Николай Лесков
Пагубники
Такая торопливость необходима, потому что иначе она бросилась бы в ноги к хозяйке и стала бы просить прощения, и тогда репутация ее пала бы на кухне и пронеслась бы позором по всей родной деревне.
Как бы плакала мать и причитала:
– Мать-то, родителей-то своих не пожалела, а хозяйку стало жаль?
Недостойная!..
Но этого не было. Девочка выдержала характер и вышла к тетке с красною ассигнацией и с мертвенно-бледным лицом.
– Что? – спрашивает тетка, – дали?
– Денег дали… и от места отказали… – шепчет чуть слышно девочка.
Всего своего разговора она не передает. Ей совестно, что ей первый раз «отказали» люди, которые ее любили и которых она любила.
– Ишь сволочи какие! – говорит тетка. – Да и лучше сделали, что отказали. Не мало местов есть окромя. Я тебя на лучшее место сведу, а теперь на сестрину свадьбу домой приедем. Чего еще – наслужишься им подлым, – а у нас теперь весело… качели поставили. Пойдем сейчас с этими деньгами сукно покупать: может быть, от десяти рублей-то еще и себе на розовый ситчик выторгуем. Они ведь, хозяева, тебе все синенькое да коричневое шили.
Девочка сквозь слезы припоминает, что хозяева дарили ей и платья и других цветов.
– И серенькое дарили. Она помнит, как ей дарили это платьице и как весело все они вместе его шили и примеряли – как сама хозяйка пришпиливала на ней выкройки и говорила:
– Не вертись, вертушка, а то уколю булавкой.
Все это было так тепло, радостно и семейно. Теперь так не будет больше.
Будет иное – будет веселее, иное будет.
Тетка дает мыслям направление, соответствующее обстоятельствам.
– Легко ли, невидаль, серенькое. Что ты, богаделенная старушка, что ли, или сестра милосердия – ходить в сереньком? Мы сейчас пойдем розового отхватим, да с спаньем сделаем – у меня в рынке в лавке знакомый прикащик есть, – он нас уважит.
– Спроситься надо.
– Чего? Отказали, и кончено. Вот тебе еще какое кушанье. Тьфу! Наплевать, да и только. Идем.
Ушли. Тетка плывет впереди как гусыня. Девочка идет за нею в волнении, – совесть ей говорит, что она поступает гадко, неблагодарно, но тетка плывет как гусыня и гогочет: го-го-го. Она довольна – на широку воду выплыла. Вот рынок, шумно, весело, молодцы закликают, зовут «барышнею»… Лавка кажется таким изяществом, и прикащик с расчесом на аглицкий манер – совсем на барина сходствен… Только оказывается, что выторговать совсем нечего: сукно стоит не по три рубля, а по три с полтиной… Полтинника еще недоставало. При тетке своих денег тоже нет – у теток никогда своих денег не бывает. Сукна бы нельзя купить, но прикащик выручил: он на полтинник поверил и розового ситцу отрезал – только не отпустил при других, а обещал принести в трактир.
Надо идти ждать в трактире. Это первый раз страшно, но тетка ее успокоила.
– Чего бояться? – трактирщик не наших мест, – чаю напились, и только.
Чай, мед, лимонад… еще что-то… Тетка стала красная… и все пошло в круг! извозчик, куда-то едут… что-то страшное… Утро, незнакомая комната… «Ах! Где это?» А пьяная тетка крепко-накрепко спит на диване.
– Пойдем, пойдем отсюда! – будит ее девочка.
Та тоже крестится… Ни за что она не думала, что так выйдет… Все лимонад испортил.
– Об одном тебя прошу, – говорит, – никому не сказывай, как я ослабла-то… Мы ведь к лимонаду непривыкши.
Напрасная просьба! Скромность в подобных случаях обязательно приходит сама собою.
Девочке хочется только уехать скорее…
Она заходит к хозяевам «только взять узелок». Она «как потерянная», но для объяснения этого состояния слишком много причин, за которыми не рассмотреть настоящей. Другие вещи, составляющие богатство девочки, ей дозволяют оставить: «все тебе сбережем».
– Знаю, знаю, – плачет она, – вы мне лучше всех родных.
Она со слезами целует руки и уезжает «на свадьбу». А свадьбы, по народному выражению, бывают «с трубами», бывают и «без труб». Одна идет въявь, другая тай.
Проходят картины деревенской свадьбы.
Вино до одури, срамные намеки, от которых у непривычного человека лицо горит… В городах это все завертывают в бумажки, а здесь так прямо враструс сыпят… «Лови, девки, лови, бабы, лови, малые ребятки»… Во все уши – всем сестрам по серьгам. Чад от вина, от убоины, от масляной каши и жирных драчен; несуразный, дикий хохот, бесстыжие песни, бесстыжие сцены; у девок и у женщин лица красные, как будто сейчас только из бани вышли и опять сейчас туда, опять готовы… Хлещи-плещи, бань и талань, кто хватче! Никто, кроме свах да дружков. Один скажет хорошо, а другая поправит еще лучше. «Народ со смеху киснет». С печи «снимают» старого деда. Это уже человек не от мира сего. Дружка говорит: «Спеши, дедушка, а то не поспеешь. На тебя уже на том свете месячина идет».
– Небось, брат, поспею! – шамшит дед и, поднимая стаканчик, возглашает:
– Горько!
Хохот.
– Вот дед уважил!
Поцелуи.
Им нет конца…
«Пригубь на горько… пригубь на сладко». Это занимательно.
…В молодой голове все как туман застилает… Волостной писарь с гитарою исподтишка критикует крестьянскую дикость: он говорит почти таким же образованным языком, как типографский наборщик, этот опасный в сердечном чувстве человек с губеровским настроением.
«Я, – говорит, – здесь только для вас и существую, Аграфена Егоровна, а на других бы всех я и смотреть не стал. Одна серость бесстыдства». Он целомудрен и стыдлив. Пьяны все, и отец пьяней многих, – он «хозяин», и в это время он неистовствует, – мать спрятавшись, потому что муж «бьется»… «Ты, – говорит он, – понимай», – а сам ничего не понимает. Надо искать мать. Вернее, она в половне, в солому закопалась… Девочка идет, и писарь за нею. С ним она ничего не боится – «он такой честный господин».
