23 марта 1889 г., Петербург.
Благодарю Вас, любезный друг Владимир Григорьевич, за Ваше письмо, и радуюсь, что Вам разрешено издать «Азу» и «Данилу», но печалюсь о том, зачем Вы не спешите их издать так, как они дозволены, то есть в одной книжке, а затеваете новый вопрос об издании их порознь. На что бы это нужно и чего ради трата сия миру? Рассказы очень невелики, и им бы как раз хорошо быть в одной книжке, а между тем как поднимете Вы вопрос об их разъединении, то еще нельзя знать, не поведет ли это к неожиданностям весьма нежеланным… Откровенно говоря, – я совсем не понимаю, для чего Вы это делаете, в виду нынешних неблагоприятных условий. Цена книжки 1 1/2 коп. или 2 коп. – совершенно все равно, а время пропадает, и является новый риск и новые беспокойства. «Льва старца Герасима» можете печатать как Вы хотите – одного, или в соединении с «Дровоколом», или и еще как иначе. Я все это предоставил для пользы народной на Ваше усмотрение, и, по-моему, все хорошо – лишь бы можно было напечатать и дать в руки народу, а не медлить за соображениями какого бы то ни было педантического свойства. Пожалуйста, мною не стесняйтесь и печатайте как Вы можете, – лишь бы скорее и больше.
«Зенона» Вам пришлю. Один экземпляр, который у меня есть, бродит из рук в руки, и я его никак не залучу домой. Пошлю его заказною бандеролью, и Вы его не задержите и возвратите тем же порядком.
Некто, поэт Величко (которого знает Ивантий Иванович), просил меня послать Вам на выбор несколько его стихотворений для какого-то Вашего сборника, о котором он слышал от Фофанова. Я просмотрел эти стихи и не нахожу их близкими к преследуемым Вами задачам в народной литературе. Мы все, сколько нас есть в нашем о Христе братстве, худы и немощны, но все понимаем друг друга и, – плохо ли, хорошо ли, – а всегда берем верно и надлежащий тон. Это радостно. Значит, мы все спелись, а другие, извне приходящие, в тон этот хотят попасть, но не попадают. Это преудивительно, потому что тон наш необыкновенно прост и даже грубоват и примитивен. Вот и Фофанов (премилая душа) все берет в «гордость» да в «славу», а Л. Н. – ча видит «жрецом»… Фу ты, ну ты – пятки гнуты! Как это ему идет «жречество»! – Стихотворения Велички будут положены в одном пакете с листками «Зенона». Вы их прочитайте, и что пригодится, – то возьмите. Одно стихотворение, мне кажется, подходит. – Нельзя ли прислать мне картинки «Азы»? Очень прошу. Их, может быть, прошел бы И. Е. Репин. Кланяюсь достопочтенному Ивантию Ивановичу, обнимаю Вас и почтительно целую руку Анны Константиновны. Кстати: нет ли у Вас ее фотографии? Есть вещи, которые очень отрадно видеть. Она из этих приносящих отраду. – В моих делах нет ничего достойного описания: тружусь и порою хандрю и раздражаюсь. Стало быть, похвалить меня не за что, а надо простить и покрыть милостию.
Смиренный ересиарх Николай.
28 марта 1889 г., Петербург.
Любезный друг Владимир Григорьевич!
Так как Вы приостановили выпуск «Азы» и «Данилы», а в это время лютость цензуры еще усилилась, то я почти наверное предполагаю, что счастливая случайность их разрешения пропадет втуне. Вам не позволят их вовсе. Это и будет реванш цензуры и вполне правильное возмездие Вам за невнимание к обстоятельствам и педантство Словом, я считаю это дело погубленным вторичным вопросом, как погублен «Зенон»; но если бы милосердие врагов добра было так велико, что и еще раз Вы получите разрешение, то, пожалуйста, сообщите мне: что за картинки делаются к «Азе» и кто (кто именно) их делает? Я бы очень просил позволить мне видеть эти рисунки. Дело в том, что тут есть художница Ахочинская, у которой «Аза» нарисована с натуры, и превосходно. Если заказ Ваш в Москве еще не исполнен, то я просил бы Вас принять рисунки Ахочинской, сделанные по моему совету, а я теперь в египетских дамах «насобачившись». В Москве же нарисуют не «Азу», а «Лупоглазу», – что будет совсем неприятно.
Дружески жму Вашу руку.
Н. Лесков.
«Зенон» сегодня посылается.
6 апреля 1889 г., Петербург.
Достоуважаемый Карл Андреевич! Пожалуйста, простите меня за премногие перед Вами неисправности. Мне очень недосужно, и я очень устал. Единственный экземпляр корректуры запрещенного «Зенона» повез Вам в Москву сын редактора Гатцука, Владимир Алексеевич Гатцук. Он теперь уже в Москве у своего отца, у Никитских ворот, дом Гатцука. – Сегодня я пишу ему, чтобы он к Вам съездил, но, может быть, вернее и скорее будет, если Вы к нему съездите и возьмете корректуры. Владимир Гатцук (очень милый молодой человек) может Вам рассказать и обо мне и о том, как запрещали «Зенона»; а потом я, поосвободясь, напишу Вам письмо о моем «уединенном положении». Дело просто: я не нигилист и не аутократ, не абсолютист, и «не ищу славы моея, но славы пославшего мя отца». Я Вам напишу, а Вы сами делайте как знаете.
Дай бог Вам устраиваться и жить в мире с собою.
Ваш Н. Лесков.
Ночьс 8 на 9 апреля 1889 г.
Петербург.
Любезнейший друг Владимир Григорьевич!
Знатнее всего «понял с полуслова», что я Вас издали порядком порассердил и что Вы тоже меня пощипываете. Все это очень хорошо. Однообразие сильно утомляет душу, а когда «милые бранятся, то они тешатся». Вы же мне милы, и я думаю, что и я Вам не постыл. Затем каждый из нас остается с своею самостию и своими особинами. Я раздражителен – это правда, и это очень большой недостаток. Извинения мне нет, а только объяснение есть: я терпеть не могу никакого доктринерства и профессорского тона где бы то ни было, и потом я не люблю откладывать то, что можно сейчас сделать (хорошего). У Вас же все делается с ужасающей медленностью. Это мне беда видеть!.. Этак (по-моему) дело делать не следует, а, по Вашему, так только и следует… Очевидно, не столкуемся. «Завтра не наше: наше только сегодня». Надо им дорожить и делать все, что можно, «доколе день есть». Объяснять же и отражать можно все. Известно ведь, что «доказать можно все». В издательстве заметен упадок, и значение фирмы подорвано. Надо спросить per cui bono.[32] Того и гляжу, что оно совсем задерет ножки… И можно будет доказать, что и это тоже очень хорошо. «Вышло-де то, что могло выйти». Я с этим ни за что не хочу мириться. – За обещание прислать мне фотографию Анны Константиновны – очень Вам благодарен. Я буду ждать обещанного. Почему, однако, фотография «грех»?.. «Блюдите, брате, како опасно ходите!» Этак, пожалуй, скоро и почта станет, пожалуй, «спорым грехом». Черты одушевленного и выразительного лица могут, однако, вдохновлять и бодрить мысль… Почему же это грех? После этого, пожалуй, и чернослив после обеда грех есть… Эй, «блюдите, брате, како опасно ходите!» Этим аллюром люди доходили до вреда своему делу с великою борзостию. Впрочем – моя речь не пословица, а говорю я как думаю, может быть и глупо, но «блюдите»… Летом еще не знаю, как распоряжусь. Если будут средства, хочу видеть «народы мнози», – для этого надо съездить в Париж. К немцам своим не поеду, потому что их теперь «русифицируют», а я терпеть не могу быть при таких операциях. Затем, может быть, решусь сидеть в городе и, может быть, проедусь к Вам и к Павлу Ивановичу не-Гайдукову. Но все это только мечты, а ясного – ничего. Заключаю из Вашего письма, что здоровье Анны Константиновны нехорошо… Это никогда меня не приводит к философии, а всегда к ощущению скорби… Я при этом и останусь. Он ведь о Лазаре «плакал»… Это верно. «Азу» и «Данилу», пожалуйста, пришлите. Картинки непременно были нужны. Как это Вы не знаете мужика! Он привык брать книжечку со шлепком, – так ему и давай шлепок, а то он заговорит: «Это другой нацеи». Все и надо спорить. – Теперь опять – что же это за печатание в числе 7 тыс. экз.?.. Ведь их вперед не дозволят, как «Федора и жидовина»… Зачем же не 15 тыс., не 20 тыс., а 7 тыс.?.. Что это, бедность, что ли, и чья бедность, и per cui bono? Ах, ах, ах и трах-тарарах, – как об этом даже писать стыдно! Это «как мокрое горит», – и ничего более. Не издаем, а просто «нищего за хвост тянем». Ужасно это видеть, кто привык делать живо и энергично. – Буддийский взгляд на «исполнение жизни» и переход «форм бытия» мне не чужд и не противен, но тогда надо бы и держаться всего земного проспекта Сакья-Муни и быть «бодисатвой». А меж тем дело путается. Фирме надо торговать, – надо сделать у Суворина объявление; Суворин не буддист, а экономист и деньгу любит solo, solo. Без объявлений нельзя, а объявление стоит своей цены. Ступай, Н. С., покучься, чтобы сбавили. Н. С. идет и кучится, а там смеются: «Что это, говорят, на бедность уж просят!». «Коли им так нудно, так за это и другие взялись бы!»… И, я думаю, возьмутся… «Мокрое гореть» не будет, – сухого хворосту подкинуть, и пойдет дело шибко, а подбор будет иной… Так будет напрасно спущен жар первой печи, и дело будет направлено не в ту сторону… И это мне противно, а между тем я знаю, что наговорить объяснений и доказательств можно сколько угодно, но дух мой понижает дело, как оно есть, и нет никаких доводов, чтобы он перестал скорбеть о деле, таящем на виду нашем, как снег на угреве. И будет грязь, слякоть, – вот и все, – и «посмеются и покивают главами своими»… А дозревание и обновление – это своим чередом. – Сегодня читал корректуру статьи Л. Н. «Об искусстве» (кн<ижка> «Русского богатства», Оболенского). Это всего строк 500–600, но это превыше всех похвал за ясность, точность и вразумительность. «Зенона», думаю, Вы уже прочли. Ругин уезжает, а потому, по прочтении корректуры, возвратите прямо мне. Повесть эта, как злое дитя, наделала мне много досад, и главное – расстроила мои дела, которые всегда надо стараться держать в порядке. За это она мне противна стала.
Н. Л-в.
30 апреля 1889 г., Петербург.
Лев Николаевич.
Вчера я послал Вам под бандеролькой мой маленький новый рассказ «Фигура». Он дозволен к печати и долж<ен> явиться в журнале «Труд» (приложение к «Всемирной иллюстрации»). Это тот самый рассказ о родоначальнике украинской штунды, о котором я писал Вам некогда, испрашивая у Вас совета, чтобы сделать из этого мал<енький> роман. Не получив ответа, я скомкал все в форме рассказа, сделанного очень наскоро. Тут очень мало вымысла, а почти все быль, но досадно, что я из были-то что-то важное позабыл и не могу вспомнить. Кроме того, я Сакена никогда не видал и никаких сведений о его привычках не имею. Оттого, вероятно, облик его вышел бесхарактерен и бледен. Не могу ли я попросить Вас посолить этот ломоть Вашею рукою и из Вашей солонки? Не укажете ли в корректуре: где и что уместно припустить для вкуса и ясности о Сакене, которого Вы, я думаю, знали и помните. Пожалуйста, не откажите в этом, если можно, и корректуру с Вашими отметками мне возвратите; а я все Вами указанное воспроизведу и внесу в текст в отдельном издании. Буду ждать от Вас хоть одной строчки ответа.
Гатцук передал мне свой разговор с Вами обо мне. Спасибо Вам, что знаете меня и говорите обо мне. В суждении своем Вы вполне правы: не столь много требуется «на нужу, сколько наружу». Душевное состояние мое, однако, улучшилось, и много улучшилось после того, как Вы мне написали, что «все хорошо и полно жаловаться». Я не жалуюсь более, и в самом деле стало легче.
Помогите мне выправить и дополнить «Фигуру» в отношении неизвестного мне Сакена.
Если Пав<ел> Ив<анович> He-Гайдуков у Вас, – то прошу сказать ему мою благодарность за присланные сегодня выписки из М. Арнольда.
Любящий Вас
Николай Лесков.
18 мая 1889 г., Петербург.
Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо Ваше о «Фигуре». Все, что пишете, – верно: рассказ скомкан и «холоден», но я все видел перед собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого, думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании. «Тени на лицо Фигуры» нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в V том собр<ания> моих сочинении, а под цензурою пусть уже хоть так бредет. Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал. Оттиска «Фигуры» во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали. Любовь и признательность к Вам питаю с великою радостию духа, который получил через Вас много света, и силы, и утешения.
Преданный Вам
Н. Лесков.
2 июня 1889 г., Петербург.
Не знаю, кого из Вас, достоуважаемые друзья мои, это письмо найдет в Москве и при исполнении своих редакторских обязанностей: Вас ли, Вукол Михайлович, или Вас, Виктор Александрович. А потому пишу к Вам обоим, с просьбою, чтобы кто получит это письмо, тот бы на него мне и ответил.
Мой придворный поставщик редких книг, букинист Николай Ив<анович> Свешников, два года тому назад запил, просрочил паспорт, пропал из вида и, наконец, на сих днях возвратился и предстал полунагой с рукописью о претерпенных им злоключениях, (вызванных?) практикуемой теперь в огромном размере «высылкой на родину». Рукопись, разумеется, неискусная, но с содержанием очень жизненным. Я из нее сделал очерк, представляющий явление новое и нигде никем не описанное. Да его и не может составить никто иной, кроме мужика, который сам все там изложенное видел и претерпел на своей шкуре. Подлинная рукопись, составляющая четыре большие тетради, написанные Свешниковым, находится у меня; а то, что я из нее извлек и обделал в литературной форме, теперь перед Вами. «Крестьянские опыты», печатавшиеся Аксаковым и Л. Н. Толстым, в сравнении с этим – сентиментальная идиллия и искусственная канитель. У Свешникова я выбрал черты живые, сильные и простые, как сама ужасная жизнь арестанта, высылаемого невесть за что и невесть к кому. Так как это касается петербургской моды, то я подумал, что это всего удобнее напечатать в Москве, и притом сразу, а не врастяжку. Всему я придал тон простого внимания к способу изложения простолюдина. Так мне казалось удобнее. Сущность содержания сама обнаружит, в чем дело.
Прошу Вас покорно взять эту рукопись в руки и прочесть ее сразу, что берет час времени, и притом очень интересно. Потом благоволите ответить мне: принимаете Вы ее в свой журнал или нет. Если она, сверх моего чаяния, Вам не понравится, – то потрудитесь мне ее возвратить. – Относительно гонорара, так как мой труд здесь только редакционный и компилятивной, – я предоставляю Вам самим заплатить мне по Вашему усмотрению и справедливости. Свешникову же я уплачу сам за его материал. Не откажите мне ответить скоро.
Преданный Вам
Н. Лесков.
14 июня 1889 г., Петербург.
Достоуважаемый Вукол Михайлович.
Письмо Ваше о «Спиридонах» получил. Я думаю, что это просто, но очень жизненно и потому интересно и, следовательно, стоит внимания. Свешников – живой человек, и теперь шнырит по П<етер>бургу, доставляя и разнося книжонки. Написал он безусловно одну правду, а я ее средактировал и привел в литературный вид. «Суть» там вся свешниковская, а вкусовые специи подпущены мною, – какие идут и какие надо. По моему мнению, Вы резонно сделали, взяв эту маленькую, но не безынтересную штучку.
В производстве у меня на столе есть роман не роман, хроника не хроника, а, пожалуй, более всего роман листов в 15–17. Сюжет его взят из бумаг и преданий о 30-х годах и касается высоких нашего края – по преимуществу или даже исключительно со стороны любовных проделок и любовного бессердечия. «Натурель» он был бы невозможен и потому написан в виде событий, происходивших неизвестно когда и неизвестно где – в виде «найденной рукописи». Имена все нерусские и нарочно деланные, вроде кличек. Прием как у Гофмана. В общем, это интересная история для чтения, а в частности, люди сведущие поймут, чту это за история. Главный ее элемент – серальный разврат и нравы серальных вельмож. «Борьба не с плотью и кровью», а просто разврат воли при пустоте сердца и внешнем лицемерии. – Я называю этот роман по характеру бесхарактерных лиц, в нем действующих, «Чертовы куклы». Живу я в П<етер>бурге и никуда не еду, потому что все переделываю и переписываю роман и желаю его кончить к августу. Замолвки о нем слышал до разъезда от Гайдебурова и от Шеллера в «Неделе» и «Живоп<исном> обозр<ении>». Слова никому не давал и не буду давать, пока не кончу. Роман делится на четыре части, каждая листа по 4 или немножко побольше или поменьше. Надеюсь, что это совершенно цензурно. Повторяю, роман по преимуществу) любовный, и все дело в московск<их> и петерб<ургских> великосветских «чертовых куклах» (курвах) изящной отделки под именами Помон, Неуд, Делли и т. д., упадающих перед герцогом, списанным известно с кого и не имеющим никакого иного имени, как «герцог». Потом тут в гарнире Брюллов (Фебуфис) и tutti frutti. Это все отдает то баснею и стариною, то вдруг хватишься и чувствуешь – ведь это что-то свое. Так все и написано – вроде «Серапионовых братьев» Гофмана. Глубоких или «проклятых» вопросов нет вовсе. «Много бо пострадах их ради».
Хотелось бы без лицемерия спросить: будет ли у Вас что-нибудь о Собрании моих сочинений. Это не для любопытства и не в виде тонкого намека, а некто Бибиков составив какой-то мой «литературный портрет». Я его не читал или не видал, но говорят, будто это сделано очень хорошо. Не посоветуете ли Вы этому молодому человеку прислать Вам его работу на просмотр. Он вначале ветреничал и писал плохо, а теперь все вдумывается и пишет лучше. До свидания.
Преданный Вам
Н. Лесков.
9 июля 1889 г., Петербург.
Любезный друг Павел Иванович!
Фирма «Посредник» уклонилась от своего первоначального пути в издательстве. Она теперь сама покупает книги у Сытина и на подбирающийся товар поднимает цены с 5 коп. на 50 коп. (за картины). Это поставляет меня в затруднение, и я не могу понять: кому я жертвую моим авторским гонораром!.. Выходит, что пожертвования эти идут в пользу разживающегося купца, который, без сравнения, меня сытее и богаче, а у меня есть кого покормить и одеть… Отсюда выходит, что это становится не то какою-то наивностью и глупостью, не то просто эксплуатациею добрых чувств человека, отрывающего у себя свой заработок, долею которого надо бы делиться с теми, у которых нет никакой иной поддержки. Дело, поставленное в такое неясное и двусмысленное положение, не внушает мне более ни сочувствия, ни доверия к прямоте и ясности целей, преследуемых его сокрывшимися и стушевавшимися руковождями, и я считаю себя вынужденным от него отстать и более не буду давать моего согласия на издание моих сочинений бесплатно. Я сам издам, что захочу, и найду возможность предложить распространителям дешевле, чем Сытин, и притом еще получу заработок от этого издания. Заметьте, что 80 экз. «Данилы» и «Азы» на веленевой бумаге проданы в магазине «Н<ового вр<емени>» в один день по 25 коп., и их можно бы продать 2000 по этой цене и дать по 1 коп. народу на простой бумаге. Все это остается у Сытина… Это штука довольно неуместная!
Так как я через Вас сошелся с издательством «Посредника», деятельность которого мне теперь стала непонятна и несочувственна, то я сообщаю Вам, что я не желаю, чтобы Сытин издавал мои книжки.
Искренно преданный Вам
Н. Лесков.
12 июля 1889 г., Петербург.
«А на Москве не спешливы и грамати ссылаться не охочи…»
Здравствуйте! На Вашу записочку я ответил давно – в тот же день, когда ее получил. От Вас же ответа нет, по обычаю. Это неудобно. Зачем Вы меня спрашивали о том: есть ли у меня что-нибудь готовое? Нужно Вам что-нибудь или не нужно? Что бы, кажется, взять да и сказать прямо… Так я ничего не понимаю. Оторвавшись от большой работы, написал рассказ листа в два, вроде «Азы» и по тем же источникам, под заглавием «Аскалонский злодей». Пошлю его Вам на сих днях, а Вас попрошу прислать мне (если можно) рублей 500 денег. Потом скажите мне просто по-приятельски, будете Вы что-нибудь писать по поводу выхода собрания моих сочинений или не будете? Это дело самое простое и нимало не щекотливое. Если будете, то прислать Вам экземпляр, или Вы это сочтете за стеснение критической свободы рецензента?.. По характеру моему мне все это представляется простым и нимало не щекотливым, но не знаю, как это у Вас? Пожалуйста, напишите словечко. О Бибикове говорить уже нечего. Я не знаю, что он написал, но знаю, что написанное он уже устроил. Это малец очень со смыслом.
Надежда Ив<ановна> Мердер читала мне два этюда из юношеских ее воспоминаний: «Madame Thomas» и «Maman». Оба очень и очень хороши. Я советовал ей послать их Вам, что она, должно быть, и исполнит.
Пожалуйста, отвечайте и денег пошлите.
Преданный Вам
Н. Лесков.
Где теперь Виктор Александрович?