Дионис, тиран сиракузский.

– Ну, однако ж, вы нализались!.. Какой там тиран!.. А вы, Варнава Васильич, уже даже как будто и людей не узнаете? – отнесся акцизник к Варнаве.

– Извините, – отвечал, робко кланяясь, Препотенский. – Не узнаю. Знакό лицомое, а где вас помнил, не увижу.

– Вон он даже, как он, бедный, уж совсем плохо заговорил! – произнес дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.

Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву до дома и сдал его на руки просвирне, удивленной неожиданною приязнью дьякона с ее сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.

Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее потребовал у своей Эсперансы медную гривну.

– Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец дьякон? – полюбопытствовала старуха, видя, как Ахилла жмет к затылку поданную гривну.

– Да, Эсперанса, я ударился, – отвечал он со вздохом, – но только если ты до теперешнего раза думала, что я на мою силу надеюсь, так больше этого не думай. Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!

И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и, все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал:

– Такое ланпопό вздулось, что по-настоящему дня два показаться на улицу нельзя будет.

Глава седьмая

Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный. Так как он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако, дверь из своей спальни в зал, где спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться при возвращении мужа.

Туберозов это понял и, увидав отворенную дверь в спальню жены, вошел к ней и назвал ее по имени.

Наталья Николаевна проснулась и отозвалась.

– Не спишь?

– Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не сплю.

– Ну и благо; мне хочется с тобой говорить.

И старик присел на краешек ее кровати и начал пересказывать жене свою беседу с предводителем, а затем стал жаловаться на общее равнодушие к распространяющемуся повсеместно в России убеждению, что развитому человеку «стыдно веровать». Он представил жене разные свои опасения за упадок нравов и потерю доброго идеала. И как человек веры, и как гражданин, любящий отечество, и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет был свеж, ясен и тепел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте слышалась задушевная искренность.

Наталья Николаевна не прерывала возвышенных и страстных речей мужа ни одним звуком, и он говорил на полной свободе, какой не давало ему положение его ни в каком другом месте.

– И представь же ты себе, Наташа! – заключил он, заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, – и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам, что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим – хвост завязнет, а хвост вытащим – нос завязнет; но горячности, какой требует такое положение, не обличил… Ужасное равнодушие!

Наталья Николаевна молчала.

– И в дополнение ко всему меня же еще назвал «маньяк»!.. Ну скажи, сделай милость, к чему это такое название ко мне может относиться и после чего? (Савелий продолжал, понизив голос.) Меня назвал «маньяком», а сам мне говорит… Я ему поставил вопрос, что все же, мол… мелко ли это или не мелко, то что я указываю, но все это знамения царящего в обществе духа. «И что же, мол, если теперь с этою мелочью не справимся, то как набольшие-то наши тогда думают справляться, когда это вырастет?» А он по этой, ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который действительно очень подходящ к делу, но которого я, по званию своему, никому, кроме тебя, не могу и рассказать! Говорит, что был-де будто один какой-то офицер, который, вступив на походе в одну квартиру, заметил по соседству с собою замечательную красавицу и, пленясь ее видом, тотчас же, по своему полковому обычаю, позвал денщика и говорит: «Как бы, братец, мне с сею красавицей познакомиться?» А денщик помялся на месте и, как ставил в эту пору самовар, вдруг восклицает: «Дымом пахнет!» Офицер вскочил и бросился в комнату к сей прелестнице, говоря: «Ай, сударыня, у вас дымом пахнет, и я пришел вас с вашею красотой спасти от пламени пожара», и таким образом с нею познакомился, а денщика одарил и напоил водкой. Но спустя немалое время тот же охотник до красоты, перейдя на другое место, также увидал красивую даму, но уже не рядом с собою, а напротив своего окна через улицу, и говорит денщику: «Ах, познакомь меня с сею дамой!», но тот, однако, сумел только ответить снова то же самое, что «дымом пахнет!» И офицер увидал, что напрасно он полагался на ум сего своего помощника, и желанного знакомства через него вторично уже не составил. Заключай же, какая из сего является аналогия: у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… и сия красавица сидит насупротив у своего окна, как мы ее достанем? Хватимся и ахнем: «Ах, мол, как бы нам с нею познакомиться!» А нескладные денщики что могут на сие ответить кроме того, что, мол, «дымом пахнет». Что тогда в этом проку, что «дымом пахнет»?

 

– Да, – уронила, вздохнув, Наталья Николаевна.

– Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же теперь «маньяк»? Я ли, что, яснее видя сие, беспокоюсь, или те, кому все это ясно и понятно, но которые смотрят на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век стало, а там хоть все пропади! Ведь это-то и значит: «дымом пахнет». Не так ли, мой друг?

– Да, голубчик, это верно девчонка встала самовар ставить! – проговорила скороговоркой сонным голосом Наталья Николаевна.

Туберозов понял, что он все время говорил воздуху, не имеющему ушей для того, чтоб его слышать, и он поник своею белою головой и улыбнулся.

Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней Марфой Плодомасовой: «А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты болеешь, ей того не понять. И так всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж своих».

– Да, одинок! всемерно одинок! – прошептал старик. – И вот когда я это особенно почувствовал? когда наиболее не хотел бы быть одиноким, потому что… маньяк ли я или не маньяк, но… я решился долее ничего этого не терпеть и на что решился, то совершу, хотя бы то было до дерзости…

И старик тихо поднялся с кровати, чтобы не нарушить покоя спящей жены, перекрестил ее и, набив свою трубку, вышел с нею на двор и присел на крылечке.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru