Николай Козлов
Смерть друга
Было сыро и прохладно. Земля копалась легко. Выкопал ямку по пояс. Тело Рекса лежало рядом на едва пробившееся траве, полуоткрытые глаза, казалось, помутнели. Положил тело головой на запад, спиной к городу, на бок, закрыл для чего-то лапами уши, как собака часто делала живая, прося почесать за ушами. И зарыл, и сделал небольшой холмик.
Уходя от могилы, мне вдруг показалось едва заметное движение земли. Я вернулся, сел у могилки и прислушался. Теперь, когда прошло несколько дней, я понимаю, никакого движения не было и быть не могло, но тогда… Тогда прислушиваясь к звукам, прижался ухом к земле, – тишина. Может подсознание жаждало воскрешения? Поднялся, отряхнул землю и побрёл домой. Я ещё не признавался себе, что потерял лучшего друга, преданного и верного, я ещё не сознавал, что своими руками убил его, превратив из теплого, живого – ни во что. Я брёл домой и не о чём не хотел думать. Дома собрал все тряпки, которые были пропитаны запахом и мочой собаки, коврики, изобретённый мочеприёмник, кусок оставшегося мыла, которым мыл пёсика в последние недели через день, через два. Его чашку, с отбитой в двух местах на дне эмалью. Всё собрал в мешок, вымыл полы в коридоре, на лестничной площадке, уже уходя, вспомнил о щётках, которыми я чесал собаку. Вернулся, снял пакет Рекса, в котором и находились все щетки, тоже бросил в мешок. Оставил только жёсткий ошейник – парфорс, которым не пользовались года три, кожаный поводок, намордник и широкий ремень, на котором поднимал Рекса с прогулок в квартиру. Эти вещи спрятал в рундук на лоджии, кастрюлю с недоеденной похлёбкой опустошил в унитаз, вымыл и спрятал. А мешок понёс в мусорные ящики, стоящие у двадцатого дома. Выбросив мешок, снова вспомнил о почудившемся движении земли.
–Нет, – подумал я, – нужно сходить и проверить. Вдруг он высунул морду из земли и хватает воздух, ожив, отойдя от наркоза.
И я сходил к могиле. Прошло уже около двух часов. Могила высилась в утренней тишине тёмным холмиком, спрятанным за бугром. Солнце начинало пригревать землю, и от земли поднимался сырой туман, а с туманом запахи оживающей весенней земли. Постоял и побрёл в опустевшую квартиру.
Возвратившись, снял с себя одежду, загаженную Рексом на прощание, засунул в стиральную машину, всю, не разделяя на верхнюю и нижнюю, и включил на «быструю стирку». Сам вымылся в ванне, набрал в ведро воды, добавил стирального порошка и хлорного отбеливателя и ещё раз всё к чему мог прикасаться пёсик, протёр, уничтожая запахи. Слёз не было, я не хотел плакать. Я был спокоен и сдержан. Но когда пришла Наташа, знавшая, что я должен был сделать, но, зайдя в квартиру и водя глазами в поисках собаки, задала глупый вопрос:
–А где Рекс? – я ещё сдерживая поглощающую тоску, смог спокойно и сухо ответить.
–Рекса больше нет.
Но она, знавшая всё, вдруг завыла, заорала и зарыдала. И всё спрятанное в моей душе, всё что скрывалось, больше не умещалось во мне, и впервые я заплакал, мы обнимались и плакали.
–Коля, он не мучался?
–Нет. Он уснул быстро. Я даже не ожидал, что произойдёт всё так быстро и легко.
– А почему тогда плачешь?!
–Горько! Теперь всю оставшуюся жизнь буду думать, правильно ли я поступил?!
Есть Наташа не стала, я тоже не хотел. Мы легли в кровать. Вместе не спим, а лишь ложимся не на долго, иногда, так привыкли смолоду. В этот раз пролежали весь день. Она с ночи, но не спала, я не спал ночью, и тоже спать не хотелось. Просто лежали, обнимались, иногда плакали, молча гладя друг друга, пытаясь утешить. Поднялись в полдень. Видеть никого не хотелось. Я сходил в магазин, и проверил могилку ещё раз. Мысль, что собака могла ожить, не оставляла.
Так я убил своего друга, убил и закопал. На следующее утро я уехал в клинику профпатологии, где получил постельное бельё, заправил кровать и лёг, накрыв лицо полотенцем. Лежу и думаю, думаю, думаю. Думаю, ни о чём.
(запись вторая)
10
Лечащий врач, молодая казашка, терапевт, была удивлена и насторожена моим поведением, замкнутостью, малой подвижностью. Ей было понятно, когда шахтёры пьянствовали, играли в карты, прячась на берегу реки или в прибольничном скверике. А то, что я лежал, закрывая лицо, как бы сплю, но сна и не бывало, не понять. А ещё на третий день попросился домой, на выходные, потому, что дома сломался смеситель в ванне. Настораживало и врача, и заведующую отделением.
–А сантехник не может сделать?
–Где его найти?
–Ну а родственники? Друзья?
–Таких близких, чтобы пришли и сделали, нету.
Отпустили, но насторожились ещё больше. Домой из областного города, на автобусе нужно было ехать пять часов. А затем возвращаться пять, платить за дорогу, шахтёр нормальный, так не поступает. Была пятница, вернуться нужно было в воскресенье вечером, хотя городских местных, отпускали до утра понедельника.
Возвратившись домой, прошёл на могилку. Ничего не изменилось, да и что могло измениться? Но я как будто ждал чуда, или чего-то ещё. «Пёсик болел, устал жить, я бы хотел умереть также! Но что тогда мучает меня, что не даёт покоя? Почему такая тоска и горечь в душе?» – думал я. Принёс фотографию Рекса, завёрнутую в полиэтилен, на обратной стороне написал:
«Он много знал, но он молчал,
Любил нас и всё нам прощал!»
Положил под комок земли. Горечь не уходила, а усиливалась. Я плакал каждый день по нескольку раз поглощённый горечью утраты и жалостью к собаке. Размышления без ответа, о том имел ли я право умерщвлять собаку, не оставляли меня, образы живого взгляда Рекса возникали внезапно и неоткуда заставляя думать о неповторимости жизни. О неповторимости мира, каждого живого существа. Об отражении в мире живого, мира существующего. Он огромен, как и реальный мир, в нём есть прошлое и настоящее. А с гибелью живого существа, исчезает этот мир, наполненный теплом, чувствами и запахами. Кто оценит чей мир ценней? Да и на каких весах определить? Компьютер тоже имеет что-то, но разве он ценнее жизни существа борющегося за жизнь?
(запись третья)
Прошло полгода. Чувство вины и горечи, спряталось и выплывает реже и реже. Один, два раза в неделю лью слёзы и думаю о пёсике. Может, он бы прожил ещё до этого времени, тогда была весна, а после наступило лето, может летом, Рексу стало бы лучше. Может быть, он всё ёще бы жил, лёжа у входных дверей и наблюдал за нами умными, тёмными глазами. В последние месяцы жизни, его мир сузился до коридора и одного квадратного метра в этом коридоре. Да и в этом пространстве, он плохо видел и слышал. Но стал ли от того его мир беднее и хуже?
Благо ли смерть, которую я принёс моему другу? Освободил ли я его от мучений, или лишил последних месяцев жизни? Спрашиваю себя и не нахожу ответа, и нет конца моим терзаниям и горечи в душе от трагедии жизни. Не хочу приручать больше ни одно живое создание!
