Николай Леонов
Тело с историей
© Макеев А.В., 2022
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Зима в этом году удавалась на глазах: морозы ударили в середине ноября, снег улегся надолго, и преглубокий. Уже в четыре часа дня опускались на землю ранние сумерки, плотные, как ватное одеяло. Падали неторопливо белые хлопья.
Все, что было грязного, угловатого, некрасивого, все снег укрывал, сглаживал, скрадывал снегопад. Уютно, как в детской цигейковой шубе. В такую погоду так и тянет благодушествовать, особенно если ты не на машине и спешить никуда не надо. Ощущаешь спокойствие перед лицом чего-то огромного, важного, неминуемого, того, что выше мелочных обид, ссор и суеты. На человека с чистой совестью снисходит умиротворение, на человека с отягченной – тоже снисходит, пусть и иное: спокойствие отчаяния и осознание, что назад пути нет, ничего исправить нельзя. Что тоже в каком-то смысле умиротворяет.
В подобном расположении духа легче легкого совершить невозможное. Например, набрать номер и попросить прощения – да хотя бы и у заклятого врага. И подавно – у того, с кем много лет жили душа в душу, вместе проходили путь от стихоплетства банального и трех аккордов до стадионов, фестивалей, полных сборов, а потом просто расплевались на старости лет – глупо, погано, по сути – не из-за чего.
Набрать номер, терпеливо выслушать гудки, дождаться ответа:
– Да.
– Я рядом. Заскочу?
– Конечно.
И вот завершен знакомый путь, знакомые ворота по-знакомому скрипят. А вот и сам он – знакомый-презнакомый, как всегда – душа нараспашку, куртка на голое тело, потому что такой он человек, всегда ему жарко, рвется огонь изнутри. Вот и сейчас: глазища горят, шальные и веселые, улыбка от уха до уха. Падают снежинки, умащиваясь, как в гнезде, в жестких волосах, уже с сильной проседью. И морщины появились.
– Вот и ты, – басит он, по-медвежьи обнимая, – рад тебя видеть.
– Поговорить…
– Обязательно, давно пора. Сперва чайку, а потом уж, отогревшись, отдышавшись… идем, идем, нечего вола пинать. Скоро понаедут.
И, как на грех, в этот момент начинает пиликать в кармане чертов телефон.
Выругавшись, он перехватывает за черенок лопату, которой только что чистил дорожку, и, крякнув, запускает под небеса наработанным жестом, точно биту в городках.
С треском сыплются на снег проволочки, радиоштуковины, спланировав привидением, ткнулась в сугроб антенна.
– Вот теперь будет тихо и никто не помешает. Пошли.
Глава 1
– Господин полковник! Вы меня слышите?
– Что? – хмуро бросил Гуров.
– Вы не могли бы скрежетать протезами потише? И без вас неважно слышно.
– Ну извини.
Зол был полковник Гуров, зол и разобижен, но все-таки не удержался, хмыкнул горько. Никак не привыкнуть к тому, что это для всех прочих он – человек-загадка, сплошная терра инкогнита, а для любимой супруги – книга, распахнутая настежь, аж страницы шуршат. Сто раз перечитанная и наизусть заученная.
Мария удовлетворенно кивнула – мол, то-то же, – вернулась к телефону и попыткам уразуметь, куда все-таки повернуть.
Гуров же упрямо продолжил следовать по маршруту, проложенному навигатором. Доверие к гаджету было подорвано, но другие варианты пока отсутствовали. Не останавливаться же прямо тут, на дороге в полторы полосы. Да и не развернешься.
«Врет ведь, как Троцкий, – недовольно думал он, глядя, как адское устройство, то и дело залипая, радикально меняет пути к цели, – ну вот куда тут? Заборы-то, заборы! На Рублевке таких нет. И хоть бы указатель какой повесили, любители бродилок по закоулкам».
Вполне оправданное сетование. От шоссе всего-то ничего, но, покинув его, извольте петлять по узким полуубитым проулкам, к тому же подзаваленным снегом. И не развернуться: с одной стороны – дощатые заборы до вершин елок, со второй – что-то глубокое. Трудно в темноте понять – что. Чрезвычайно смахивает на овраг, а то и ущелье.
«Про снегоуборочную технику в этой элитной глуши явно не слышали, и давно. Местным гражданам куда как проще прикупить по джипу, нежели раз в месяц скинуться на трактор. Это не дорога, а сплошной вызов, на лысой резине тут делать нечего. Зато какие заборы у всех красивые, свежие и высокие. Интересно, что там охранять-то до такой степени?»
Раздражение раздражением, но Лев Иванович в сотый раз порадовался, что сумел настоять на своем… ну почти. Процентов на сорок. На личном участии в творческом саммите – на уровне лишь «посидеть, подождать в машине». Нечего порядочной красивой женщине петлять по этому гетто для толстосумчиков, к тому же в сумерках.
– Тут направо, – скомандовала Мария.
– Как же, прямо, – попытался поспорить Гуров, но лишь для порядка. И повернул.
– Теперь снова направо… теперь прямо, еще порядка пятисот метров…
«Никто не скажет, что я, полковник Гуров, муж негодный и самодур, но уже немного слишком, – снова безропотно покоряясь, роптал он про себя, – и как это все понимать? Едем невесть куда битый час, ни дороги, ни указателей, ни людей – ни нормальных, никаких, да и откуда им тут взяться? У него же, как у черта, все шиворот-навыворот…»
Все началось с того, что Мария вдруг поведала: «Буду петь Гертруду».
Гуров сразу не понял, по каким причинам его ставят в известность относительно творческих планов. Не такой человек Мария, чтобы каждый чих согласовывать с супругом и повелителем. Крыш над собой эта птица не терпела.
А тут вдруг уведомила.
Лев Иванович корпел как раз над судебно-бухгалтерской «экспертизкой», подсунутой коллегой, капитаном из экономического, – так, для полноты картины, хитренько заявил он, сверкая золотыми очками, чтобы глубокоуважаемый «важняк» понимал, о чем речь. Ну в общих чертах, хотя бы в целом.
«В целом», осилив лишь пяток страниц из более чем двух сотен, глубокоуважаемый Гуров понимал, что он дерево – сухое, кряхтящее и местами уже полое.
Причем спец, изваявший это заключение, наверняка был отличным судебно-бухгалтерским экспертом, но не страдал внятностью. Что это: подлость или предательство?! Или недостаток собственных знаний, который маскируется научно выглядящими словами?
Невозможно нормальному человеку все это осознать.
Поэтому Лев Иванович, стремясь изо всех сил понять, что означает: «…по итогам выявления признаков несформированного источника по налогу на добавленную стоимость в цепочке контрагентов общества и неурегулирования обществом вопроса по налоговому разрыву, свиноводческий комплекс добровольно отказался от применения вычета по НДС…», бездумно вопросил:
– Кто такая Гертруда?
Мария, почему-то раскладывая пасьянс (весьма странное, нетипичное занятие), фыркнула:
– Да пять веков как одна и та же. Королева Гертруда, она же – мать Гамлета.
– Вот это-то я понял, то есть теперь понял. Почему петь?
Супруга, продолжая раскладывать карты, объяснила.
Правда, легче от этого не стало: оказалось, что она вовсю ведет переговоры об участии…
– В чем?! – Гуров моментально проснулся, отложил бумаги.
– В панк-опере «Гамлет», – изысканно и отчетливо артикулируя, повторила Мария, не отрываясь от стола. – Что-то недоступно?
И как ни в чем не бывало продолжила и раскладывать, и шокировать.
Будет она исполнять партию королевы Гертруды в панк-постановке в панк же театре «Тень». Причем Клавдием и по совместительству режиссером этого адского действа выступает…
– Кто?! – проскрежетал Лев Иванович, ощущая, что вот сейчас точно – ни в какие рамки.
– Сид, – с возмутительным спокойствием повторила Мария, – и завтра в районе десяти я с ним встречаюсь. Просмотреть либретто, обсудить условия, подписать бумаги.
И тут полковник не выдержал. Аккуратно сложив «экспертизку» и подбив ее по краям, он произнес, спокойно модулируя голосом:
– Только через мой труп.
Изящные ноздри дрогнули, в глубинах безмятежных, прохладных глаз зажглись опасные огоньки. С нежной улыбкой, не предвещающей ничего доброго, изогнув боевым луком безукоризненную бровь, Мария хладнокровно промурлыкала:
– Что ты, милый мой, это лишнее. Трупы, маньяки, душегубы – это давно уже пройденный его этап.
Тут требуются пояснения.
Сид этот, в миру Михаил Ситдиков, – легенда неформальной сцены и солист панк-группы «Боль да смех». Человек известный, этого не отнять. Уж на что полковник Гуров далек от всех сортов квазикультур, но и ему за последние двадцать пять лет намозолило глаза это культовое явление. Не сказать, что оно лезло в эти самые органы зрения, – просто он был такой… заметный. Отличающийся. Пожалуй, кто угодно мог бы узнать его без проверки документов. Хотя если умоется и причешется, то не факт, может и остаться неузнанным.
Вот как выглядел наш ответ покойному Сиду Вишесу: тощий, сутулый, расхристанный. Длинный, с длинными же руками и ногами, выдающимся носом. Вечно размалеванный в черное, белое, местами – красное, перманентно ощеренный в дебильной ухмылке и с огромными, вытаращенными, безумными глазами. На голове, в зависимости от периода творчества, произрастали либо патлы, торчащие на манер чертовых рогов или морской мины, а то и ничего, кроме сияющей выбритой лысины, на которой маркером выводилось культовое же слово из трех букв.
Произведения все под стать – упыри, хитники с вилами, лесники-людоеды и аналогичная русская народная жуть да бытовуха. Не Стивен Кинг, не Лавкрафт, не граф Толстой и племянники, скорее художественное изложение сводки преступлений в сельской местности. На сцене он вел себя так, точно сквозь него пропускали не менее полутора тысяч вольт.
В общем, страшновато.
Впрочем, голос имел сильный и красивый. В дальнейшем, бросив пить и приодевшись, Сид еще и вставил зубы – тогда-то выяснилось, что и тексты, положенные на музыку, не столь уж плохи, особенно по сравнению с аналогичной продукцией.
Имелся еще один неприятный момент. Как ни старался Гуров – а он старался, подбирая цензурные тезисы в обоснование своего вето, – но так и не припомнил ни одного скандала, связанного с именем Ситдикова. На что и Мария не преминула указать:
– Не понимаю, чего ты дергаешься, как холодец. За двадцать пять лет активного прыганья по неформальным сценам – ни одного протокола. По-моему, результат отменный.
Однако муж уступать не собирался:
– Тем более. Значит, он двусмысленный, на сцене – один, в жизни – другой, это готовый маньяк. Или просто никогда не попадался.
Мария продолжала работать адвокатом дьявола, по-прежнему спокойно, с осознанием собственной правоты:
– Не важно, что тебе кажется. Перед законом он чист, как новорожденный белек.
Пришлось перегруппироваться и зайти с другого фланга:
– Хорошо, пусть так. Однако стоит ли так ронять планку? Тебе, с твоими званиями, реноме, преданной публикой, именем, наработанным годами… помилуй! Заигрывание с неформалами – удел престарелых примадонн.
Так, жена взяла пилочку, начала ею орудовать.
Лед тронулся, проняло.
– Сид на сцене дольше меня, – чуть напряженно заметила она.
– Ты играешь. Он же орет да козлом скачет.
– Никем он не скачет. И он поет.
– Этот вой у нас песней зовется? – съехидничал он, понимая, что конструктивные доводы иссякли и диспут грозит перейти в фазы «надуться и замолчать» (с его стороны) и «усмехнувшись, пожать плечами» (со стороны Марии).
Однако жена была настроена серьезно. Подняла ладошку, вежливо призывая заткнуться, некоторое время помолчала (наверняка считая до десяти), потом завела снова, по-доброму:
– Лева, ты, мой супруг и опытный людовед, никак не можешь понять моих мотивов. И чем объяснить эту дичь – никак не соображу.
– Ну так поясни и не выпендривайся.
О, крутанулась в тонких пальцах острая пилочка, но бытового смертоубийства не случилось. Все-таки терпение у жены ангельское, а упрямство – дьявольское.
Мария по-другому ужалила:
– А ведь ты к пенсии становишься невыносим.
– Благодарю.
– …И я не молодею, – мрачновато констатировала она, – не за горами время, когда уже не выедешь на высокой груди и стройных ногах.
– До этого еще ой как далеко, уж поверь мне.
– Врешь ведь.
– Когда возможность имеется, я всегда говорю правду.
– Заткнись. Ты, конечно, полная тундра…
Приподнявшись, Гуров поклонился:
– И снова благодарствуйте, барыня.
– …А теперь уже ты не выпендривайся, а просто припомни и назови хорошие, по-настоящему сочные роли в пьесах, которые могла бы играть тетенька, а не соплюха двадцати трех лет с ногами от ушей. Соображаешь?
«Она что, ждет ответа?» – подумал он и промолчал.
– Иное дело в опере – там хорошо. Утверждай себе, что ты Иоланта и тебе восемнадцать. Даже если ты весишь под тонну и до пенсии пара часов – публика примет на ура. А почему?
– Сдаюсь.
– Да потому, что петь, если мало-мальский голос есть, можно хоть до смерти. В мюзиклах не так важен голос, куда важнее вовремя войти в струю, найти свою нишу, стиль. Коли имеются и артистические данные – тем лучше! Посмотри на Сида…
– Слуга покорный, уволь, на ночь глядя.
– А вот зря, – кротко заметила Мария, – ибо предубеждение и гордыня, особенно для сыщика, – это третья группа инвалидности.
– Тем более, пощади инвалида, – фыркнул муж.
Она вздохнула, глянула с любовью и сожалением, уселась, положив одну прекрасную ногу на другую такую же, и терпеливо начала в который раз:
– Пытаюсь я, Лев Иваныч, донести до вас очень простую мысль. Сид, после стольких лет работы в конкретном стиле, не побоялся измениться – и выиграл.
– Что и понятно, – подхватил муж, – ибо до гроба по сцене скакать нехорошо.
– Иные и скачут, да еще и по всему миру. И собирают на старых дрожжах и ностальгии полные залы инфантилов. Суть-то не в этом. Попробую тезисно, максимально понятно: считаю, что он очень грамотно поступил. Вижу в сотрудничестве со здравомыслящим профессионалом очень хороший шанс для себя.
И твердо завершила:
– А также – и большую честь.
– Да в своем ли ты уме? – возмутился он. – Какую честь?! С кем ты собираешься сотрудничать, преподаватель, без трех минут народная артистка, лауреат и все такое…
Мария многозначительно посулила, что про «все такое» поговорит с ним особо.
– Теперь то, что звезда первой величины из совершенно другой галактики…
– Черной дыры, – бросил он.
Она возвела глаза к потолку, взывая о даровании терпения:
– Зачем я только обещалась его любить – и в болезни, и в деменции.
Гуров наступал:
– И потом, что ты, в Питер уедешь? Не пущу.
Наконец-то Мария возмутилась по-настоящему. Как же, посягательство на свободу передвижения:
– Он в Москве работает, и давно уже, темнота ты непроглядная! Но даже если бы и в Питер – что такого?
– Бросаешь мужа, – горько констатировал он.
– Да отделаешься от тебя, как же. Гуров, приди в себя! Сид – умница, талантище и звезда, это объективная реальность, отрицать которую есть абсурд и шизофрения. И то, что он вышел именно на меня, – колоссальная удача. Это показывает, что я – абсолютная ценность. Независимо от галактики. Вопросы?
Лев Иванович открыл рот. И закрыл. И наконец, смог ответить лишь:
– Оп-па…
И признался сам себе по большому секрету, что Мария его переклюкала играючи, как ребенка.
Убедившись в своей победе, жена деловито закрепила успех:
– Итак, завтра к десяти вечера подскочу обсудить условия сотрудничества и детали.
– Почему так поздно? – прицепился он.
– Потому что до того будут разговоры с остальными.
– Кто такие?
– Ну кто-кто, я не спрашивала. Директор привезет бумаги, еще кто-то подъедет из творческих… Откуда мне-то знать?
– А если у них будут пьянки и мордобой?
– Не пьет он, – утомленно отозвалась она, – а съезжаются они потому, что любое сценическое произведение всегда составное и договариваться надо со всеми особо. Если поймут друг друга сразу, то и подпишут контракт. Потом и я подтянусь, к кульминации. Сейчас как раз окно, предложений по кино пока нет, ну а с Шиллером все гладко. Так что завтра еду.
– Конечно, едем, – поправил Гуров не менее деловито.
– Почему «едем»?
– Потому. Я тебя одну не отпущу.
– Ой! – Она подперла щеку рукой, нарочито по-бабьи, пропела издевательски: – Кумоньки! Полковник-то мой ревну-у-у-ует!
Гуров невозмутимо поправил:
– Полковник твой повезет свою жену-красавицу к человеку, лично ему незнакомому. Да еще предположительно там будет ряд субъектов вообще непонятно каких. В качестве компромисса соглашусь подождать в машине, не заходя в святилище искусства. – И твердо завершил мысль: – Это, как ты верно отметила, не обсуждается. Либо так, либо никак.
На этот раз прозвучало в Левином голосе такое, что Мария сочла за меньшее зло согласиться с ультиматумом. Хотя плечами, усмехнувшись, все-таки пожала.
Глава 2
И вот теперь, двадцать первого ноября, без пяти десять, они крадутся по заулкам, или даже задам, элитного – годов с тридцатых прошлого века – поселка. Настолько элитного, что чужие здесь не бывают, на что указывают неубранная дорога, одна-единственная колея и полное отсутствие табличек на домах.
Нелюбовь автомобилистов к этому пути объяснима: ландшафтик ничего себе, подъемы-перевороты не хуже горных. И сотовый сигнал то и дело схлопывается невесть куда.
– Все, приехали. – Мария опустила телефон.
– В смысле приехали? Что-то непохоже.
– Я имею в виду, у сидовского директора то ли телефон сел, то ли сигнал пропал.
– А, так это ты не с ним щебетала?
– Я не щебетала, как вы выразились, а пыталась понять, куда ехать. Овражная, дом семь, но в навигаторе задать дом десять, и рядом будет семь.
– На одной стороне? – уточнил супруг.
– На одной.
– Семь и десять?
– Тут нет домов с другой стороны. Не видишь, что ли? – нетерпеливо пояснила она. – Вот ведь, уже пять минут одиннадцатого. Терпеть не могу опаздывать. Что на навигаторе?
– Ничего. Связь-то аховая.
– Ох. Останови.
Гуров повиновался, Мария, не дожидаясь, пока ей откроют дверь, вышла из машины и огляделась. Вид у нее при этом был презабавный, хозяйский, как будто все кругом ей принадлежит и она высокомерно недоумевает, кто посмел выключить свет и запустить снег.
Наконец жена шлепнула перчаткой по капоту:
– Да вот же дом семь, Лева! Нельзя же быть таким слепым.
Гуров удивился, поставил автомобиль на ручник и вышел сам:
– Где?
Мария махнула рукой на престарелый забор:
– Вот же!
Ну вот как она разглядела цифру семь, наведенную краской в прошлом веке? Тайна великая.
Однако, отойдя на расстояние и прищурившись наподобие ценителя живописи, и Гуров сумел узреть на облезших досках искомый номер дома. Написанный, что характерно, очень крупно. Ничего не оставалось, как признать благодушно:
– Да, вот так, приглядываясь к мелочам, иной раз главного не видишь.
– Во-во, – подхватила язвительная жена, – потому-то оставь в покое ирокезы, прыжки и узри главное: я буду играть на одной сцене с легендой русского рока!
– Все, все, убедила. Где вход в замок легенды?
Пошарив ладонями по доскам, он обнаружил-таки и ворота – никаких сопливых механизмов и дистанционных управлений, лишь суровые кованые петли да монструозные скрепы. А то и навесной замок изнутри.
– Ну а телефон легенды есть у тебя? – спросил Гуров, с сомнением глядя на найденную калитку, тоже бескомпромиссно деревянную, с щелью для писем и газет. И без тени звонка, не говоря о видеофоне.
Мария призналась:
– Нет у меня его телефона. Так заболтались, что забыла спросить. А то и вообще нет у него сотового. Старая школа, совершенно не признает благ цивилизации.
– Вот это как раз очевидно. И похвально. Только как бы нам внутрь попасть? Давай, что ли, хотя бы машину подгоню. На худой конец, посигналим.
Он вернулся к авто, убедился, что развернуться по-прежнему негде, плюнув, с буксами сдавал назад до самых ворот. Очень неудобный заезд, как он справляется сам-то?
Причалив, обнаружил, что Мария уже проникла во двор.
– Ну что за невыносимая женщина! – Лев Иванович поспешил за ней.
С внутренней стороны забора было так же, как и снаружи: сплошной снег и елки.
И удивительная нелюбовь к технике, то есть ни автоматического освещения, ни видеофона, и дорожки почищены вручную, лопатой. Почему-то это бытовое наблюдение примирило Леву с личностью, ему персонально неизвестной. Поместье-то было немалое, просто кусок елового леса с вековыми деревьями, даже дом от ворот не виден. И при всем этом небедный, надо полагать, человек не чурается орудовать самой обыкновенной лопатой.
Мария в задумчивости провела пальчиком по древнему, почерневшему столбу, на котором красовался самый настоящий фонарь за решетчатым «намордником»:
– Опрощение в чистом виде. Интересно, а нужник тоже на улице?
– Пойдем зайдем и спросим, – предложил Гуров, хмыкнув.
По дорожке углубились в чащу и в глубине еловых зарослей обнаружили старую, самую что ни на есть советскую дачу. Над кирпичной трубой поднимался теплый морок, окна, подернутые морозом, были ярко освещены.
– Ничего себе, аутентично, – одобрила Мария, взявшись за ручку.
Гуров, мягко отстранив ее и отодвинув за спину, вошел в дом первым.
Внутри было неожиданно чисто и как-то по-мещански уютно. Пахло хвоей и почему-то парафиновыми свечками. В небольшой прихожей ровненько расставлены валяные тапочки, и их количество наводило на мысли, что гости тут – зверь нередкий.
Лев Иванович постучал по стене.
Ответа не последовало.
Раздвинув бамбуковые занавески, прошли в гостиную, просторную, на весь этаж, отделанную потемневшим от времени деревом. Теплились дрова в большом камине, выложенном камнями.
Тут уже преобладали другие запахи – табака и чего-то кисловатого, наподобие энергетика. По правую руку – кухонный угол с барной стойкой, по левую – подиум, на котором сияла ударная установка, огромные динамики, два блестящих «гибсона» на подставках. Посередине помещения царил огромный мягкий диван на целую компанию.
«Богема», – отметил Гуров, с интересом разглядывая импровизированный стол: широченный, красивый, нарочито грубо обработанный слэб, установленный на обычный пластиковый ящик из-под пива.
На отличном плюшевом ковре запросто, по-панковски, валялись пустая бутылка и сплющенные жестянки.
– Абсент. Ничего себе! – Мария тронула носком сапожка бутылку, та скатилась с ковра, тихо зарычала, постукивая по доскам пола.
Гуров, деликатно откашлявшись, предположил:
– Слухи о том, что он завязал наглухо, несколько преувеличены?
– Твоя правда, похоже. Хотя директор утверждал, что последний залив у Сида был два года восемь месяцев назад.
– Ведет точный учет? – с сатирической заботой спросил он, но жена посоветовала не валять дурака.
– Лева, от него зависят десятки, а то и сотни людей. Не только актеры, но и весь штат театра, и поставщики, и прочие, и у всех дети, займы, ипотеки. Как считаешь, хорошо ли они помнят, когда у шефа был последний запой?
– Воистину, – смиренно согласился он, понимая, что супруга в творческом процессе разумеет больше, – вопрос в другом: сам-то он где?
Вверх вела современная крутая спиралевидная лестница. На втором этаже было тоже ничего себе, хотя и скромнее: небольшой каминный зал и двери в три спальни. Из них одна казалась обитаемой: заправленная кровать, старое трюмо и стул, на котором были сложены спортивный костюм и футболка. Две другие комнаты были назначены кладовками, то есть забиты различным хламом, коробками, чемоданами, в том числе какими-то вовсе доисторическими. Ни в одном из этих помещений никого не оказалось.
Вернувшись в гостиную, Мария отправилась рассматривать музыкальный арсенал, Гуров – «стол» и окрестности.
В целом помещение производило впечатление странное. Вроде бы бардак, но в мойке – ни одной грязной тарелки. На ручках кухонных полок висели свежие полотенца, на варочной панели обнаружилась кастрюля куриного бульона, причем самоварного, более того – свежего.
И в то же время на ковре – безжалостно раздавленный бокал, очевидно, под шампанское. И никак нельзя было сообразить, сколько человек принимало участие в заливе. Фужер из-под шампанского – один, одна пивная кружка в оловянном окладе, осанистая, бюргерская, красивая водочная стопка. Две большие, на пол-литра, гжельские кружки, в одной – чай, в другой – кофе. Один ящик пива. Одна пустая бутылка абсента. Пепельница с разнообразными окурками – «Донской табак» и «Парламент». На диване лежала старая гитара, стопка прошитых листов и поверх них – папка с логотипом «Мои документы».
«Наверняка Мариин контракт, и, наверное, не только ее. Многовато что-то», – подумал Гуров и произнес:
– Такое впечатление, что обсуждение деталей придется отложить.
– Есть такое подозрение. И как бы не насовсем, – мрачно подтвердила Мария, – если это его…
Носком сапожка она выгнала из-под дивана шприц. Гуров, опустившись на колени, осторожно потянул носом, но ничего особенного не ощутил.
– Самое разумное сейчас – это подняться туда, где есть устойчивый сигнал, и вызывать полицию.
Жена не ответила. Оказалось, что она, отложив папку «Мои документы», листает сброшюрованную распечатку. Страница сменяла страницу, и Мария, сдвинув брови, как будто совершенно выпала из реальности. По подвижному лицу, как по небу облака, пробегали разнообразные выражения – от нежной любви до лютой ненависти, от постыдной страсти до горького прозрения, от материнской нежности до животной злобы. И прозрачные тонкие пальцы, точно дирижируя, выписывали немую, но такую красноречивую вязь.
«Нет, к жене-лицедейке привыкнуть невозможно. И это прекращать надо», – решил Лев Иванович, деликатно, но твердо извлекая супругу обратно из мира иллюзий в осязаемый.
– Ты со мной.
Мария, моментально придя в себя, взмолилась:
– Левушка, ну будь человеком! Я же никуда не денусь, тут посижу, дочитаю!
Супруг, разумеется, был непреклонен.
– Будет еще время. И бумаги отложи пока все-таки на место.
Она со вздохом подчинилась, как ребенок, которому приказали до утра не подходить к елке и подаркам. В полном молчании они пошли к воротам, сели в машину.
«Нет, обратно до шоссе задом сдавать не стану, не ровен час, слетишь в ущелье – кому от этого легче? Вроде бы по навигатору не было сквозной дороги, но ведь должен быть какой-никакой карман, разворот. Как-то же они должны разъезжаться. Тоже мне, анизотропное шоссе».
Поднялась густейшая метель, ехать приходилось почти ощупью, ведь в свете фар только и было видно, что кружащиеся хлопья, и стоило чуть повысить скорость, как складывалось впечатление, что едешь прямиком в снежную воронку. И вновь приходилось оттормаживаться, едва дыша, ведь непонятно, на каком расстоянии от колес заканчивается дорога и начинается пустота и каково состояние обочины по-над оврагом.
Спускались все ниже и ниже, и ни кармана, ни площадки для разворота так-таки и не появлялось. Заборы и заборы, сплошные, под облака. Снег, опускаясь на нечищеную дорогу, образовывал снежную кашу. К тому же какой-то умник, ранее проехав, бестолково то газовал, то буксовал, в итоге под снегом скрывался еще и накатанный лед. Кидало из стороны в сторону, машину приходилось вести, дыша через раз.
Да, городские «липучки» тут не к месту, уместнее цепи, на худой конец – шипы. Гуров уже жалел, что покатился вниз (не факт, что получится взобраться обратно) и что не кинул в багажник лебедку.
А Марии что? Она дулась.
Не отрывая взгляда от дороги, полковник кожей ощущал женино жгучее недовольство. Увлеченная чем бы то ни было, она становится такой упрямой и непонятливой.
– Зачем надо тащить меня невесть куда? Вот сам бы поехал, развернулся и позвонил. Глядишь, и хозяин пришел бы. Что, выйти человек не может?..
И она не договорила, и он огрызнуться не успел: из-за резкого поворота, из-за снежной завесы прямо под колесами возникло в метельной мгле синевато-белое, бесформенное, скрюченное.
Руки-ноги сработали сами собой, до того как включился мозг. О чудо, и машина юзом не пошла, и в овраг никто не слетел, оставляя на елках обрывки жести. Повезло.
«Спокойно, спокойно». Вывернув колеса, подняв ручник, Гуров вышел из салона.
Метель немедленно угостила комом снега в лицо. Лев Иванович утерся, поднял воротник и надвинул капюшон.
Человек, лежащий лицом вниз поперек дороги, был гол по пояс, к тому же без обуви. Снег под ним подтаял, лбом он упирался в дорожный щебень, к нему же примерзли темные, с сильной проседью волосы. Мышцы на широкой спине застыли буграми, кое-где уже намело островки снега, с левого бока чернел кровоподтек, на синеватой коже проступали запекшиеся царапины, глубокие, с замерзшей кровью. Длинная жилистая рука, сплошь покрытая татуировками, выброшена вперед, пальцы сведены судорогой. Посиневшие, уже скорее почерневшие, голые ступни упирались в снег.
Лев Иванович опустился на колени, на всякий случай прикоснулся к шее лежащего, глянул на часы, зафиксировав время обнаружения.
Без десяти четыре нуля.
Подсветив фонариком на телефоне, сыщик убедился: отныне и далее Сида искать уже не надо. Его местонахождение можно будет установить с математической точностью, по протоколам, актам и свидетельствам. По документам на захоронение.
Вздохнув, Лев Иванович снял куртку и прикрыл тело. Глянул на дисплей, убедился, что сигнал лучше не стал. Что ж, до шоссе придется на своих двоих бежать, вот и хорошо, налегке сподручнее.
Он поднялся, отряхивая коленки, глянул в сторону машины. За лобовым стеклом маячила Мария: враз побледневшее лицо и два огромных провала на месте глаз. Гуров ободряюще улыбнулся, подойдя к машине, распорядился нарочито спокойно, отчетливо:
– Не выходи. Заблокируй двери, не выключай мотор. Сиди, грейся, жди меня.
И побежал к шоссе молодецким спортивным макаром, то и дело поглядывая на смартфон. Всего каких-то сто метров с хвостом по петляющему проклятому терренкуру – и появились две призрачные «палки». Полковник поднажал – показалась и третья. Быстро отыскав в интернете номер местной дежурки, дозвонившись и представившись, Лев Иванович описал ситуацию, в том числе и то, что не может точно сказать, где обнаружено тело.
– Адреса не знаю. Я встречу на шоссе.
Дежурный почему-то удивился:
– Товарищ полковник, а чего это вы на шоссе?
– Да какая разница-то? Низина там, нет связи, – недовольно ответил Гуров. Адреналин схлынул, зуб на зуб уже не попадал, и сырость поганая до костей пробирала.
А дежурный, сидючи в тепле и наверняка у калорифера, дотошно интересовался:
– Что, и у дома семь нет?
– Можно сказать, что нет.
– Ну вот куда же он опять-то… – Не договорив, дежурный спохватился и отрапортовал: – Виноват, товарищ полковник! Овражная, семь. Выезжаем.
«Не надо ждать их на шоссе – мне же лучше, – и, оставив мысли о солидности и прочей шелухе, Гуров припустился под гору, к теплой машине. – Невозможно же! Что понесло его на улицу, да в натуральном виде, да босиком…»
На его удивление, жена послушно сидела в машине, склонив голову и закрыв лицо руками. Из динамиков Владимир Семенович Высоцкий пел о том, кто «шутил – не дошутил» и «что голос имел – не узнал».
