Николай Лединский
Дагда – бог смерти
Глава десятая
– Ну, чего ты здесь раскорячилась! Тащится, как корова посреди дороги. Не пройти, не проехать!..
Елена, сдерживая уже готовый сорваться с языка достойный ответ, нехотя остановилась и оглянулась. Две суетливые старушенции обскакали ее с двух сторон и, продолжая поносить ее, на чем свет стоит, бодро засеменили впереди, волоча за собой драные «челночные» сумки в клеточку. Елена не удивилась и не обиделась. Лишь жалость и неосознанную тревогу за свое собственное будущее испытывала она, глядя на вредных, но все еще бойких старушек. Быть может, полная горя и лишений жизнь, прожитая ими, давала им моральное право теперь, когда они оказались не нужны ни государству, ни обществу, когда единственное их достояние – жалкий огород в шесть соток, да покосившийся дом, да вот эти старые, выкупленные у «челноков» за бесценок, сумки, так вести себя. Наверное… Но Елена знала и других стариков – тихих, несмотря на вечное отсутствие денег, всегда чистых и аккуратных, приветливых и гостеприимных. Так и не озлобившихся, не потерявших веру в людей, несмотря на то, что судьба у них была, наверняка, схожа с судьбой этих старух: те же война, голод, смерть родных… Видно, во все времена человек человеку рознь… Поэтому, глядя теперь вслед стремительно удаляющимся бабкам и вроде бы не держа на них зла, она все же подумала:
«Господи! Совсем люди озверели. Кидаются друг на друга, из-за пустяка готовы загрызть».
Елена, хоть и проводила большую часть своей жизни в алкогольном дурмане, все же неуклонно, каждый год, «отрабатывала» дачный сезон. В эти короткие летние месяцы она, словно проходя курс реабилитации, упорно вскапывала огород, чтобы по осени собрать нехитрый, но позволяющий половину зимы не думать о хлебе насущном урожай.
Бывало, правда, что и летом у нее случались запои, но на этот случай была у нее соседка Томка, которая присматривала за участком и, при необходимости, поливала грядки.
Однако в глубине души Елена давно уже возненавидела эти поездки на дачу. Обещавшая когда-то стать местом беззаботного отдыха и покоя, дача на деле превратилась в чудовищную, трудоемкую повинность. Да и Елена, чего греха таить, изменилась… Она не хотела об этом думать, но иногда, в редкие минуты просветления, понимала, что держится за эти шесть соток, как утопающий за соломинку. Только необходимость время от времени приезжать сюда и вкалывать, как проклятая, еще удерживает ее на краю бездны, не дает с головой окунуться в алкогольное забытье, которое легко может закончиться – она знала! знала! – вечным сном. А сына дождаться хотелось. Не хотелось умирать, не повидавшись… Если бы знать, что с ним, где он… Михаил и прежде-то не очень посвящал ее в свои дела, а теперь уж и вовсе отрезанный ломоть… Славу Богу, доходили порой до нее весточки от него – передавал он ей, обычно через чужих, полузнакомых людей приветы, сообщал поначалу, что, дескать, скрывается от военкоматов, а потому не может дать свой адрес, пусть, мол, она не переживает, у него все нормально… А потом – как обухом по голове – докатилась до нее весть, что сидит он в тюрьме, в далеких краях, подвел его кореш, который затеял драку, а замели его, Михаила… И письмо она и впрямь получила – то самое, о котором говорила Женьке, написанное левой рукой и переданное опять же с оказией… Впрочем, в ее мозгу, неуклонно разрушаемом алкоголем, нередко все мешалось и путалось. И попытайся кто-нибудь выяснить, что из тех россказней о сыне, которые слышали от нее окружающие, было реальностью, а что существовало лишь в ее воображении, она бы и сама не смогла с уверенностью ответить. Порой перед ее глазами всплывали отрывочные картины того злосчастного дня, когда ее Мишку провожали в армию, и когда он столь неожиданно – если верить Володьке – принял решение закосить от этой самой армии, и она начинала нещадно винить себя за то, что даже не смогла по-человечески проститься с сыном. Но прилив вины так же быстро, как наваливался, откатывал: она легко утешалась тем, что все равно ни в ее власти, ни в ее силах было изменить что-либо – ни тогда, ни сейчас. Судьба, – говорила она себе. И очень бы изумилась, и принялась бы возражать с пеной у рта, если бы кто-то сказал ей, что эту судьбу всю жизнь она творила сама, своими собственными руками.
В выходные дни Елена не знала покоя с раннего утра. Поднявшись ни свет, ни заря, она начинала сборы, долго раздумывая над тем, стоит ли брать с собой то или другое, рассовывала продукты по истасканным полиэтиленовым пакетам, заталкивала весь этот скарб в старенький, выгоревший на солнце за долгие годы, рюкзак. Без завтрака, наскоро выпив пустого чаю, она пускалась в долгий путь, казавшийся ей теперь чуть ли не девятью кругами ада.
Сперва до станции, пересаживаясь с троллейбуса на автобус и ожидая каждого по сорок минут на остановках, потом целый час в электричке, до своего Орехово, в переполненном, грязном вагоне, с такими же, как она, неприкаянными дачниками. Может, и легче все было бы, будь с ней рядом Михаил. Ведь для кого она всю жизнь так старалась, для кого купила этот треклятый дом? Для него, конечно. Все надеялась – отслужит, женится, внуки пойдут… Будет, с кем понянчится на природе, свежими ягодами да овощами накормить. Да вот не вышло… И даже теперь она еще надеялась, верила – вернется Мишка, возьмется за ум. Вот и тянула на себе все это, давно опостылевшее, почти непосильное уже хозяйство.
Всякий раз, втягиваясь в унылый еженедельный ритуал, Елена подумывала – а не плюнуть ли на это дачное хозяйство? Иногда, когда бывало совсем невмоготу, она, наблюдая со стороны за нехитрым старушечьим бизнесом вроде продажи сигарет или самосвязанных носков, примеряла это занятие на себя и находила его куда более выгодным и менее хлопотным, но…
Не для меня это. Да и Михаил, глядишь, вернется. Ну, куда я дом продам?
Вернется… вернется… вернется…
Как перестук колес, как тиканье часов, билась у нее в сердце надежда и не позволяла бросить надоевший, поглощающий последние силы, дом.
«Да и не одна я такая, – утешала она себя. – Вон, в нашем садоводстве, все так живут».
А соседи по садоводству, судя по тому упорству, с которым они разрабатывали свои участки, отчасти разделяли ее мнение – лучше летом надорваться, но потом ползимы жить на своих, честно заработанных, запасах. Правда, и здесь разные люди жили по разному – у кого-то и урожай получше, у кого-то и дом крепче, кто-то себе личный колодец соорудил, а то и водопровод провел. Были в садоводстве и свои дрязги, свои ссоры, свои сплетни, а как же без этого? Но этот маленький мирок, в котором Елена Бурчилина проводила летние месяцы, все же отвлекал ее от постоянного, нескончаемого одиночества и пьянства. То с Алькой, то еще с кем… Так и жила, без смысла и цели, в ожидании сына, который… Она боялась признаться себе, но иногда понимала – быть может, никогда не вернется.
Так или иначе, деваться ей все равно было некуда.
Пусть все идет, как идет, – так решила она однажды и запретила себе думать и о возвращении сына, и о продаже дома.
Сегодняшняя поездка на дачу обещала быть последней в этом году. Елена планировала выкопать остатки хилого урожая, заколотить на зиму домик и, главное, продать кое-что соседу, чтобы на вырученные деньги отметить с Алькой завершение дачного сезона. Все законно, все по-людски, имела она на это полное право.
По весне, разбирая антресоли, Елена обнаружила среди всякого ненужного барахла, хранившегося там, странную картинку. Сперва она долго не могла сообразить, чья она и откуда появилась. Лишь потом вспомнила, что после смерти Вильяма его дочка, Лизавета, всем соседям по дому раздавала подобные вещицы. На картинке была изображена некая графиня Солсбери, что подтверждалось надписью на английском языке, с трудом прочитанною Еленой. В искусстве Бурчилина, отродясь, ничего не понимала, да и не стремилась понимать, но подарок приняла. Все принимали – из сострадания к осиротевшей Лизавете. Вешать на стену, правда, не стала, завернула в первую попавшуюся тряпицу, да и засунула наверх – зачем напоказ выставлять? Не свое ведь, не фамильное! Так и пролежала картинка не один год среди всякого ненужного хлама, однако, сохранилась неплохо, выглядела шикарно, под старину.
«Интересно, что же это за графиня такая была? Уж не родственница ли какая дальняя нашего Вильяма? – раздумывала Елена, тщательно упаковывая картинку в несколько газетных слоев. – Раньше-то о таком родстве никто и заикнуться не смел, а теперь, в кого ни плюнь, все дворянами стали…» Об аристократке, изображенной на парадном портрете, Елена ничего не знала, а если когда что и слышала – так забыла. Неделю назад, между делом, упомянула она о находке своему соседу по даче. Тот, чудаковатый дядька, очень увлекавшийся подобными штучками, всерьез заинтересовался гравюрой и даже предложил купить портрет, если он, действительно, окажется антикварным. И теперь, разузнав подробнее о ценах антикварных гравюр, Елена заботилась только об одном – как бы не продешевить. На дачу она собиралась в отличном настроении, по дороге в который уже раз прикидывая, какие напитки и в каком количестве сможет себе позволить в случае выгодной продажи картинки.
Электричка, как обычно, запаздывала, и народ на платформе, разделившийся на приверженцев первых и последних вагонов, недовольно гудел, нетерпеливо поглядывая то на семафор, то на поворот, из-за которого должен был появиться долгожданный состав. Люди столпились у самого края платформы, вместе со всеми своими сумками, тележками и рюкзаками. Создавалось впечатление, что они ждут не обычного пригородного поезда, который отвезет их всего на пару выходных дней за несколько километров от города, а какого-то фантастического лайнера, следующего по маршруту «Санкт-Петербург – Эдем».
И к этой суете, и к ожиданию, и к толпе дачников Бурчилина давным-давно привыкла, поэтому, не стремясь попасть в самую гущу толчеи, стояла посреди платформы с равнодушно-отсутствующим выражением лица, со стороны спокойно разглядывая суматошных пассажиров, как вдруг…
Нет! Не может быть!
Елена даже перекрестилась. Там, в толпе, у самого края платформы, она разглядела хорошо знакомую высокую фигуру. Волнистые седые волосы мягко обрамляли благородный лоб…
О, Господи!
Все внутри у нее похолодело.
Вильям Эдуардович! Но ведь ты же давно умер… Нет, это невозможно!
Не помня себя от потрясения, Елена шагнула в его сторону, близоруко всматриваясь в его лицо, пытаясь разглядеть, кто же это на самом деле. Вдруг фигура старика резко приблизилась, словно взятая крупным планом, и Елена смогла различить каждую черточку его, такого знакомого, лица.
«Он! Батюшки мои! В самом деле, он!» – шепотом воскликнула Бурчилина и устремилась прямо к нему, не видя ничего вокруг, не слыша нарастающего рева приближающейся электрички…
Отчаянный крик женщины, протяжный гудок электровоза и жуткий скрип тормозов слились в единый надрывающий душу звук.
В последний миг своей жизни Елена Бурчилина успела произнести всего два слова, которых никто, конечно, не услышал. Прежде, чем толчок в спину швырнул ее на рельсы, под лязгающие колеса, она прошептала «За что?!»
– За что? За что? – Пожилая женщина в строгом черном платье до пят нервно ходила по гулким мраморным плитам комнаты, то и дело поглядывая на зарешеченное окно Тауэра. – За что? Я не понимаю…
Несмотря на преклонный возраст (а даме минул уже семьдесят один год), она сохранила удивительную осанку и плавность движений, благородные черты ее лица выдавали в ней аристократку одного из самых древних родов. Именно благодаря своему происхождению, она содержалась в заключении не в сырой темнице с крысами, куда обычно заточали государственных изменников, а в небольшой каменной комнатушке, даже с некоторым, если можно так выразиться применительно к условиям тюрьмы, комфортом. Помимо небольшого окна, через которое каждый день хоть ненадолго, да заглядывали солнечные лучи, в распоряжении узницы имелись кровать, стол и даже кувшин с водой для омовений. Но от всех этих холодных стен, незнакомых казенных предметов, графиня Солсбери не испытывала ничего, кроме ужаса – жуткого, неведомого никогда раньше.
Нет, она не боялась смерти. Она достаточно пожила на этом свете, и теперь где-то в глубине ее некогда лучистых глаз затаилась лишь тоска и горечь по многочисленным возлюбленным, уже оставившим ее. Она с радостью приняла бы смерть, приди она к ней там, где она хотела ее принять. Но позорная, публичная смерть на плахе? По ложному, абсурдному обвинению? Стоять полуобнаженной перед глумящейся толпой, принять смерть от рук палача, не получив даже покаяния по своему вероисповеданию? Вот что страшило графиню, вот что не давало ей покоя.
Генрих, Генрих… Как глупо и как беспощадно ввергаешь ты в пучину ужаса тех, кто мог бы быть тебе полезен, кто мог бы направить тебя и указать верный путь!
Впрочем, графиню не слишком удивило то, что происходило в стране. Она повидала немало деспотов на своем веку, и Генрих был лишь одним из них, и только. Она могла бы предсказать и эти события, и многие другие. Как часто на ее глазах, приходя к власти, будущий диктатор стремился продемонстрировать свою простоту, видимо, желая всех успокоить, уверить, что он вовсе не зверь. Но, утвердившись во власти, жестко и непреклонно начинал проливать кровь своих же подданных.
Графиня Солсбери хорошо видела и понимала, что на королевский трон Британия получила очень амбициозную, тщеславную, мятущуюся личность. Тирана. А что еще можно сказать о человеке, который, ради развода с собственной женой и воссоединения с любовницей пошел против католической церкви, запретив ее на территории своей страны, и выдумал новую, «англиканскую», объявив себя ее главой?
Генрих VIII – всего лишь узурпатор, прикрывающий свои амбиции разговорами о гуманности. А при узурпаторе в стране в принципе невозможно благоденствие. Да и дела его говорят сами за себя: по всей стране каждый день гибнут люди, льется кровь…
И ведь он не терпит никакой критики! Упорно и целеустремленно пробиваясь к своей, лишь ему ведомой, цели, он не хочет слышать никакой другой истины, кроме одной: что его власть священна и незыблема. Каждый, кто пытался образумить его, неизбежно был обречен сложить свою голову на плахе. Генрих уверен, что сам вправе назначать «истиной» на сегодня любую, пришедшую ему в голову, идею. Завтра он изменит мнение, и истиной станет новая ложь, послезавтра ее заменит новейшая, и так дальше и дальше, до бесконечности, до тех пор, пока он и сам перестанет понимать, где вера и правда, а где – безверие и ложь.
По иронии судьбы, Генриха, который был младшим братом в семье, готовили не для короны, а для церкви. Он унаследовал корону по чистой случайности – после смерти старшего брата, который так и не успел занять британский престол. И, как всякий, неготовый к монаршему венцу человек, теперь бездумно и бессмысленно упивался неожиданно полученной абсолютной властью. Он получил католическое церковное воспитание, восхищался Папой, написал ряд религиозных трудов, но, как только интересы католической церкви вступили в конфликт с его собственными, отрекся от своей веры, провозгласив в стране новую религию! Ханжески скрыв за теологическими выкладками простое, животное стремление – узаконить свою похотливую страсть к Анне Болейн, фрейлине королевского двора и избавиться от наскучившей ему Екатерины Арагонской..
И чем дольше этот импульсивный, жестокий король будет у власти, тем явственнее будет для народа его стремление выдать желаемое за действительное, тем больший ужас будет вызывать этот человек у людей, которые так восторженно приняли его когда-то.
Графиня горько усмехнулась.
Правда, кончит он так же, как и большинство ханжей-узурпаторов: примет смерть от кинжала или яда заговорщиков.
Он знает это, он этого боится. И, поскольку не может определить сам, кто является ему другом, а кто – врагом, как проклятый демон, носится по стране. И в каждом шорохе, в каждом взгляде чудится ему грядущий заговор. И, тщетно силясь предотвратить неизбежное, он любезничает с теми, кто точит на него зуб, одновременно изгоняя тех, кто мог бы его поддержать и помочь в трудную минуту – тем самым, загоняя себя в ловушку, подталкивая своих противников к заговору…
За что? – снова и снова мысленно повторяла графиня, нервно меряя шагами свою камеру.
Только за то, что мой род ведет свое происхождение от Генриха VII? Или оттого, что мой отец родился в Йорке? Но ведь повсюду трубят о том, что с приходом Генриха VIII к власти противостояние Йорков и Ланкастеров прекратилось, поскольку в новом короле течет кровь обоих династий! Или это тоже ложь? А, может быть, за то, что я верная католичка? Но ведь не каждый может так легко отречься от веры, в которой прожил всю жизнь! Разве можно вменять это мне в вину? Ведь никакого злодеяния я не совершала и, уж тем более, не состояла ни в каком заговоре против нынешнего короля! Тогда – за что?
И снова в полном отчаянии, графиня принялась ходить из угла в угол, теребя в руках небольшой молитвенничек.
Словно в ответ на мучивший ее вопрос, огромная железная дверь камеры вдруг со скрежетом отворилась, и быстрым шагом, пожалуй, даже чересчур поспешным для столь значительных особ, в комнату вошла целая делегация очень важных с виду людей. Выражения их лиц были одинаковы – они безучастно и мрачно смотрели на графиню так, словно ее уже и не существовало вовсе. Вперед выступил англиканский священник и равнодушно, мерно растягивая слова, спросил, не желает ли она покаяться. Не дождавшись ее ответа, королевский посланник надменно и громко известил графиню о том, что за измену она приговорена к казни через отсечение головы.
Графиня, хоть и предполагала такой исход, все же с трудом сдержала волнение. Разве только чуть дрогнули губы…
«Нет! – изо всех сил стараясь сдержать оглушительный, гулко отдающийся в ушах стук сердца, приказала она себе. – Я не стану унижаться ни перед ними, ни перед собой. Достойно прожив отпущенный мне век, я должна достойно умереть. Так, как подобает графине Солсбери! Если подумать, это не самый плохой конец – сложить голову на плахе во имя священной католической веры. Я беззаботно и празднично жила, и вот теперь, на старости лет, Господь дал мне шанс пострадать за веру! Так я принимаю его, Господи! Принимаю с благодарностью!»
Она молча, отвернувшись к окну, приняла от священника отпущение грехов. Никто не заметил, что ее губы в этот момент шевелились – она шептала католическую молитву.
Генрих ненавидит и боится католиков, ему чудятся заговоры с их стороны. Но мне казалось, я вовремя присягнула ему на верность, и он поверил мне. Тогда – за что?
И снова волна недоумения захлестнула ее, но, справившись с ним, она сумела успокоить себя.
Пусть свершится то, чему суждено.
И гордо, с поднятой головой, все еще прекрасной, несмотря на возраст, в сопровождении целой делегации, присланной за ней, хрупкой женщиной, словно за каким-то бандитом с большой дороги, вышла из своего последнего пристанища и направилась к месту совершения публичных казней.
Король Генрих VIII был импульсивен, горяч и кровожаден. Обиды, нанесенные его величеству, он предпочитал смывать кровью, причем, не своими руками, а руками палача. А поскольку обижался он часто, то за время его царствования не одна голова высокопоставленного англичанина слетела с плеч на этом лобном месте, именно здесь, заподозрив в измене, он казнил и двух своих жен. А уж сколько менее знатных граждан расстались здесь с жизнью – тому и вовсе нет счета! Теперь и ей, графине Солсбери, выпало разделить их печальную участь.
Что ж, – думала она, поднимаясь по скользким камням мостовой к месту казни, – изменить судьбу не в моей власти, но держаться так, чтобы мои потомки не стыдились обо мне вспоминать, я еще в силах, пусть запомнят меня гордой и сильной до конца!
В полном самообладании и с ясным взором приблизилась она к плахе и не спеша возложила на нее голову. Взмах топора – и эта голова упала на эшафот, оставляя за собой густой красный след.
– Сколько крови! Как много крови! – эти слова трагическим рефреном звучали над толпой пассажиров, и, лишь, казалось бы, затихнув на одном краю людского моря, тут же эхом отзывались на другом. – Смотрите: электричка отрезала женщине голову!
Истеричные крики женщин, плач перепуганных детей, лай собак, – все слилось и
смешалось в чудовищную какофонию, имя которой – ужас.
