Николай Лесков
Антука

Глава шестая

Флориан говорит: «Я так их и по глазам видел, что они не воротятся. Теперь нам здесь прохлаждаться некогда: сейчас над этими суд сделаем по старинному обозному правилу и уйдем в поход на другое место искать неприятеля».

Обернулся к Якубу и Гершке и говорит:

– Вас сейчас судить.

Гершко заплакал, а Якуб сел на землю у фурманки, к колесу прислонился и говорит:

– Мне все равно, я теперь не боюсь, – а сам сомлел.

Сомлел и паныч Гершко и перестал плакать. Оба уж они очень отощали в лесу, оборвались и измучились.

Флориан торопился судить.

– Они, – говорит, – дезертиры и шпионы, они бежали с поля и хотели нас выдать: за это их должно повесить. Снимите с двух фурманок вожжи, поднимите вверх дышла и замотайте их крепко у передков, чтобы дышла не качались. Вот так… Теперь хорошо… Так велит старый обозный обычай. Теперь кто желает быть палачом?.. А?.. Никто? Прекрасно! Ничего не значит. Мы узнаем сейчас, кто будет палач. Это сейчас будет показано. Пусть каждый из вас закачает себе рукав выше локтя. Вот так!.. Теперь раскройте один мешок с овсом.

Мы закачали рукава и мешок развязали.

– Берите каждый по очереди горсть зерен в руки и мне показывайте.

Мы стали захватывать зерна горстью. Первый захватил горсть и раскрыл перед ксендзом. Флориан говорит:

– Отходи, на тебя нет указания.

Взял следующий. И на этого нет.

Дошло до меня. Я разжал перед Флорианом горсть, он говорит:

– По указанию судьбы, ты обозный палач.

Я обомлел, говорю:

– Помилуйте, где же указание?

– А вот, видишь, – говорит, – у тебя в горсти два черные зерна. Это и есть указание: два зерна и два человека – ты двух должен повесить.

Я ему начал кланяться в землю.

– Отец святой!.. Я боюсь!.. Я не могу!

Но он и слушать не хочет.

– Если бы, – говорит, – ты не мог, так на тебя указания не было бы. Или ты, может быть, ослушник веры? Так мы в таком разе тебя и самого удавим. Хлопцы, говорит, – я должен его немножко поисповедывать, а вы не завязывайте мешка; может быть, придется доставать не два, а три зерна – кажется, надо будет троих вешать.

Я подумал себе: «Э, нет, братку! Знаю я, что ты за птицa. Ты меня станешь по глазам читать и нивесть что на меня скажешь! Нет, я лучше так, просто, без исповеди согласен».

– Нет, не нужно, – говорю, – отче, меня исповедывать нe нужно. Я нынешний год исповедывался и сообщался… повешу… сколько угодно и кого угодно повешу.

– Хоть и самого ксендза повесили бы! – перебил Мориц.

– Он, я думаю, и отца с матерью повесил бы, – вставил Целестин.

– Очень может быть, – отвечал Гонорат, – но я об этом стал бы рассуждать только с тем, кто имел несчастие вынуть из мешка черное зерно при действии старого обозного обычая. А с такою дрянью, которая стоит в корчме за стойкою или читает газеты, мне об этом рассуждать непристойно. Я продолжаю. Я согласился, но я стоял не живой и не мертвый, потому что давить людей, поверьте… это не гемютлих, а это черт знает что такое! А хлопцы, по ксендзову приказу, живо сдвинули две фурманки, поставили их передок к передку, дышла связали, ремень ветчинным салом помазали и наверху в кольцо петлю пропустили.

– Пожалуйте, палач, на свою позицию!

Глава седьмая

Подвели свинаря Якуба и поставили под петлю на переднюю ось из-под другой фурманки. А ксендз Флориан говорит мне:

– Надевай на него петлю и смотри, чтобы непременно пришлось выше косточки.

У меня руки трясутся, – весь растерялся.

– Какая тут у черта косточка!

Флориан говорит:

– А, ты не знаешь косточки?

– Не знаю. Я из простых людей.

– Это ничего не стоит, – говорит, – простого человека сейчас можно все сразу понять заставить. – Да с этим как сожмет меня пальцами за горло, так что я, было, задохся.

– Вот, – говорит, – где бывает косточка. Понял?

А у меня уж и духу в горле не стало.

– Понял, – просипел я без голоса.

Ксендз толкнул меня сзади ногою в спину.

– Делай!

Я взял за ремень и стал по шее гладить – искать косточку, где надевать. А Якуб, вообразите, вдруг оба глаза себе к носу свел! Как это он мог!.. И, кроме того, темя у него на голове, представьте, вдруг все вверх поднимается… Такая гадость, что я весь задрожал и петлю бросил. Флориан опять мне дал затрещину пребольно… Тогда я надел петлю.

Тут сам Флориан говорит мне:

– Палач! Подожди!

Оборотился лицом ко всем и говорит:

– Паны-братья! По старому обозному обычаю, людей так не казнили, как их теперь казнят. Кое-что в старину было лучше. Вы это сейчас же увидите. По старому обозному обычаю, осужденному на смерть человеку оказывали милость: у осужденного спрашивали, что он хочет, не имеет ли он предсмертной просьбы? И если человек объявлял предсмертную просьбу, то исполняли, чего бы он ни попросил. Так и мы поступим.

Все похвалили.

– Ах, как хорошо!

А ксендз Флориан спрашивает:

– Не имеешь ли ты предсмертной просьбы, Якуб?

Якуб молчит.

– Мне все равно, мне только пить хочется.

– Экий дурак! – говорит Флориан: – ничего не умел выдумать. Дайте ему пива!

Подали Якубу пива, а он – было начал губами пену раздувать, а потом говорит:

– Не надо, не хочу.

Флориан говорит:

– Выдерни из-под него передок.

Дернули из-под него передок, он и закачался… Что-то щелкнуло.

Все отворотились, и тихо-тихо стало все; только связанные дышла подрагивали. А когда мы опять оборотились лицом, так уж Якуб только помаленьку сучился на вожжах, и глаза от носа в раскос шли, а лицо, представьте себе, оплевалось.

Ксендз Флориан сказал:

– Это ничего, давайте жида на его место.

– Где же будет гемютлих? – спросил Мориц.

– Погодите.

Глава восьмая

Паныч Гершко оказался против Якуба находчивей. Он, как только увидал мертвого Якуба, сам начал про просьбу кричать:

– Я имею просьбу… Ай, я имею большую предсмертную просьбу!

Ксендз говорит:

– Хорошо, хорошо! Ты ее скажешь. Но только я вперед тебе должен одно сказать: пожалуйста, не просись в христианскую веру. Это у вас такая привычка, но теперь тебе это не поможет, а ты только поставишь нас в неприятное положение.

– Ой, нет, нет! – говорил паныч Гершко, – теперь в христианскую веру проситься не буду. Я совсем другое… Совсем простое прошу.

– Ну, простое проси.

– Я прошу не вешать меня за шею!

Гонорат остановил рассказ и воскликнул:

– Вы понимаете, в чем тут штука?

Мориц молча кивнул головой, а реби Фола вскричал:

– Разумно!

Гонорат бросил на него презрительный взгляд и продолжал:

– Разумно!.. А вот же ты увидишь, к чему это повело!

Ксендз рассердился.

– Ах ты, – говорит, – каналья! Так-то ты за деликатность платишь! Разве это можно выдумывать!

– Отчего же не можно?

– Да за что же мы тебя повесим?

А Гершко отвечает:

– Мне все равно… Хоть ни за что не вешайте.

Флориан только плечами пожал и говорит:

– Нет, братцы, жиды такой народ, что с ними, действительно, ничего невозможно.

И Гершку повесили.

– За что же? – перебил Мориц.

– Ну, конечно, за шею.

Вышла пауза.

Мориц побарабанил пальцами и, вздохнув, сказал:

– Да, это гемютлих… Сколько вы, капитане, в самом деле пережили ужасного!

– Не мало, Мориц, не мало.

– Но вы, все-таки, хорошо нашлись.

– Как кажется. Иначе мне самому висеть бы на дышле.

– Конечно, конечно! – заметил Целестин. – Нельзя спорить, что всех находчивее вышли ксендз с Гоноратом. Они ли не молодцы! Сами, черт знает, выдумали откуда-то какой-то старинный обозный обычай, сами предсмертную просьбу учредили и сами же все это уничтожили: удавили людей, как тетеревят, а сами живут спокойно.

Гонорат посмотрел на Целестина и, покачав головою, вздохнул и молвил:

– Почтенный пан Целестин, вы не можете судить чужую душу. Теперь я спокоен, но меня это долго мучило, и я не находил покоя даже после того, как нас тогда скоро рассеяли, и я принес покаяние, и меня простили…

– А вы, капитане, чистосердечно раскаялись? – спросил Мориц.

– Это что за вопрос? Разумеется, чистосердечно.

– То-то… как добрый католик.

Гонорат покачал головою.

– Любезнейший Мориц! Как это глупо!

– Да я ничего.

– Нет, не «ничего». А я это для твоей же пользы… Я переменил свой образ мыслей, и надел вот эту жандармскую шляпу с казенным пером, Мориц, – это всякий может видеть; но я долго не знал покоя в жизни.

Целестин сделал презрительную гримасу и процедил:

– Отчего же это?

– Да, вот именно «отчего»? Тебе, почтенный Целестин, будет непонятно, потому что ты не поляк.

– Почему же это я не поляк?

– Потому что ты лютер или кальвин, а не католик, и у тебя черствое сердце. Ты – ведь я тебя знаю… ты не веришь…

– Вы все должны знать.

– Да не перебивай! Ты в Бога не веришь.