Николай Лединский
Дагда – бог смерти
Глава восьмая
Порой человека начинают одолевать сомнения в том, правильно ли он жил.
И к нему вдруг приходит осознание того, что все в жизни, абсолютно все, могло быть по-другому… Да только уже не будет и не сложится, потому что нельзя переписать прошлое…
Вот и у Ларисы поначалу все вроде бы складывалось хорошо и гладко… Заполучила неплохого мужа, правда, с небольшими неприятностями; пришлось разбить семью сестры… Но в этой жизни – каждый сам за себя. Позволила Светлана отбить мужика – сама виновата! Ринат при Ларисе мужем был, что надо: хозяйственный, деньги зарабатывать умел, о детях заботился. И дети его любили. Все в ее жизни было «укомплектовано», катилось вперед, и сама она чувствовала себя спокойно и уверенно.
Однако в последние годы что-то пошло не так. Будто у машины, на которой она уверенно и с комфортом ехала, вдруг сломалась какая-то важная деталь, и машину стало лихорадить и заносить в разные стороны. Взять, к примеру, детей. Разве мало они с Ринатом в них вложили? И ночей не спали, и образование, какое мечталось, все получили, и шмотками всегда обеспечены! А что вышло? Совсем не то, чего она и Ринат ожидали. Ни опоры, ни поддержки ни от кого из них ждать не приходится. Тот же, скажем, Андрей, второй сын, – ну чего от него ожидать? Он ведь только и умеет, что сидеть со своим плеером в ушах, да предаваться дурацким, несбыточным мечтам. Какая от него может быть поддержка?
Нет, Андрей никогда денег не сделает, еще хорошо будет, если сам хоть когда-нибудь с родительской шеи слезет…
Дочь Ольга… Тоже головная боль. Это же надо, выбрала себе кавалера: Олега, сына Светланы! Неужели никого другого не могла найти! Ну, не досадно ли? И ведь ничем хорошим для девки это не кончится: со Светланой Лариса давно разошлась, да и не простит сестра никогда ни ее, ни Рината, куда уж там их дочь в невестки принимать!
Владимир, старший… Уж он-то был ее любимцем, на него она возлагала самые большие надежды. Все у него есть – и упорство, и воля, и жажда успеха, благополучия, так свойственная и ей самой. Никакой лишней зауми, вроде той, что у Андрея в голове… Закончил восьмилетку, пошел в профтехучилище, выучился на автослесаря. Уверена была – уж из Владимира-то, точно, толк выйдет! Потихоньку обзавелся каким-то своим дельцем, автомастерской. Бывало, от хороших заработков и мать баловал. Квартирку себе прикупил неподалеку. Живет, не бедствует.
Вроде радоваться нужно за него. Вот только… взгляд у него стал чужой —холодный, волчий. Как увидит она своего старшенького – так сердце и обомрет: не знала бы, что родная кровиночка, решила бы, что бандит с большой дороги. Всегда мрачнее тучи, брови насупленные, слова сквозь зубы цедит. А уж как взглянет – словно две льдинки в сердце вонзаются и долго не отпускают…
«Да, – думала Лариса, – неправильно как-то все сложилось, совсем не так, как когда-то хотелось. Хотя, кто знает, – тут же утешала она себя, – может быть, в нынешней жизни только таким и нужно быть, как ее Володька, – иначе ведь сожрут и не поперхнутся…».
И вновь, как часто у нее бывало, от мыслей о своей жизни, о судьбе старшего сына, она вернулась к раздумьям об Андрее. Парень беспокоил ее в последнее время. С того дня, как в подвале отыскали эту страшную находку – женский скелет, он сделался сам не свой. Кто знает, что с ним творится… Надо бы с ним поговорить.
Так решила Лариса и стремительно направилась в комнату сына, как обычно бросалась к любой намеченной цели. Ринат, а иногда и дети, часто высмеивали эту ее порывистость, как правило, не приносившую желаемого результата, но она была такой, и ничего с этим поделать не могла.
«Уж такой я человек! – посмеивалась она и сама над этой своей привычкой, когда была в хорошем настроении. – Если что задумаю – расступись, берегись!»
В комнату к Андрею она влетела без стука и застала сына в обычной для него в последнее время позе. Уронив голову на руки, он сидел за письменным столом, на котором валялась бессмысленная гравюрка, когда-то подаренная Лизаветой. Фотография Сабины теперь перекочевала из угла рамки гравюры в отдельную, недавно приобретенную Андреем, маленькую рамочку. С нее-то Андрей и не сводил печального и какого-то опустошенного взгляда. Его сгорбленные, худые плечи, опущенная голова и, главное, этот отрешенный взгляд, выдавали безнадежное, крайнее отчаяние. Лариса вдруг растеряла весь свой пыл и, осторожно ступая, подошла к сыну.
Вот, растила сына, растила, а он взял да и увлекся каким-то призраком. Молодой ведь, живой парень!
Она тихонько приобняла его за плечи и, как смогла ласково, заговорила:
– Ну что ты так убиваешься, Андрюша? Может, это и не Сабинку вовсе нашли, а другую какую девушку…
Андрей повернулся к ней и взглянул с таким укором, что все слова утешения разом выветрились у Ларисы из головы. Поняв, что отвлечь от горестных мыслей его не удается, она предложила:
– Может, ты к Лизавете сходишь тогда? Утешишь ее? Ей тяжелее во сто крат —она же мать.
В конце концов, пусть хоть что-нибудь сделает. Все лучше, чем здесь, как помешанный, над фотографией будет сидеть.
– Сходи, сходи, сынок, – продолжила она, – спроси, не нужна ли ей помощь какая. Она ведь совсем одна осталась. Поучаствуй. Все ж соседка, да и не по-русски это: человека одного в горе оставлять.
Андрей вновь поднял на мать глаза. Только теперь не безнадежное отчаяние, а как показалось Ларисе, благодарность, засветилась в них.
– Да, пожалуй, ты права, мать. Может, я, и правда, ей чем-то помочь смогу. Представляю, что у нее сейчас на душе творится…
– Вот и молодец, сынок. Вот и сходи.
Андрей с трудом, неуклюже, поднялся.
Господи! Все он делает как-то не так, ходит, как увалень. Что за нескладный мужик у меня получился? Нет, чтоб вроде Володьки!
Она давно уже привыкла сравнивать всех парней со старшим своим сыном, но времена, когда он был для нее эталоном, когда подобные сравнения всегда оказывались в пользу Владимира, уже прошли. Сейчас ей не хотелось бы иметь в доме второго такого же Володьку. Но признаться в этом даже самой себе она не решалась.
Андрей же и сам не знал, шел ли он к тете Лизе, повинуясь лишь настояниям матери, или по зову собственной совести. Все эти дни, с тех пор, как обнаружилась в подвале страшная находка, у него все плыло перед глазами, он почти ничего не соображал.
Дверь в квартиру, где когда-то жила его одноклассница, была приоткрыта.
Зачем я пришел сюда? Не надо бы мне этого делать – малодушно запротестовало в нем что-то, едва он взялся за ручку двери. Но все же, собравшись с духом, он постучал и переступил порог.
В этих комнатах ничего не изменилось, разве что окна были занавешены плотными шторами, отчего стены и вся обстановка казались призрачными, ненастоящими. В воздухе стоял невыветриваемый запах сердечных капель.
Андрей сделал несколько шагов и остановился. Глаза не успели привыкнуть к полутьме, царившей в комнате, он пребывал с минуту в нерешительности и вдруг, по едва ощутимому слабому движению, понял, что совсем рядом, прислонившись к стене, стоит женщина. Но он продолжал молчать, не в силах произнести ни слова. Да и что можно сказать матери, горе которой несравнимо ни с чем? Так и стояли они друг против друга в полном молчании. Наконец, Елизавета Вильямовна грустно и очень тихо спросила:
– Что, Андрюша, хоронить будем нашу девочку?
– Теть Лиз, – выдавил из себя Андрей, с трудом сглотнув комок в горле, – может, это все-таки не Сабина?
Женщина печально покачала головой:
– Сабинка это, Андрюша, Сабинка. Я ее по платью узнала. Да и кому ж еще быть-то? Сам ведь знаешь – пять лет от нее ни слуху, ни духу… Ты ведь в одном классе с ней учился?
– Да, – кивнул Андрей и с неожиданной для самого себя горячностью вдруг выпалил: – И одну ее любил!
Его, такое отчаянное и запоздалое, признание доконало женщину. Она охнула, покачнулась, оперлась на Андрея и слезы, до сих пор сдерживаемые, потоком хлынули из ее глаз.
– Теть Лиз, – решился заговорить Андрей, поддерживая ее одной рукой, – может, вам нужно чего? В магазин сходить, или в аптеку. Вы только скажите,
– Спасибо тебе, сынок,– всхлипнула Елизавета Вильямовна, отстраняясь. – Ты за меня не переживай, я ничего, я… Я скоро к Сабиночке пойду, к доченьке моей… Вот похороню мою девочку, хоть могилка у нее теперь будет, будет, куда цветочки принести. А там и сама, Бог даст, лягу с нею рядышком. Не для чего мне на этом свете задерживаться. А ты, – она ласково, утешительно взглянула на него, – ты живи, Андрюша… Не печалься ты со мной, не изводи себя. Мое это горе. А ты молодой совсем, тебе еще жить и жить. Ты иди, иди, мой свет.
Уйти, конечно, хотелось. Даже не уйти – убежать со всех ног от этого отчаянного, безысходного горя, от смертной этой тоски – на улицу, к свету, к жизни! Тете Лизе уже все равно ничем не помочь, дочь никто ей не вернет…
«Да что это я! – одернул сам себя Андрей. – Что же я живого человека-то хороню?»
– Вы, теть Лиз, если что… если надо будет помочь… – пробормотал он.
– Конечно, Андрюша, конечно, я тебя попрошу, – отозвалась женщина. – Ты не волнуйся.
«Не волнуйся»! Такая беда у человека, а она еще меня утешает!
Совсем смутившись и уже не зная, что еще сказать, Андрей, ссутулившись, побрел к выходу. Уже переступив порог, он решился произнести самое важное, то, для чего он, как с необычайной ясностью вдруг открылось ему, и приходил сюда. Обернулся.
– Я найду того, кто виноват в смерти Сабины. Найду и убью. Обещаю.
Эти слова словно сняли камень с его души. Ему вдруг сразу стало легче, будто он и впрямь запросто мог узнать, кто лишил жизни его одноклассницу. Словно обещание, данное ее матери, придавало смысл всей его дальнейшей жизни…
Но Елизавета Вильямовна отозвалась на его слова совсем не так, как он ожидал.
– Не надо, Андрюша, – совсем тихо, слабым голосом сказала она. – Хватит нам и одной смерти. Не бери грех на душу. Бог накажет. Бог, ты знаешь, никакой грех, тем более такой тяжкий, не оставляет безнаказанным. Не надо… – все так же тихо повторила женщина.
«Бог накажет… А где же он был, этот Бог, тогда, когда убивали Сабину? Почему не защитил ее, если он такой справедливый?» – в отчаянии спрашивал себя Андрей и не мог найти ответа.
А Елизавета Вильямовна, нисколько не заботясь о том, чтобы закрыть входную дверь, вновь отступила в темный полумрак комнаты, слилась с ним. В руках она теребила лоскуток ткани, поднятый из страшной коробки с останками – он еще хранил на себе рисунок последнего весеннего платья Сабины.
Она, как бывает часто с людьми, потерявшими близких, во всем винила себя. Не уберегла, не досмотрела, не спасла… Праведно прожив все свои годы, ни разу не поступившись своей совестью, она и теперь, в этот черный час, никого, кроме себя, не обвиняла, неустанно спрашивая себя: а все ли я сделала, чтобы предотвратить беду? А была ли я хорошей матерью? А разве могло бы такое случиться, если бы я была рядом? И так, день изо дня, она казнила себя и только себя, не сетуя и не ропща ни на Бога, пославшего такое тяжкое испытание, ни на людей, преступивших закон Божий и человеческий.
Господи!
Только и подумал Андрей, тихо затворяя дверь.
Глава девятая
А на лестнице было светлым-светло. Солнце настырно пробивалось сквозь мутные, давно не мытые стекла лестничных окон, сияющими потоками лилось через щели в рассохшихся деревянных рамах, стелило свои лучи под ноги Андрею, словно приглашая сойти по ним, как по ступеням, чтобы скорее окунуться в теплый уличный воздух, наполненный звуками стучавших по асфальту каблучков, веселыми голосами, шумом машин, щебетом птиц, детским смехом…
«Надо же, будто оставил там, за порогом, смерть, чтобы вернуться к жизни…» —неожиданно для самого себя подумал Андрей.
Спустившись на один лестничный пролет, он привычно повернул направо и… натолкнулся взглядом на какую-то нелепую, но явно знакомую фигуру, устроившуюся на подоконнике между этажами. Тощий, небритый парень в засаленном спортивном костюме немыслимой расцветки сидел, поджав под себя ноги, и пристально смотрел на Андрея внимательным и в тоже время отчужденным взглядом.
– Никак, Женька! – удивился Андрей, приблизившись. – Ты-то чего тут делаешь?
– Ничего особенного. Сижу вот, любуюсь на вас, живых – как вы тут суетитесь да шныряете…
Женька приходился ему двоюродным братом, он был сыном Алевтины, младшей сестры Светланы и Ларисы. В семье, да и во дворе, о нем говорили, как о пропащем, совершенно непутевом парне, не от мира сего. Учились они в разных школах, но Андрей знал, что Женька вечно предавался каким-то несбыточным мечтам и считал себя особенным. Он никак не мог найти для себя занятие, которое его полностью бы увлекло. Андрей помнил времена, когда тот хотел вырезать фигурки из камня и дерева, потом, разочаровавшись в этих поделках, он объявил, что нет ничего лучше, полезнее, чем работать в заповеднике с животными, правда, дальше разговоров дело у него не пошло. Еще через год он вдруг увлекся рисованием и стал грезить о карьере великого художника (научившись к тому времени лишь срисовывать из учебника живописи гипсовые вазы), но, видно, не обнаружив в себе то ли таланта, то ли усидчивости, свое намерение быстро переменил, обозвал живопись «вчерашним днем» в искусстве и принялся изучать азы фотографии, чтобы стать фотохудожником и печататься в глянцевых журналах.
Когда Женька посмотрел фильм «Семнадцать мгновений весны», он заявил, что разведка станет делом всей его жизни… Конечно, не нужно уточнять, что и в этом случае дальше пылких разговоров о шпионах и романтических, далеких от реальной жизни, рассуждений об этой профессии дело не продвинулось ни на йоту.
Вообще, Женьке казалось, что как только он выберет то дело, для которого рожден, оно само, без напряжений и усилий с его стороны, пойдет к нему в руки. Он верил, что обладает особым даром, некой сверхсилой, которая, как только он найдет ей применение, высвободится, и сделает его первым среди лучших в той области, для которой он предназначен. Необходимость добиваться всего трудом и упорством, считал он, – участь людей бездарных, к каковым он себя, естественно, не причислял.
С юных лет основным его занятием было – спорить со всеми подряд, будь то взрослый или его ровесник, такой же школьник или учитель. Он объяснял это своей нетерпимостью к несправедливости и лжи, необходимостью бороться со злом в любых, самых незначительных его проявлениях. На деле же, как и во всем остальном, дальше пустой болтовни он никогда не продвигался, лишь тешил свое тщеславие.
Последним из несбывшихся мечтаний Евгения было намерение стать великим путешественником и объездить весь мир. Однако возможности выехать не то что за пределы страны – в другой город, так и не представилось, и вскоре после обнародования этого своего желания, он вдруг как-то сник, потом запил, а вскоре и вовсе пристрастился к наркотикам. Видимо, в них-то он и нашел и свою «сверхсилу», и те самые заветные другие миры, которые можно было достичь без труда и упорства.
Со временем у него выработался и соответствующий стиль жизни, свойственный наркоманам: целыми днями он болтался без дела, тем не менее, где-то, каким-то непостижимым образом доставая наркотики, и, получив очередную дозу, слонялся потом с туманным выражением лица, отрешенный и ничем не озабоченный. До следующего утра… Выглядел он всегда одинаково, неопрятный и грязненький, с вечно мокрыми губами, жалкой бороденкой и нечесаными, давно немытыми патлами.
Людей подобного типа Андрей всегда сторонился, но в случае с Женькой все-таки родственные отношения обязывали, да и, по правде говоря, в глубине души Андрей не очень-то и обвинял его. Конечно, Женька был – сплошное колебание, в общем-то, так ни к чему и не пришел, но ведь – искал! И хоть ни одно из его увлечений не стало делом жизни, но самобытности его натуры нельзя было не признать. К тому же, был он парнем добрым, отзывчивым и довольно умным. Никогда не жаловался, не оправдывал свое нынешнее состояние тем, что вот, мол, я-то хороший, а это жизнь виновата, среда заела…
И, если присмотреться, разве мало вокруг таких же, как Женька, спившихся, сошедших с круга бывших мечтателей?
– Как живешь-то? – спросил Андрей дружелюбно.
– А чего, братец, – парень скривил в усмешке свои влажные губы, – нормально живем, не хуже других. Сам-то как?
– Я? Да, наверное, получше, чем ты. Во всяком случае, обхожусь без разной дряни, – в тоне Андрея невольно появились менторские нотки.
Он выругался про себя.
Ну, что ты будешь делать! Может, это гены срабатывают? Ведь хотел по-человечески поговорить, в кои веки брата встретил, и вот – пожалуйста! Красуюсь перед ним, поучаю… А в чем моя заслуга? Чем я лучше? Тем, что у меня нет наркозависимости? Так по нынешним временам – это мне просто повезло.
Отчего-то у всех при встрече с Женькой появлялся этот поучительный, менторский тон. Наверное, один вид парня провоцировал на то, чтобы всякий мало-мальски приличный человек рядом с ним, шалопаем, чувствовал себя чуть ли не аристократом, чуть ли не образцовым членом человеческого сообщества. Андрей невольно, неосознанно подражал остальным и теперь корил себя за неоправданное высокомерие.
– А ты знаешь, братец, что я тебе скажу, – Женька, казалось, ничуть не обиделся, лишь взглянул в окно и болезненно прищурил глаза, – может, лучше дрянь, как ты говоришь, глотать, чем так жить, как вы.
– Это чем же лучше под кайфом-то? – не понял Андрей. – Жизнь ведь мимо вся проходит! Да и ноги протянуть недолго от этих ваших доз.
– Ну и что? Да, жизнь под кайфом коротка, зато в ней нет вашего лицемерия, вашего подлого вранья.
– Нашего вранья? О чем ты?
– Вашего, вашего! Мне-то что, мне ничего не надо, кроме как прибалдеть. А вы? По головам друг друга лезете, добиваетесь чего-то… И ладно бы – добились и успокоились, так нет – вам все мало! Ни слова правды, ни грамма искренности. Вот мне терять нечего – я ничего ни от кого и не скрываю. А вы понастроили внутри себя заборов, дрожите за ними, душонки свои бережете. А как преграды рушатся – вы от этого звереете, новые возводите, еще крепче. Друг на друга бросаетесь. Человека… живого готовы в землю зарыть, лишь бы самим вылезти!
– Да о чем ты, Женька?! Что ты такое несешь?
– О чем, о чем!.. Сам, небось, знаешь, о чем.
Неужели он что-то знает про убийство Сабины? А что ж тогда молчал целых пять лет?
От этой мысли Андрея бросило в жар.
– Ты, если что-то сказать хочешь, то говори, не крути, – подступил он к брату.
– Да чего там… Вон, покойницу у нас во дворе откопали, хоронить будут, —проговорил тот в ответ, не то мрачно, не то насмехаясь. Странно прозвучали его слова. Андрей насторожился:
– Ну и чего?
– Да ничего. Интересно просто: кого хоронить – все знают, а убийца-то кто? – Женька резко привстал, спустив с подоконника тощие ноги в дырявых разношенных тапках. – Кто убийца, я спрашиваю?!
– Я-то почем знаю? – отшатнулся Андрей, поежившись под его насмешливым, пристальным взглядом. – Если б знал – убил бы.
– Убил бы! – передразнил Женька. – Ха-ха! Да не убил бы, не убил… Кишка тонка. Э-э-э, смотреть на тебя противно! Ты мне, конечно, братан, и все такое… Но знаешь что? Ты такую же лажу гонишь, как и все они, – парень кивнул в сторону улицы. – Все вы заврались! Себе лжете, друг другу – всем! Осточертело на ваши пляски смотреть! А, – он махнул рукой, – лучше денег мне дай. Пойду, куплю себе чего-нибудь, хоть бормотухи самой распоследней, чтобы башка уехала, чтобы не видеть всех вас, не быть таким, как вы. Пусть хуже – но не таким! Лжецы вы все и убийцы! Все убийцы! Каждый из вас!
Женька приблизился к Андрею и вдруг, запрокинув голову, захохотал злобным, дребезщим смехом. Тот не выдержал:
– Прекрати! – решительно произнес он. – Устроил тут… истерику.
– Ну-ну, – Женька успокоился так же быстро, как секунду назад завелся, и расслабленно облокотился спиной об оконную раму. – Истерика так истерика, мне плевать. У тебя в доме, можно подумать, лучше! Вон, твои опять вопят на всю округу! Чего стоишь? Иди, давай, послушай!
Андрей уже давно слышал какие-то крики, доносившиеся снизу, но, потрясенный разговором с Женькой, не понимал, что их источник находится в его квартире. Прислушавшись и сообразив, что Женька прав, он, не попрощавшись, стремглав бросился вниз, на ходу вынимая ключи из кармана. Он уже собирался вставить ключ в замок, как дверь раскрылась сама, и оттуда, чересчур торопливо, боком выскользнула Елена Бурчилина, столкнувшись с Андреем.
– Теть Лен, – спросил он удивленно, – а вы тут чего?
Елена воровато глянула на него и зачастила, словно бы оправдываясь:
– Да я ничего, сынок! Я так, за солью заходила! Да все нормально, нормально…
– За какой солью? – Андрей невольно взглянул на пустые руки тетки. И тон ее, и поведение казались странными, от них так и несло какой-то фальшью. Только чего ей было извиваться перед ним?..
– Да вот, – она не очень уверенно похлопала себя сперва по одному карману, потом по другому, – я это самое… суп надумала варить, а в магазин уже не успеть – кипит у меня на плите все!
– Теть Лен, – вдруг донесся сверху спокойный голос Женьки, – как Мишка-то? Письма пишет? Что слышно?
Совсем смутившись, Елена опустила глаза.
– Ну что ты, Женя, такие вопросы задаешь… Будто сам не знаешь, что с Мишкой! Сидит…
Как сидит? Вот это новость!
По рассказам матери Андрей знал, что Михаил, то ли отслужив в армии, то ли так и избежав солдатской службы, подался на Север, на заработки. Вроде бы, с кем-то из друзей… А тут – на тебе? В тюрьму подсел! И чего ж это он натворить там успел?
– А я не знал, – честно признался Андрей. – За что сидит-то, теть Лен?
– Да что вы за люди такие! – всплеснула руками Бурчилина. – Не знал, не знал! – В ее голосе вдруг появилась злость. – Все про все знают, а никто в удовольствии себе не откажет лишний раз мать помучить, лишний раз спросить! Подрался он там с кем-то, вот и посадили. Ни за что. У нас разве виноватых сажают? Да никогда! Только таких дурачков, как мой Мишка. Он-то у меня всегда за справедливость, да за правду. А таких нигде не любят. Вот и скрутили, – она уже не спешила к своему кипящему супу. – Руку в тюрьме сломали, он даже письма мне левой рукой пишет. Ох, менты поганые!
Елена совсем разошлась и принялась честить и ментов, и тюрьмы, и государство, и армию, на чем свет стоит. Казалось, попадись ей сейчас на глаза человек в милицейской форме – удавит голыми руками.
Поток ругательств, который она извергала на головы всех милицейских начальников и власти, был внезапно прерван явно издевательским смехом Женьки. Андрей даже вздрогнул от звуков этого странного, злого смеха. Его нервы и без того были напряжены до предела, а тут еще этот дурацкий, полубезумный, истерический смех.
– Ха-ха-ха! Левой рукой он тебе пишет! Ну-ну! Несчастный страдалец за правду! То он в Чечне у тебя, то в тюрьме! Как пропал, так и нет его… Ну, ладно, бывайте!
Женька соскользнул с подоконника и своей странной плавающей походкой потопал домой, пролетом выше.
«Удивительно…– вдруг подумалось Андрею. – Как это судьбу угораздило свести нас всех, в одном доме? И родственников, и врагов, и друзей… Все варятся в одном котле… Как в аду, – неожиданно с горечью усмехнулся он. – Хотя – какие друзья! Нет здесь друзей, и быть не может. Даже просто близких людей, и тех – нет».
И так не хочется возвращаться домой, который не стал истинным домом, приютом для уставшей души, а только что и остался – «местом жительства». Но деваться все равно некуда.
Кивнув Елене, Андрей толкнул незапертую дверь, переступил порог своей квартиры, и оказался в самом эпицентре бушующего семейного скандала. Мать, как обычно, чего-то требовала от отца и, видимо, довольно давно, поскольку последний уже был доведен до бешенства. Не желая участвовать в опостылевших семейных войнах, Андрей проскользнул к себе. Из-за стенки доносился разъяренный голос отца (степень его злости Андрей мог распознать даже через стены). На этот раз отец был так взбешен, что в выражениях совсем не стеснялся:
– Осточертели вы мне все! Дочь воспитала – блядь, старший сын – бандит, клейма негде ставить, а этот… – Отец презрительно сплюнул, и Андрея словно пригвоздило к полу презрением, которым были пронизаны отцовские слова. – Да пропадите вы все пропадом!
И Ринат, как обычно в финале семейных сцен, вышел из квартиры, хлопнув дверью так, что с косяков посыпалась штукатурка.
– Господи, господи! Что делать-то?! – завопила Лариса и вдруг кинулась к Андрею.
– Что случилось, мам? – спросил он больше из вежливости, чем из желания вникать в суть скандала.
– Да ничего! – Лариса, будто одумавшись, отстранилась от сына. – Отвяжись ты! Все равно от тебя никакого толку!.. Хотя… Ты знаешь, где сейчас Володька?
– Тебе лучше знать, где он сейчас, – неохотно ответил Андрей, поворачиваясь к матери спиной. – На работе, наверное, где ж ему еще быть.
– Давай, звони ему! – повелительно приказала мать.
– Сама и звони, раз он тебе так нужен.
– Что, по-человечески уже с матерью не можешь? – в ее голосе зазвенела обида. – В кои веки тебя о чем-то попросила, неужели так трудно помочь, брату позвонить? Все у тебя, не как у людей!
– Да что ты орешь на меня, как сумасшедшая?! – не выдержал Андрей. – То «отстань», то «помоги»! Ты уж определись, что тебе нужно!
Он был взвинчен, все сейчас вызывало у него раздражение.
Ну, что сегодня за день такой! Почему я всех должен выслушивать и понимать?! А меня-то кто поймет? Некому!
– Я никогда не ору, – отчеканила Лариса. – И вообще, не твоего ума дело – влезать в мои проблемы, ясно? Давай мне телефон Володьки, живо! Некогда мне тут с тобой балясы разводить!
– Мам, – преодолевая раздражение и стараясь взять себя в руки, проговорил Андрей, – ты скажи мне, что случилось-то? Может, я смогу чем-нибудь помочь?..
– Ты?! Помочь?! – в голосе матери слышалось то же парализующее презрение, какое недавно он услышал в голосе отца. – Лучше заткнись и не влезай, когда тебя не просят! Поймешь ты это, наконец! – она уже сорвалась на истерику, но, тем не менее, принялась с остервенением накручивать телефонный диск. – Не до тебя мне сейчас, не до тебя… Алло, Володенька, это мама, – на том конце провода, видимо, ответили, и тон Ларисы вмиг изменился: вместо деспотичного и жесткого стал до приторности слащавым. – Ты не мог бы приехать, сынок? Дело у меня к тебе есть, очень важное. Нет, лучше прямо сейчас. Дело, понимаешь?! Давай, приезжай. Жду.
