Николай Лесков
Божедомы
X
Андрей Термосёсов делал свой туалет очень скоро, нельзя было успеть сосчитать двести, как он в полном наряде и в добром здоровье взошел в данкину гостиную и, взяв бесцеремонно хозяйку за руку, сказал ей:
– Отлично соснул. А ты, душата моя, спала или нет?
– Нет, я не спала, – отвечала, храбрясь, но робея, Данка.
– Ну, здравствуй, – продолжал Термосёсов, еще раз пожав ее руку, и, принагнувшись, поцаловал ее в губы так смело и свободно, как будто бы теперь он имел уже на это полное и неоспоримое право.
Данка, до сих пор только переносившая поцалуи Термосёсова и млевшая под ними, на этот раз сама ответила ему таким же поцалуем, – поцалуем без увлечения, без страсти, а так, казенным поцалуем, каким она тоже как бы обязана была отвечать ему.
– А мне всё, всё слышалось, что ты здесь как будто с кем-то говорила, – начал Термосёсов, садясь около Бизюкиной так, что ноги ее очутились между его широко расставленными ногами.
– Да, тут был один… заходил ко мне, – застенчиво сказала Данка.
– Кто такой?
– Так… один учитель.
– А, учитель. Что же ты его не задержала? Мы б с ним познакомились. Чему он учит?
– Математике в уездном училище учит.
– Математике? А какая же в уездном училище математика, – там арифметика.
– Все равно, – отвечала Бизюкина.
– Совсем не все равно… А что же, человек он хороший?
– Нет… да, он ничего, он тут все ссорится у нас.
– С Туберкуловым?
– И с ним, и с разными, но глуп.
– Так что же ты его не задержала? Ах, брат, какая же ты разинька! Я уж, лежавши, кое-что попридумал насчет твоего Туберкулова, но все-таки от учителя-то я еще бы кое-что поприхватил. Ведь он хорошо его знает?
– Конечно.
– Ах, какая же вы вертопрашная. Этак пива не сваришь с тобой.
Данка смешалась:
– Но вы напрасно на него рассчитываете, – сказала она. – Я забыла вам сказать, что он глуп.
– Да что ж такое глуп, весь мир глуп. Дураки, брат, отличные люди и подчас преполезные, а ты вороти-ка его, если можно.
Изумление Данки возрастало.
– Ей-Богу, вороти, что? Ты, я вижу, что-то хитришь: ты, может любила его, а? Да говори мне все, как Муравьеву, – ведь я все вижу. Ну что ж, я тебя ревновать что ли стану? – рассуждал Термосёсов, – да мне что такое? Вороти, сделай милость.
Данка встала и вышла в залу, чтобы послать Ермошку в погоню за Омнепотенским, и через несколько минут мальчик и учитель, за которым он был послан, шли уже быстрыми шагами по тротуару назад к дому Бизюкиных.
– Вот и он, – сказала Данка, увидев прошедших под окном Ермошку и Омнепотенского.
– Очень тебе благодарен, – отвечал Термосёсов и, погрозив хозяйке пальцем, добавил, – а сама покраснела? А! а! ишь как горит! Ах вы, нетленные, нетленные! Чего ты себя выдаешь: что, на тебе метина что ли положена? – И с этим Термосёсов зашагал через залу навстречу Омнепотенскому.
Данка была в превеликом затруднении: оказалось, что она ничего не знает, что, собственно, ей кичиться перед Омнепотенским ровно нечем, что ее собственный курс развития, так сказать, еще в самом начале и что она делает беспрерывные промахи. Неофитка задумалась над тем, как действительно это трудно и сколько нешуточных затруднений надо преодолеть, прежде чем придется достичь какого-нибудь совершенства.
XI
Термосёсов встретил Омнепотенского на самом крыльце. Стоя на верхней ступени, он подал Омнепотенскому свою руку, словно размахнул лист какого-нибудь фолианта.
– Термосёсов, – сказал он, рекомендуясь, – негилист из Петербурга, а впрочем, отвсюда, откуда хочете, везде сый, вся исполняй, Андрей Термосёсов, будемте друзьями. Вас выгнала сейчас наша хозяйка, а я ее уговорил за вами послать. Побалакаемте.
– Я сам нигилист, – отвечал Омнепотенский, смотря на Термосёсова, как подсолнечник смотрит на солнце.
– Полноте, пожалуйста: сами на себя клеветать. Нигилисты это сволочь. Я вам сказал, что я негилист, а не нигилист. Надо все признавать кроме гили. Современное движение в расколе даже происходит, а вы еще всё на нигилизме полагаете пробавляться… Этак нельзя! Ваша фамилия Омнеамеамекумпортенский.
Учитель удивился.
– Омнепотенский, – сказал он.
– А мне больше нравится Омнеамеамекумпортенский, omnia mea mecum porto. Знаете латинское: “все свое с собою ношу”, отличная, настоящая пролетариатская фамилия. – Я вас буду так звать.
– Как вам угодно, – отвечал Омнепотенский.
– Вы, я вижу, очень покладливый парень, – одобрил Термосёсов и, обняв учителя, повел его в данкину залу. Данка и Варнава, встретясь друг с другом, не поклонились, а оба потупили глаза: Данка с замешательством, учитель с укоризной.
– А мы с ним уже и познакомились, – начал рассказывать хозяйке Термосёсов, – он чудесный парень. “Я, говорит, нигилист”. Вы тут, говорят, войну ведете?
– Да; иногда… повоевываю, – отвечал Варнава.
– А кстати, расскажите, что здесь больше такое: кто в сем граде обитает; чем дышит, на что собирается? Садитесь-ка вот сюда в уголок, я вот здесь прилягу, на диванчик, а вы вдвоем мне почирикайте.
Термосёсов сам привалился на диван, а около себя посадил обоих causeur'oв[25] и оставил их рассказывать.
Введение к рассказу было просто: взявши левой рукой за локоть Данку, а ладонью правой ударивши по ляжке Омнепотенского, Термосёсов сказал:
– Ну как в каждом городе, есть прежде всего городничий…
– Есть, – отвечал Варнава.
– Большая свинья и дурак, – подсказала Данка.
– Я так и думал, – заключил Термосёсов. – Женат?
– Женат, – отвечал Варнава.
– А жена его?
– Дура, – заключила Данка.
– Дурак и дура, значит, целая фигура, – заключил Термосёсов. – Дальше: они бездетны или имеют взрослый приплод?
– Бездетны, – отвечал Варнава, – он возится с лошадьми.
– И с цыганами, – добавила Данка.
– А впрочем, он добрый человек, – вставил Омнепотенский, – он мне мертвого человека подарил.
– Как мертвого человека подарил?
– А для скелета. Мы с Дарьей Николавной его сварили, и у нас есть скелет.
– Вот подлец-то, – воскликнул Термосёсов.
Учитель и Данка посмотрели друг на друга, к кому относилось это восклицание? Термосёсов это заметил и пояснил:
– Я говорю, городничий-то подлец, человека дал сварить.
– Я совсем в этом не участвовала, – отказалась, заворачивая в сторону мордочку, Данка.
Омнепотенский промолчал. Поощренная его молчанием, Данка, указав на него, добавила:
– Это вот он один все, он один и пользуется этим скелетом.
– Молодчина, – воскликнул Термосёсов, – только зачем вы всё это делали? Это ведь больше ничего, как шарлатанство естественными науками, – это теперь давно брошено.
– Я больше для того, чтобы духовенство злить.
– Ну вот! – Стоит их злить? Какие-то вы всё, посмотрю на вас, репьи: все бы вам задирать да ссориться. Это все надо вести гораздо проще. Ну, продолжайте: еще кто тут?
– Уездный начальник Дарьянов.
– Дурак, – подсказала Данка.
– И шпион, – ответил самым спокойным тоном Омнепотенский.
Термосёсов после этого слова взглянул на Омнепотенского острым, проницательным взглядом, каким он с самого приезда сюда не смотрел еще ни одного раза.
– А вы почему это знаете, что он шпион?
– Как почему, он сам сказал.
– Да, – протянул Термосёсов, – сам: – ну это, батюшка… Да, впрочем, при каком же это случае он вам сказал сам?
Омнепотенский передал известный нам разговор его в саду с Валерьяном Николаевичем и Серболовою и заключил:
– Я это выпытал.
– Молодчина, – похвалил Термосёсов, – двух сразу открыл! – и острый взгляд его мгновенно уступил место веселой улыбке.
– Нет-с, не двух, а я их несколько открыл здесь. Тут и Ахилла диакон шпион, – тоже сам проговорился, – и Туберозов.
– Ай да молодец, сколько он их открыл! – крикнул Термосёсов, хлопнув с насмешкой по плечу Омнепотенского.
– И это еще не все-с. Почтмейстерша – тоже, она письма распечатывает!
– Распечатывает!
– Да-с; это всем известно.
– Молодая она?
– Нет, у нее дочки взрослые.
– Замуж сбывает?
– Они дуры, – сказала Данка.
Термосёсов тихо крякнул, как будто в нем, как в каком-то механизме, соскочила какая-то отметка, и продолжал дальше:
– Ну, а еще кроме, кто тут водится? Лекарь, разумеется, есть?
– Есть, да дурак, – отвечала Данка.
– Больше лгун, – несмело проговорил Омнепотенский.
– Как лгун, на кого он лжет?
– Он все на себя, – отвечал Омнепотенский. – Вот еще недавно… он физиологии не знает и говорил, будто один человек выпил вместо водки керосину, и у него живот светился насквозь. Ну разве может живот светиться?
– Ну а из дам, что у вас попригоднее?
– У нас всё франтихи, – отвечал Омнепотенский. – Ни одна ничем не занимается, кроме Дарьи Николавны.
– А ты молодец, что не обчекрыжила волосенок, – заметил Термосёсов Данке, – в Петербурге это брошено, но у вас в губернском городе пропасть я видел. Не знают, дурочки, что нынче ночные бабочки этак нигилисточками ходят. Ты не делай этого!
Омнепотенский был немало сконфужен этим переходом Термосёсова с Данкою на “ты” и со скромностию, стремящеюся закрыть чужую ошибку, заговорил:
– Есть здесь Меланья Ивановна Дарьянова, Валериана Николаевича жена, она, впрочем, только очень хороша собой.
– Да у вас вкус-то хорош ли? – спросил Термосёсов.
– Это все говорят.
– Любит, чтобы за ней ухаживали?
– О, еще бы, – отвечала с презрением Данка, – в том все ведь и заботы.
– Любит?
– Страшно.
– А мужа любит?
– Я ее об этом не спрашивала, – сказала Данка.
– Не спрашивала! А ты как думаешь, если я за ней вздумаю поухаживать? Ты мне поможешь?
Данка почувствовала, что она с величайшим удовольствием плюнула бы в лицо своему просветителю, но – удержалась. Омнепотенский же глядел то на Бизюкину, то на Термосёсова, как остолбенелая коноплянка, и в матовых голубых глазах его светились и изумление, и тихий, несмелый упрек Данке.
Термосёсов же, получив определение всего общества, в котором ему предстояло ориентироваться, немедленно прервал столбняк Омнепотенского, сказавши ему:
– Ну, а расскажите же мне теперь, из-за чего же вы тут воюете и как вы воюете? – и получил от Омнепотенского подробное описание его ссор, побед и поражений. Термосёсов потеребил и помял в пальцах свой нос и сказал:
– Да; так вот он каков, этот Туберкулов!
– И представьте, у него такое твердое положение, что я вот вам еще расскажу, что было третьего дня вечером и сегодня. – И Варнава рассказал свою историю с Данилкой и потом историю Данилки с Ахиллой и добавил:
– Вот извольте видеть, ничего нельзя сделать. Сегодня же они опять все за Туберозова. Я сейчас шел к Дарье Николавне мимо мещанской биржи, это у нас так называется место, где мещане на берегу валяются, – так они меня просто чуть не съели. Вы, говорят, Варнава Васильевич, нас всегда так. Ребят, говорят, наших в училище смущаете, их за это порют, а теперь Данилу до такого сраму довели… Ну и начинай опять все наизново.
– Все наизново, брат, все наизново, – сказал Термосёсов. – А оттого-то у нас так ничего и не выходит, что преемственности нет, а всё как в Кайдановской истории: каждый царь царствует скверно; наследник воцаряется мудрецом и исправляет ошибки, а сам опять все поведет еще хуже, и так все до последнего. Но пора все это взаимное исправление бросить. У тебя, Дана, есть дети?
– Есть, – отвечал за нее Омнепотенский.
– Мальчуганы или девчурки?
– Два мальчика, две девочки, – отвечал Омнепотенский.
– Эк ты плодовитая какая! Гляди, воспитывай просто, без Песталоцци и всех этих педагогических авторитетов: пороть да приговаривать: служи, каналья, служи да выслуживайся. Пока еще вся премудрость в этом.
– Но девочкам еще негде и служить, – заметил Омнепотенский.
– Да, ну чего нет, про то и не говорим, а кто может, те все должны.
– Только позвольте ж, – с неизменным почтением и робостью заговорил Омнепотенский, – что же… служить разумеется… это понятно, но ведь чем же от этого дело подвинется?
– А вот оно как подвинется. Ты сколько лет воевал с этим своим Туберкуловым: много? А что взял? – ничего.
– Потому что невозможно.
– Нет, потому что уменья да власти не было, а я тебе скажу, что возможно.
– Нет-с; невозможно.
– Фу ты черт возьми, вы меня просто разохочиваете пойти на эту вашу менажерию. Где бы это мне поскорее посмотреть на них в сборе, в настоящем параде?
– Нынче к этому есть отличный случай, только нельзя им воспользоваться, – сказала Данка.
– А какой это случай? – осведомился Термосёсов.
– Рожденье нынче нашей городничихи.
– Ну.
– Там все будут.
– И Туберкулов?
– Непременно.
– Там будут и Плодомасов, и Туганов, – вмешался Омнепотенский.
– А это что за гуси?
– Туганов – предводитель с огромным влиянием на дворянство и ссорится с губернатором.
– С губернатором! – воскликнул Термосёсов.
– Да-с, с здешним губернатором, – отвечал Варнава.
– А… – протянул Термосёсов. – Ну так что ж, пойдем туда?
Данка была в затруднении и после многих колебаний выразила, что она решительно не знает, как ввести на сегодняшее вечернее собрание Порохонцевой незнакомого и только что прибывшего человека и еще, если бы это был сам судья Борноволоков… Ну и так и сяк; почтенная должность, да и новинка, а то письмоводитель!.. Положим, что этот письмоводитель, конечно, гораздо важнее всякого судьи, по крайней мере, он таким представлялся Данке. Но непросвещенная чернь уездная поймет ли это и оценит ли?
Термосёсов с делающею ему честь прозорливостью понял затруднение своей хозяйки и сказал ей:
– Ты, пожалуйста, не стесняйся, я эти правила игры-то сам знаю, что так неловко. А ты напиши ей, что к тебе приехали гости. Что судья нездоров с дороги и хочет покоя, а я скучаю, что ты, как любезная хозяйка, бросить меня одного не можешь и потому не можешь прийти. Увидишь, что часу не пройдет, как получишь ответ, что и тебя зовут и меня вместе с тобою. Вот и будет и ловко! Садись пиши.
Данка встала и беспрекословно исполнила его просьбу, а через полчаса, проведенные Термосёсовым в дальнейшем продолжении экзамена его новых учеников, Ермошка явился с письмом от Порохонцевой, которая, как будто по приказу Термосёсова, действительно приглашала Дарью Николавну пожаловать к ней вечером вместе с ее новым гостем, г. Термосёсовым.
– А что? – воскликнул Термосёсов, когда ему прочитали записку. – Эх вы! А еще всё понимать хотите? Вас надо учить и золою золить, и бэчить, и мэчить, да как придет время вас из бука вынимать, так вот тогда вы станете что-нибудь понимать. – С этим он решительно встал и, направляясь к выходу из комнаты, сказал Данке:
– А ну вели-ка давать обедать, а то недалеко уж и до вечера.
За обедом не произошло ничего замечательного: судья пришел молча, ел молча и молча ушел; Термосёсов поучал и замолк, Омнепотенский жаловался. Так все и кончилось, а после запоздавшего обеда тотчас настало время идти к Порохонцевым.
XII
Обед Данки так запоздал, что сама Бизюкина едва успела принарядиться для порохонцевского вечера. Она и два ее кавалера – Термосёсов и Варнава – вышли втроем ровно в восемь часов вечера. Бизюкин еще не возвратился домой, а судья Борноволоков, в маленьком пиджаке и серых гарибальдийских шароварах с синими лампасами, остался один в своей комнате и тотчас по уходе Термосёсова сел писать письма.
В группе, отправившейся на вечер к Порохонцевой, предводителем была не Бизюкина и уж, конечно, никак не Омнепотенский. Вел этих людей Термосёсов. Он был теперь довольно опрятно одет, гладко причесан, имел на голове синюю полувоенную кепку и шел бодро, важно, держа правой рукой за руку Данку, а левой Омнепотенского, и говорил:
– Смотрите же, весть себя по-умному, а не по-глупому, как можно умнее и только не портите мне, а я уж вам покажу, как надо делать. Там, стало быть, будут все те, о которых я слышал.
– Все, кроме комиссара Данилки, – отвечал Омнепотенский.
– И тот будет, он всегда у них на посылках, – поправила Данка.
– Ну вот и прекрасно: ориентируемся, осмотримся и
Ура на трех ударим разом,
Недаром же трехгранный штык
Ура оттянет за Кавказом,
Ура смирится пашалык.
Перед лихой тройкой этой дорога мало-помалу исчезала, и наконец во всем мирном великолепии тихого летнего вечера выплыл перед ними неизящный казарменный дом старогородского городничего. Двери парадного подъезда дома, обыкновенно запертые, были теперь отворены настежь, и из окон второго этажа несся веселый говор множества гостей; кто-то пел куплеты, и чьи-то головки и головы поминутно выглядывали из окон и свешивались вниз за подоконник. В городническом доме ждали петербургского гостя, и он вступил сюда невозмутимо и спокойно, втроем с надеждою на трех ударить разом и с хладнокровием, которое не позволяло заподозрить в нем никаких коварных намерений.
Но как бы там ни было, наконец они сейчас встречаются: многоумный Савелий, вольтерианец Туганов, непомерный Ахилла и против них он, который и столь мал и столь велик; он, чье имя Термосёсов.
Но прежде чем описывать их встречу, вернемся на минуту ко всеми оставленному судье.
XIII
Лишь только Термосёсов с Данкою и Омнепотенским скрылись из виду, как сонный и развинченный судья Борноволоков внезапно оживился. Выйдя в залу, он заглянул в гостиную, в коридор, в спальню Данки, даже в переднюю, где помещался Ермошка, и, убедившись, что ни в одной из этих комнат никого нет, присел к окну и зажег папиросу. Он курил эту папиросу неспеша и, по-видимому, с большим наслаждением: он ее не тянул, а муслил, муслил долго и даже опять как будто начал засыпать, но вдруг неожиданно вскочил, бегом пробежал в кабинет, вынул из чемодана складной бювар и, достав из него лист почтовой бумаги, начал быстро и с одушевлением строчить следующее письмо:
“Позавчера, перед самым выездом моим из губернского города к месту назначения, где я должен буду судить миру, я получил ваше письмо, Алла Николаевна. Конечно, вы можете не сомневаться ни в чем, в чем положено одному в другом не сомневаться. Брат мой у губернатора и нынче в той же силе, что было, – такой же он и службист, и богомол, и постник, ядущий единые акриды. К участию в обществах благотворения и к устройству их у него охота та же самая. Организация в их обществах еще слепая, но в одно, которым заведует брат, именно в “Общество обремененных”, мне удалось ввести через него кое-что из порядков петербургского общества “Непокрытых”; но надо смотреть и быть очень осторожным. Я попал сюда вовремя и как бы нарочно к случаю: месяц, что я, выехав из Петербурга, прожил в своем губернском городе у брата, я перезнакомился со многими из властных лиц и открыл один очень опасный союз. Не могу, впрочем, сказать, как велико это общество, но оно чрезвычайно опасно. Группируется это здесь престранно… около одного заведенского попа, человека не без образования, но крайне вредного. Он прежде был ревностный участник всех сборов и обществ, но с год тому вдруг отстал и написал книжку “Суть дела”. Здесь он представляет деятельность общества, не достигающего целей и даже профанирующего их, и между прочим в одном месте прямо написал, что “эти общества, сами себе требующие пособия, суть современная меледа и выдуманы как бы для того, чтобы отвлекать добрых и благородных людей русских от помышления серьезного о нестерпимых нуждах страны. Все это, – продолжает он, – представляется комедиантским отведением глаз от настоящего дела, с целью направить внимание и благороднейшие порывы вникающих в общественные нужды людей на бесплоднейшую вздорность. А кому это нужно?” И тут, не отвечая на свой вопрос прямо, делает, однако, вот какую вылазку (чего ни за что не вообразите даже) – делает прямой намек на нас. “Слыхали, – говорит, – мы, что два петербургские общества на собираемые посредством лотерей русские деньги оказывают вспоможение общей революции и полякам”. Здешний цензор, как только поступила к нему эта рукопись, доставил ее к брату моему, а этот, – христианнейшие чувства и гордость которого возмутились приведенной оценкою членов благотворительных обществ, и сочинение это запрещено. Цензора этого фамилия Баллаш – не граф, а просто Баллаш. Он не богат, и ему хочется получить хоть небольшую аренду и попасть в Польшу. Устройте, пожалуйста, через вашего благоверного старца и то и другое. Это вам не будет стоить никакого труда, а цензор нам постоянно пригодится. За патриотами надо смотреть в оба; а следовательно, надо и беречь, и ласкать тех, кто поставлен для этого присмотра. Пожалуйста, прошу вас, поощрите этого цензора Баллаша. Чинов ему не надо: чины и звания у него есть, а денег, денег ему нужно, и пусть ваш старик откуда хочет откопает их: ему нет ничего невозможного, кроме невозможности вас не слушаться. И кроме того и другая просьба, которую он тоже исполнит, если вы его хорошенько проберёте и не дадите ему цаловать себя, пока все сделает. Дело вот в чем: здесь Термосёсов! Довольно этого или нет? Ну, так слушайте: он здесь, он при мне, и мне нет никакого средства сбыть его. Сей бесценный ваш секретарь и делопроизводитель ваших обществ после открытия недочета в лондонской кассе странствовал всюду; обобрал Соньку Торгальскую, которая ему попалась в руки в Петербурге, и, бросив её, теперь взялся за меня во имя ваше. Дело вот какое: он вынудил меня взять его к себе в письмоводители. Я ему давал денег, чтобы он ехал назад в Петербург, но он ни за что не хочет больше литераторствовать и говорит то же, что и все: “служить и служить”. Вы всё были рады отдать, чтобы освободиться от Термосёсова, – то же самое и я, но я приношу жертву, и он у меня теперь. Сбыть его и провести невозможно: он умен и практичен как черт, и в две недели, что он со мною, я уже забыл, что я человек, и чувствую себя щенком, прикованным к медведю. Он и служит делу, и смеется над ним, и даже угрожает ему: одним словом, я не знаю, кто он? Когда я сказал ему о воровстве из нашей лондонской кассы, он слушал, ничего не смущаясь, и вдруг распахнул окно на площадь и как можно громче запел:
“Господа!
Все сюда!
Я все тайны знаю”.
Народ сунулся, а он спрашивает меня: не шепнуть ли им, что общество “Радушье” с своих лотерей деньги полякам отдает? Я обомлел; но он спросил: или, говорит, черт с ними, – скоро на место поедем? Я отвечал – да, и тогда он, показав людям язык, окошко захлопнул. Надо знать, что это не Петербург и что, закричи он здесь на базаре из окошка, – тут городовые не спасут. Прошу вас: устройте Термосёсова как можно скорее на службу. Он мещанин и не имеет прав служить, но ваш муж все может. Вы этим и старца своего сбережете, потому что ему неловко быть замешанным с нами, а узнав про вас, и его не похвалят. Между же тем Термосёсов на службе ни себя, ни вашего превосходительства не уронит. Термосёсов рожден для службы и ко мне так неотступно почтителен, что я в две недели, что он со мною, едва выбрал эту единственную минуту, чтобы сообщить вам свое несчастье и просить его скорее спрятать. Термосёсова отлично приставить, например, к тому, кого нужно доехать, и он даже будет очень полезен… Я, оставаясь с ним в одной комнате, только лежу с закрытыми глазами, а не сплю, – он, если нужно ему, зарежет. Спасайте от этого асмодея и себя и вашего Борноволокова”.
Судья сложил письмецо, положил его в конверт, запечатал и надписал: “Ее превосходительству Лалле Петровне Коровкевич-Базилевич. С-Петербург”. Обозначив улицу и номер дома, судья налепил марочку, положил письмецо в карманчик, взял свой аглицкий шлычок, осторожно сошел с крыльца и вышел на улицу. У первого встречного мужика, который ему попался на углу, он спросил:
– Где здесь почтамт?
– Что-о? – спросил его с удивлением мужик.
– Почтамт где, почтамт, я вас спрашиваю про почтамт?
– Не разумею, про что говоришь, – порешил мужик и пошел прочь.
Борноволоков отнесся к проходившей мещанке. Та со всею предупредительностью утомленной молчанием гражданки указала, куда и как надо идти, чтоб отыскать почту.
– На почту, – поясняла она, – почту, милостивый государь, потому у нас прозывается почта, а не почтан.
Борноволоков поблагодарил.
Почта была отыскана, но это черт знает, что за почта. Где же здесь ящик? Вывеска есть, что это почтовая контора, а ни подъезда нет, ни ящика не видно. Борноволоков подошел к воротам. Двор пустой, обширный, заросший травою, а вот он и подъезд: высокое, высокое дощатое крыльцо с серым тесовым навесом. На этом крыльце вон он и ящик. Борноволоков качнул головою и подумал: “необыкновенно, как это удобно”.
Он сделал несколько шагов на двор и остановился: он увидал, что на крыльце у ящика лежала огромная черная собака, которую сосали шесть разношерстных щенков.
– Экий порядок, – подумал Борноволоков, испугавшись собаки, и уже хотел потихоньку возвратиться назад, но, обернувшись, увидел, что на него наступает сзади рослая белоголовая корова.
– Это черт знает что такое! Эта откуда взялася?
За воротами ли она стояла, или взошла с улицы, но, очевидно, она была очень заинтересована Борноволоковым и прямехонько шла на него, качая в такт каждому своему шагу белою головою и глупо светя своим бессмысленным взглядом. Шаг один, еще – и она забодает.
Борноволоков знал, что коровы бодаются, но почтмейстерская корова его не ударила: она только сдернула с него за ленту его шотландскую шапочку и стала со вкусом ее пережевывать.
Положение Борноволокова было самое затруднительное: у него, как говорится, впереди была оплеуха, а сзади тычок: тут пес, там корова. Из этого положения вывело его появление на дворе придурковатой бабы, почтмейстерской коровницы.
– Матушка! – закричал ей Борноволоков. – Подите сюда, подите!
– Вы чего? – не спеша запытала баба.
– Вот письмо мне нужно в ящик, – отвечал Борноволоков.
– Кладите, это можно, можно, – разрешила баба.
– Да я… собаки боюсь.
– А!.. Наша собака ничего… она не на всякого…
– Все-таки возьмите, пожалуйста, письмо, и вот моя шапка… видите? – Он печально указал на корову, которая уже смяла во рту всю его шотландку.
– Ах ты, жевака этакая подлая! Тпружи, подлячка, тпружи! – закричала она на корову, вырвала у нее изжеванный колпачок и, подав Борноволокову, проговорила:
– Эт-та такая тварь: все сжует; кого достанет. Намнясь у пьяного казака на шапке весь <1 нрзб > кант съела, да ведь что ж ты с ней <1нрзб > делать… а собака ничего… Она редко кого кусает.
– Ну а как она меня-то именно и укусит? – сказал, гневлясь и разбирая остатки своего колпачка, Борноволоков.
– Нет, она только кто ей не понравится; а вы ее так по имени: Белка, мол, Белка! Белка! Да хлебца, – она и ничего.
Судья нерешительным шагом подошел к ящику, опустил письмо и, сбежав назад с почтового двора, и плюнул, и проговорил:
– Вот это называется полагаемся на здравый смысл нашего народа!.. Скажите, пожалуйста: заехав сюда в эти трущобы, извольте осведомляться, как какую собаку зовут, да еще заботиться о том, чтобы ей понравиться! Вот тебе и “проще, говорят, жизнь в провинции”. Как раз проще! В Петербурге я… да что ж: я самого Коровкевича-Базилевича не знаю, как зовут, да и знать не хочу, а… Да, впрочем, и очень рад и очень хорошо еще, что я этой собаке понравился, а то мне бы не скрыть своего письма от Термосёсова. Я буду впредь носить с собой в кармане булку для этой Белки и уж добьюсь до того, что совсем ей понравлюсь. Это необходимо.
Судья вернулся в пустой дом Бизюкина в то самое время, когда Термосёсов с Варнавой и Данкою входили с торжественностию в апартаменты городничего Порохонцева.
