Николай Иванович Голобоков
Байкал
Байкал
Подготовка к походу
С чего начинается Родина мы, конечно, знали, понимали с самого детства. А вот с чего, точнее с кого начинался и состоялся Байкал, мы потом, с дрожью в коленках, и, не только…вспоминали. Помнили и тех, кто не случайно оказались рядом…и, не всегда плечом к плечу…кого занесла нелёгкая в ту, совсем не парковую зону, из которой они так и не вернулись.
Мне всегда, почему то жаль тех, кто стоит на таких грязных берегах Оки и Орлика. Хлюпает удилищем по этому скопищу грязи. Вот им за спасение рыбки от отравления, нужно поставить памятник. Такой – рыбак в полной амуниции и пескарь маленький, рыбка, конечно гордость – поймал. Но, увы, это уже не рыбка. И, уже не червяк но, ещё и не пескарь…– мутант.
… А тут такое. Встретил товарищ.
– Что, неужели, правда, едешь на Байкал.
– Да, еду. Без мотоцикла, поездом.
– И точнее, не на Байкал, а на севере этого моря, так его там величают, в нескольких километрах от него, есть озерцо, чуть поменьше Байкала, называется Фролиха. Вот туда мы двинем. Идёт весь професорскопреподавательский состав, детской художественной школы. До отъезда три месяца. Но подготовка началась полным ходом.
Рита и Эдик преподают живопись. А сейчас, дома, – дума. А как таам. Кто и сколько нас.
– Людей должно быть минимум и максимум – три. Один у костра – двое идут тайгу.
Рита.
– Страшно одному у костра.
Эдик.
– Зверь к огню не идёт.
Рита,
– Всё равно страшно.
Я.
– Конечно, страшно. Говорят в Думчино или в Железнице, почти в городе, рядом, всего шесть километров, от троллейбусной конечной остановки, выскочил дурной кабан, с клыками, как у мамонта бивни, кривые такие и большие… и съел, в собственном доме крестьянина.
– А почему в доме?
– Да зима, мороз, а в домике печка, сосновые дрова, запах, тепло. Замёрз кабан вепрь, к теплу потянуло человеческому.
– Правда, Коль?
– Рита, разве таким горем шутят.
– А ребята в нашей школе говорят своим родителям, ты такое им рассказываешь, что приходят, покажите его, так пацанам нравится твой жуткий юмор. Правда а? Коль?
– Ну, говорят соседи, его точно проглотил, да целиком. Воон у него рыло пятак, клыки, как турецкая кривая сабля, так ещё отнял у мужика, для храбрости,– целую пивную кружку самогонки.
Рита сидит, на лице – глубина безмерного горя, спрашивает.
– А зачем ему этому вепрю клыкастому, да самогон, да столько, да он же окосеет…
– Рита, мужики пьют, для храбрости. Вот и этот хватанул для того же.
Она сидит, приумолкла, штурмовку готовит. Эдик навалил кучу схем, карт, маршрутов.
– Видишь сколько зверья. Нужно обязательно ружьё. Он показывает карту, где обозначены все птицы и звери. Их так много, – глаза разбегаются.
– Мы когда ходили там по тайге за день десяток рябчиков на ужин было.. На стоянке общиплем и, в котёл.
– Нее, в котёл не то, их на вертел. Да на огонь, да острой приправы.
– У. Ух…! Шашлык по – грузински. Ох, и блюдо. Ах, вкусно.
– Неет, Коль, в суп их, знаешь навар!
– Дудки. Лучше жареного на костре с дымком ничего нет.
– Да ты не видел и не ел такой бульон.
– Эдик, пойми, это не мясо, которое поболталось в воде.
– Нет, ребята, давайте лучше учить разговорную речь бурятов, а, а я думал речь, которую понимают зверюшки, для общения и расширения нашего кругозора.
– Ну, вот что, например, значит сайн байна?
– Это по бурятски, здрасьте.
– Ага, Эдик, встретился я с мишкой и говорю ему по бурятски, здравствуй кума, новый год, и где тут у вас переночевать можно без этих, мать их за ногу, комаров? Так да Эдик?
– Вот, смотри, видишь карман, это бухта, здесь мы на байдарке, рванём напрямую, с грузом, – один будет на вёслах, переправлять наше снаряжение. Экономия времени и сил. Остальные ребята идут ножками. Но в три раза длиннее, это тебе не Ленинская улица в Орле. Тайга, комары и жара летом как у Коли Иваныча в Крыму. Только комариков чуть побольше, чем в аду чертог у чертей. И, знаешь, почему её прозвали так красиво и душевно – Ай – Яй? – Все там идущие произносят и совсем не так как Клиберн, поют и прелюдию и основную мелодию со словами…Ай, ой, ай, аяяй, что бы вы гады передохли эти комары, нет, тучи комаров.
– Эдик, не пугай, я, правда и раньше не питал особой любви к этим кровопийцам, но ты меня очень обрадовал.
– Ну а баярте – до свидания.
– Вот теперь ты скажи что значит.
– Хубур, хангы ханам?!
– Эдик, не ругайся нецензурно. А он стоит довольный. Полиглот.
– Мои познания на этом закончены.Улыбается.
– Ага. Съел.
– Рита.
– Что, Эдик, это правда, ругательство? Ты же раньше не говорил так плохо. Ты же учитель, а не студент на экзаменах по начертательной геометрии, научного коммунизма, или политической экономии?! Говорили же ребята, что это засорение, если не хуже, зас… мозгов, а не наука, и зачем она художникам. Вот импрессионизм это даа. И, Коля рассказал, что у них была Майя Васильевна, она приехала из Парижа, еле добилась тогда разрешения, готовила материал, книжку о Пабло Пикассо. И ей интересно как он дошёл до ручки,– кубизм. Он, Коля рассказывал, что его подруга детства смеялась, когда он ей хвалил работу Пикассо, – девушки на пляже, или что -то вроде этого. Так она сказала, что хотела бы видеть твоё лицо, когда ты на пляже любуешься этими уродами. А Пабло сказал нашей, очень уважаемой Майе Васильевне, по предмету мировая культура, она нас просвещала, в Третьяковке, даже в запасниках бывали.
Так вот. Пикассо сказал ей, что немного устал от реалистического искусства, решил отдохнуть, пошутить, побаловаться, а вышло вон что. Да ладно. Он рисовальщик был отменный, рисунок грамотный, крепкий. Переживём и этот изм, …натурализм, реализм, и много других было в мировой истории, а вот и я. Буковка моя. Слово вот такое захотелось сказать, побаловаться. А тут такое раздули искусствоеды, сами так себя дразнят, вот они и голубой период, ещё бы синий придумали. Вот тебе и сказке конец, а кто слушал, как хотите – верь, не верь, любит, не любит, к чёрту пошлёт, или повестку пришлёт. Авот так оно и было.
Я.
– Ближе к телу, ой, к делу.
– Ну, хорошо, а что такое поза.
– Рита.
– Хватит, импрессионистами стимулировать, ещё есть надежда, добьётесь, вон какой наш друг не такой как ты, Эдик. Он каждый день ходит на этюды. Мёрзнет, перегревается, а пишет, пишет, а ты, Эдик?
– Можешь писать как импрессионисты? Вот. Здесь и попробуешь. Медведи и рыси помогут думать и трудиться как муравьи…
– Ага. И ты не знаешь.
– А поза, это национальное блюдо, типа наших пельменей. Только ещё вкуснее. Потому что они на пару готовятся – без воды. Ты их ел? А ты хубур, лабур. И не мубур, а харгы ханам, а всё это значит обращение, парень, где здесь дорога.
– Нуу, и шутник ты Эдик – тайга, на десятки километров, ни души людской, хотя бы одной, а ты нашёл парня, мальчика, и спрашиваешь где дорога. Куда. Будто это Москва, а ты на ВДНХ спрашиваешь, где тут золотые бабы голяком купаются в фонтанах…И как, туды его в качель, ой нет не в качель, туда, добраться пешком с рюкзаками, до этих золотых и голых.
– Это что, так и к мишке косолапому обращаешься. Ты ещё спроси, и, где тут, ребята медвежатинки свежей попробовать, или купить, тогда точно они споют тебе на своём родном наречии, песенку частушку… плакальщиц батюшки Фараона. Весёлая частушка будет. Правда, Коля. Ты на гармошке, аккомпонировал бы Эдику…
– Ты уж лучше по – нашему,: Уважаемый Михаил Потапыч, и ясно нараспев задавай вопрос, на любую тему. Даже спроси где хороший клёв, на омуля. Я его ещё ни разу не пробовал…
– Да, старик, а рыбки, что они и здесь глухонемые. Не хотят и через губу переплюнуть, поговорить насчёт дороги нормальной. Стёжки дорожки, которые не позарастали, как в песне поют, чтобы проходили туда, без труда, его милого ножки. А потом добавил на распев.
– Где мы гуляли, милый с тобою.
Или ещё лучше к рыси, такой монолог. С поднятой к небу головой, и приложить руку к сердцу, да с реверансом.
– Эдик, а что там рыси водятся, есть разве живые рыси? В брянских лесах, помнишь, нам старики говорили, что даже видели их живьём. Правда, кур у них считали, но зарплату за эту услугу не просили. На общественных началах там они работали. Помнишь?
– А как же. Я даже слышал один только раз, мяукают и мурлычут, как домашние кошечки, но проскальзывают и мелодии тигра, звуки от которых шерсть дыбом встаёт и у животных и, конечно у охотников зоопарка на пленере, в домашних, для них, кошек, условиях.
– Эдик. Страшно.
– Да ну страшно. Нужно только красивые красные шарфы достать, они только красного боятся.
– Им, как испанские быки, которых тореадураки дразнят, тоже глупые, прыгают на красное, а тут рыси, тукнутые, так и они, тореро видят во всех приходящих, но не всегда уходящих…до дому, до хаты.
– Эдик, а они нападают на людей,
– Им всё равно кого есть?
– Рита, а что же тогда наша Света будет делать без матери. Если меня рысь съест.
– Будет отец одиночка.
– Да ну вас. Вам смешно, а если и правда съест?
– Нет, Рита, она прыгает на спину и грызёт, нет, пробует, ну такой у них, ритуал попробовать, а потом уж ежели чего, так и покушать, только за горло любят пробу снимать, горло, а у тебя нож в зубах. Ты его рраз ножом, и если не себя проткнёшь, то значит её и, всё в норме. А мех у рысиии…
– Рит, тебе нравится моя шапка? Так вот она из рысьего меха сделана. Это Булата, моего друга мать сшила. По Ленинской, когда иду, девчата напрямки хохочут, и ребята оглядываются, а я. Вы чего? Они – шапка, я нахлобучиваю поглубже, ещё сопрут и пошёл бегом дальше. Натерпелся я смеху, с этой бешметкой. Меня уже и Чингиз Ханом называли, и, ещё кем – то из тех…
– Нужно только шефу не говорить о таких кошечках ничего. У неё нервы. Да и дома тоже проблемы. Вчера Эдик носился по городу, доставал ей спальник и рюкзак. Спальник в спорттоварах был, а большого рюкзака нет. Бегал с вывалившимся языком по всему городу, а он, голубчик висит спокойненько, в охотнике, последний с витрины, запылённый, достали.
– А она,…Эдик, пусть он у тебя. А то отец увидит и скажет, что совсем одурела девка. С мешками начала возиться, значит всё, выжила из ума, а ещё директор.
– Вчера обмывали по традиции шампанским, флот царя Султана. Эдик и я купили байдарки. Шеф дразнилась, смеялась, а потом залезла в свой спальник, с маленькой Светой Галактионовой долго в нём ворочались, примерялась, влезет ли она с Кешей, сыном малым. А потом залилась гомерическим смехом, а чего? Все переглянулись. А она, остыв, изрекла…
– Моего папу сейчас бы перехватила страшилка, не пускать, если бы он увидел, что я валяюсь на полу в мешке. 17 апрель, 1970 год.
Поход
Наконец всё уложено, упаковано. Идём на Фролиху. Снова мешки по 47 килограмчиков. Помогаем друг другу, подтолкнуть, поднять, взвалить. И пошли тихо, но пошли. Остался красавец залив. Очень красивый, глубоко вдающийся в сушу, ровный берег, с песочными отмелями, но почти пустынный. Только наша палатка, лодка рыбаков и ещё шалаш, сети, видимо ловят рыбу.
И вот тропа утоптанная, хорошая. Жара, нестерпимая жара, духота и, запах хвои.
Потом дорожка потерялась – завалы, брёвна, брёвна кедрача, берёз, валуны, болота, вода хлюпает по коленям, чёрная жижа лезет пузырится, пенится чёрная, грязная. Потом равнодушные привалы. И, тишина.
Господи, прилечь бы. Совсем ведь никто не спал, прошедшую ночь. Добрые ухмылки. Смех. Ожили. Взбодрились и снова вперёд. Вперёд и, и комары, с нами, в обнимку, гладят, ну как ладони ласковые, ладони – листочки крапивы… И дёрнул же меня чёрт в этот комариный ад.
Вот, наконец, озеро, быстро собираем байдарку. Ищем с Эдиком место. Огромное озеро. Конца не видно. Вокруг зелёные, бурые, синие горы. Острова. Заливы. Бухты и глубина – синяя до черноты. Понятно, 80 метров, глубина, и вот наша коса. Сотен пять метров от берега лес. Завалы, буреломы. И, уютное костровище.
Высаживаемся. Комаров нет. Ветер, сдувает их с косы. Развожу костёр, завариваю чай – суп.
Эдик перевозит на байдаре Риту, Алика.
… И вот вечер. Первый вечер. Полез туман. Повис в сопках и остановился.
Белосинеголубая сказка и, комары. Снова, тучи этих людоедов. Подобрели или наелись. Не грызут, а только кружат тучами, видимо на вкус определяют кого, с кого, первого начать выкусь, закусь, кого на первое, а вон того, худосочного – на десерт, зубки поточить его косточками…
Садимся в байдарку. Идём на камни, на пороги реки Фролиха, смотреть, проверять свои закидушки, и вдруг поплавок дёрнуло, повело, тащу, окунь, огромный окунь. Ору.
– Эдик, глянь, рыба. Он был чуть подальше.
Идём, поднимаем свои, дальше, вижу, как подходят окуни, их много, глубоко, но всё видно, вода чистая прозрачная. Как в большом аквариуме. Глубоко, камни, пескари проносятся, проплывают, снуют. Подходим к Эдику. Рита задумалась и спрашивает своего мужа и удачливого рыболова.
– Эдик, мы с Колей проверяли наши, попалась, бедная только одна, а тебе? Эдик молчал, увлечён, больше, чем когда пишет, старается этюд.
– Он вытащили леску. А, а там одни останки. Запчасти окуня – верхняя губа, и внутренности. Что это. Как могло такое получиться?
Эдик глянул на свою, вторую, поплавок не плясал, не клюёт. Потом встал на камень как памятник вождю, который стравил красных на белых, и раздолбал такую страну, от края до края, вытянул руку почти до самых гор и голосом Левитана продекламировал.
– Поймите, какая тяга и жажда жизни. Попался, зацепили, заарканили, а он, напрягся и ушёл, всё, что мог оставил, но ушёл на свободу.
Он снова сел на огромный камень и продолжал свой промысел, как настоящий отец семейства сибиряков – кормилец.
А Рита опять ему, что да сколько.
– Ну как, есть хоть что – нибудь.
– Да таак. Семь штук.
– Вот жлоб – молчал, а я как прибацнутый, на всё озеро.
– Смотри, смотри, поймал. А он сидит и таскает хариусов окуней, как глухонемой.
– Эдик, я видела, как шла окуниха и маленький окунёнок, наверное мама и дочка. Правда, Эдик.
Но он молчал.
Старик ловил перемётом рыбу, а старуха, выпускала её обратно в воду.
– Интересно, рыбы понимают, так как дельфины?
Коль, а могут понимать, что их спасают. Вот если я сейчас выпущу окуня в воду, поймёт он, что я его освободила, спасла от сковородки?
– И, благодарный, уплывёт обратно. Радуясь и резвясь. А потом причалит обратно к берегу, со всей своей окунёвой роднёй…детьми, дедушками, бабушками, высунет свою милую головку и, с радостью, широкой улыбкой скажет нашим русским языком…
– Смотрите, о родственники, вон стоит на берегу…самая лучшая, самая красивая, самая добрая в мире девушка, и зовут её Рита. Видите, она стоит и улыбается, у неё даже ямочки на щеках, как у маленьких детей, дал ей Бог. Впрочем, не Бог, а мы ей сделаем всё, что в наших силах. А зачем, самое большое желание её сбылось – получила квартиру. Даже муж её Эдик, начал к концу второй недели писать этюды. Да, забыл, сделал ей для хлеба корыто, утку – ковшик для конфет. Ничего не нужно теперь уже ей. Они и так самые счастливая пара. Разве только сделаем ей каждый по совочку. Для Светланки, её дочери. А то она на них помешалась, сделала десять совочков и всё, дочери подарок, как она их только дотащит, до бухты Айяй. Причал, и теплоходик, нас ждёт не дождётся, а рыбы поклонившись, ушли в синие глубины озера. Они, рыбки ещё долго рисовали поздравления на воде плавниками и хвостиками, в честь Риты.
– Да ну тебя Коль. Вот смотри, приплыл бы ко мне окунь ручной. Я его поглажу, и пусть плывёт домой.
– Да что его гладить, он, щекотки боится.
– Я бы его погладила легонечко. Поиграла с ним в воде, он пусть плавает около меня.
– И чтобы стала я владычицей морскою, а ты рыбка служила у меня на посылках.
– Так, да Рита?
– Нет, мы просто бы с ней играли.
Потом подходит к нашей пескарнице, самодельная бухточка, огороженная камнями, там плавают окуни, пойманные перемётом. Она их жалеет, говорит, что они бедные, что они и есть уже наверное хотят.
– Да что есть, они и пить хотят. Здесь, в нашем аквариуме, водица не свежая, не проточная.
– Неет, Рита, они газировку уважают. А мужицкое рыбное население и пивком балуются. Сам видел, с бутылки, прямо с горла хлебают…
– Да ну тебя! Они мучаются и что вообще, давай мы одного отпустим.
Она берёт осторожно самого маленького, и тихонько отпускает его в озеро. Окунь остановился, замер, подвигал плавниками, шевельнул хвостом и медленно поплыл. Медленно. Потом быстрее, быстрее, и, молниеносно двинул хвостом. Замелькал малахитовой чешуёй. Быстро скрылся в толще воды.
Я смотрел, Алик смотрел, Эдик стоял рядом, а Рита кричала восторженно радостно.
– Смотри. Смотрите, поплыл, поплыл. Смотри, как он радуется. Смотри, муж.
Озеро было тихое, спокойное. В прозрачной толще, к сказочным берегам ушёл окунь, который всю ночь висел на крючке и ничерта не понимал, что могло случиться. Почему было больно, и почему он не смог уйти. А сейчас окунь стремительно нёсся в бухту, где отражались голубые хрустальные величественные горы, инкрустированные блёстками перламутрового снега.
И, стояла на песчаной косе, счастливая и радостная Рита, улыбалась и радовалась. Потом она выпустила ещё одного, и снова радовалась, причитала, пела, кричала.
– Эдик, смотри, как он рад, как он плывёт. Как это красиво.
Наш пескарник осиротел. Был пуст. В нём осталась одна рыбка, которая плавала на боку, сверкала чешуёй, на серебристом животе горели красными кораллами его плавники, выпускать было бесполезно. Поздно.
Рита долго стояла и смотрела в ту сторону, куда уплыли рыбки.
… Шумели, грохотали где то реки горные на порогах.
Наступал вечер. С Байкала плыли белые облака, расстилаясь туманом по всей долине и нашему озеру.
Днём шумел, выл ветер, – шторм на нашем озере, байдарку хлестали, били, попадали брызги волн, прямо через фальшборт, а рыба дремала, спрятавшись в глубинах, на самом дне, пережидая непогоду. И, конечно клёва не было. Проверяли перемёты, – нет, крючки с наживкой были пустыми. Наш ужин отдыхал в озере, в прекрасных, уютных для его жителей глубинах.
А мы, снова меняли на всех крючках наживку, в качающейся от большой волны, сидя с трудом в своей байдарке, которая тоже иногда хлебала радость свежей чистейшей шумной волны. А лодку, снова дёргало, и был единственно прекрасен, в своём деле, и крен и дифферент, но пыталась подойти, у всей команды, поближе к горлу, радость всех плавающих на всяком и тем более на таком утлом почти корабле – морская болезнь. Качка была, ну совсем, родная сестра Черноморской. Это я так сказал, а Эдик своим басом без участия его красивого баритона воскликнул, подняв руку к небу, почти революционный вождь…
– Хрен не слаще редьки. Давай, рулевой, к берегу.
В этот раз пошла в ход живая рыбёшка, наживка, за хвостик, маленьких пескарей, может они принесут нам ужин, крупных своих собратьев, но леска резала уж больно старательно руки, которые не знали, что такое спасительные бы сейчас трудовые мозоли, была бы защита нашим рукам. Пальчикам было больно и живописцы вспоминали, – кисточки, когда писали этюды, не были такими злыми, как сейчас этот рыбный промысел. Леска опять резала руки, но ужин нужно готовить даже в такую весёлую погоду.
И вот, к вечеру взяли всё – таки семь окуней. А днём ходили на водопад. Обратно идти было, конечно трудно, еле перебирали своими вёслами, почти мотор нашей байдарки, а её заливало, встречной волной, хотелось есть.
Рита. Она вдруг опомнилась, что же на ужин… И.
Укрывшись, укуталась драпировками, свалилась спать, зовя на комаров мор, гибель, и прочее, что бы смогло их уничтожить, стереть с лица её и, вообще с лица всей Земли матушки.
Я, как обычно, в это утро встал, сменил ночную форму одежды, на номер два, и полез на четвереньках, чтобы не пропустить в палатку комаров. И, вдруг, вокруг ничего не видно. Бело, бело, где должно быть небо, внизу, под ногами, туман, так туман. Тихие голоса, лимнологов, палатка которых была за длинной косой песчаной отмели, даже слышны их голоса. Совершенно спокойная Фролиха. Очень тихо, где то прошумела крыльями утка. Села, всплеск воды и тишина.
Она теперь недалеко, иду к палатке.
– Рита, вставай, утка с утятами, где то рядом.
– Сейчас!
Пока я спустил байдарку на воду, взял фотоаппарат, бинокль, вёсла, вышла Рита. Идёт прямо в лодку по воде. В руках одежда. Сама в купальнике.
– Да ты что по воде то. Утро. Холодно.
– А я ещё не проснулась, плюхнулась на первое сидение. Эдик стоял и смеялся, совсем жена обалдела. А жена протёрла глаза и стала одеваться. Скрипела и качалась байдара. Кряхтела, стонала Рита. Попробуй, оденься в такой тесноте. И, вот снова свист крыльев. Знакомое утиное кря кря… Тихо движемся на эту музыку. Шла лодка, побулькивала вода за кормой. Вёсла еле слышно всплёскивали. Вскоре, среди молока тумана, проявилась, появилась утка. Рита взяла бинокль. Конечно, утка. Потом подошли совсем близко, настолько, что можно было видеть хорошо и без бинокля, но когда осталось десяток метров, она взлетела, прямо сразу, и, и ушла в белое молоко тумана. Мы повернули рули и пошли на вёслах. Туда, в ту сторону, куда она улетела.
Булькала вода у форштевня. Нёсся туман. Озеро было так спокойно и бесцветно, что казалось, плыли в тумане, так мягко как в облаках, не в нашем осязаемом мире. Не было реальности, была сказка, сказка, в которую не верилось, не понимали уже сейчас.
Мы жили на озере, удивляясь ежеминутно, как меняется состояние, свет, цвет, то горы исчезают в тумане, а, то вокруг ярко светило солнце, голубизна застилала всё, как ненавязчивая галлюцинация света, цвета, видения… Солнышко не печёт, но загораем. И горы – вот они – всё бирюзовое, даже вода, даже зелень, даже песок, в пяти метрах светит, сияет камешками бирюзы. Песок золотой, жёлтый и чистый – светящийся отражением воды, как флюорит, кристаллами, такими камешками, большими кристаллами играют малыши в Читинской области, где я потом видел, они просто были во дворах, где были, жили и радовались такому, ребятишки дошкольники, со своими почти счастливыми родителями.
На небе уже появились бирюзовые разводы и туман начало рвать, на большие покрывала, когда мы снова услышали знакомое и тревожное кря кря. Снова увидели утку, но теперь уже ясно и очень близко. Она теперь не боялась нас, спокойно плавала, но вертела головкой, а утята были рядышком около мамы утки. Чуть поодаль плавал селезень. Он волновался, отводил, заманивал нас в сторону, и очень был недоволен, когда мы не обращали на него никакого внимания и не видели его прекрасного одеяния, нарядного костюма – оперения, с блестящими радужными пёрышками, не видели что он ближе к нам, чем утка и мы плыли тихо тихо, в обратную от него сторону.
А уточка была мааленькая, серая, не заметная, она всё тревожнее двигала быстренько своей головкой в сторону лодки. Снова мы были так близко, что теперь уже совсем было хорошо видно чёрные, бусинки глаз утят, крупные пушистые головки, а вокруг глаз, тёмный пушок, дальше коричневый и светлее переходящий в охристый. Они тоже всё проделывали как мама – утка и ближе, ближе плыли к ней. Байдарка почти поравнялась с этой семейкой и мы подняли вёсла. Просто стояли, не двигались, а они остановились, озираясь, смотрели на нас. Начали тихо переговоры. Потом снова тихонько оттолкнулись и пошли бесшумно к ним. И когда было совсем уж близко, утка встала на ноги, даже чуть взлетела, но утята, подёргав крылышками, не смогли ещё подняться на крыло. Их крылышки не отросли. И, тогда утка ещё и ещё пробовала поднять свих малышей. Она разгонялась, неуклюже двигала крыльями, и, пролетев несколько метров, с шумом скользила по воде. К ней тогда подплывали утята и мы. Тогда она крякнула, замахала крыльями как руками и побежала по воде, видимо этот способ передвижения, по воде утята уже усвоили. Они тоже поднялись на лапки, замахали своими крылышками, или тем, что потом должно будет стать крыльями, смешно дрыгая и шлёпая лапками по воде, и, пошли – ушли в туман. Утка впереди, малышня за нею ещё долго шлёпали по воде. Потом тише, тише только небольшой след от их лапок говорил о том, что здесь были утята, что их мама утка учила повадкам, охоте, и вообще утиной мудрости.
Стоял туман, утка с утятами, и вода и мы – всё было серебристо серым, как финифть и филигрань с чернью, как патина на серебре, как глубина света красавца агата.
Про фотоаппарат мы просто забыли.
На завтрак была гречневая каша, сухари. Жареная рыба, сухари, в прочем рыбу мы уже ели без сухарей, научились. На третье было какао, без сухарей. Окончились сухари, белые, а чёрные, зубы уже истёрли до самых дёсен. Сухарями как наждаком, боюсь, что скоро сотрутся совсем. Будущий шамкающий беззубый рот, как у древних стариков, с отвалившейся челюстью приближался.
Встаёт сонный Алик. Курит, сидит. Дремлет у костра. Рита как всегда успела уже окунуться, Эдик даже умылся.
Сочно потирая губы, он смакует рыбку, покрякивает, охает, как хорошо. Летят косточки в костёр. Алик ест и курит. Чуть поест и снова курит. Я всё боялся, что переем и больше не буду, никогда не стану есть эту рыбу вообще, и потому всегда до отвала не переводил такой славный продукт, добытый не всегда шутя, с радостью и в большом количестве.
… И вот однажды, было коронное блюдо, – совсем не рыба и не жареная…
Алик, биоглот и я.
– Гадюку искал.
– Не нашёл.
– А на кой чёрт она тебе?
– Заспиртовал бы.
… В тайге мороженого нам не продают, ты помнишь, Володя нам это пел, и представляю, увидел эту подругу, взял её за белы рученьки, ох, нет у неё такого, ну ладно, свернулась она гадюка сизокрылая, бескрылая, калачиком на твоих ласковых ладонях, а ты её поприветствовал и спел песенку… где ж ты моя красноглазая, гдее. Она и ответит. – Сииссяс. Красссависсс, я нацежу тебе спиртуссс, винуссс, денатуратииссс. А ты этим коктейлем, почти плавиковая кислота, её искупаешь в баночке с солью и привезёшь своей Валюхе. Она будет очень рада, спросит, да где же это завонялся, ой, нет, завалялся где, такой вкусный коктейль…в тайге? Понюхает и испарится, улетит в небеса её душа.
… Ладно. Хорош. Такое сгородил, что и на попу не напялишь. Не туды, и не сюды, и не в красную армию.
Да, не морочь голову. Спирт. Стратегический материал в тайге…
– У мамаши дома, всегда есть.
– До дому что, тысячи километров, воняй себе? А можно и в кармане довезти, если поездом. Кормить из ложечки…сухарями…и чай просить у кондуктора. Для товарища…
– Неет, засолил бы.
– Эдуард Игнатьевич, не желаешь на десерт утром, солёную гадючку?
Он скорчил кислую гримасу.
– Чо ты, было же.
– Серёга сожрал же гадюку.
– Как?
– Убил и съел. И, ничего.
– Лягушек он ел, мы обменялись мнениями – нормально. Ему тоже понравились.
– А какой Серёга?
– Таёжный человек.
– А…ааа…
– Вот сегодня вы заснули, я играю, гитара в таком месте волшебном…Я знал, что голос мой и гитара, не сонный порошок, а, он, он, Серёга лёг у костра и спит. Вы и то всегда, Алик, ну ещё что – нибудь, брызни священной святой водицы – баркароллу, для души, ну хоть одну.
– А! значит, гладит ваши души моё дрынь брынь балалаечка, балалаечка без струн. Балалаечка без струн, а кто играет, тот д…… нет, тот свистун. И то ладно, а он… зад горит, – он спит. Я его ногой, потолкал, он развернулся и опять тлеет. Двумя ногами и руками, откатил, он не просыпается. Потом уже утром рассвело, я задремал. Он, вдруг во сне, ну сам спит, а мне говорит, так ясно, что я испугался. Вот его тирада.
– Она держит, зубами, а бабка говорит.
– Возьми его, возьми. Жучка отпустила руку. И говорила человеческим голосом. Приснится же такое.
– В кошмаре проснулся, и разве мог потом заснуть? Взял бинокль, ружьё, фотоаппарат и пошёл. И, знаешь, видел ту утку, в которую тогда стреляли. Вышел – за деревом, был, на повороте. Сидит. Я так спокойно взвёл левый предохранитель. И, знаешь, такой тупой щелчёк – осечка, он, Селезень. Оглянулся. Посмотрел на меня, нырнул, достал водоросль, пожевал, встал на ноги. Помахал крыльями, уплыл, спокойно на меня не глядя. Засмеялся и думаю, чёрт с тобой, живи. Не стал стрелять со второго ствола.
– Потом ещё долго стоял, смотрел на их семейство с утятами и, и, таак легко стало на душе, что они плавают, все вместе, селезень уточка и малыши…
Рита.
– Жаалко…
– Судьба.
– Пусть живёт спокойной своей таёжной жизнью.
*
– Были же счастливые дни, когда я не смотрел, сколько времени, когда я встаю. Ложусь. Какой день, число. Месяц. Я помнил, и делал почти всё и всегда, то, что хотелось.
– Вдруг как то за ужином, когда сочно хрустели жареные в манке пёрышки и хвостики окуней, хариусов, Эдик сказал, что странно, ребята, прошло только четыре дня нашего счастья на этом песчаном берегу, а казалось, что мы уже здесь очень долго. И, что так будет продолжаться долго и никуда больше не нужно идти ни спешить, ни ехать. Вообще никуда и ничего не нужно. Здесь так хорошо. Сейчас здесь. Эдик пошерстил свою бороду, почесал затылок и с тоской торжественно объявил, что жить нам осталось ровно неделя.
Все долго молчали. И зачем он это сказал. Теперь уже будем считать, будем думать об отъезде. Помнить число, день. Оказывается сегодня воскресенье, а нам каждый день был воскресенье – чувство праздника. Всегда, каждый день. Но для меня день начинался с восходом солнца, быстро одевался, выползал из мешка, на четвереньках из палатки, чтобы комаров не напустить. Брал бинокль, тетрадку, и уходил на средину озера. Там рано начинался ветерок.
Шёл против ветра, давал себе команду – сушить вёсла! И ложился в дрейф. Покачивало, если была волна. Замирало всё. Час два, не отрываясь, писал. Писал прямо здесь, этюды, потом в тетрадку, авторучка, помогала. Натура, богатая по колориту и событиями. Уставали ноги – менял положение, забывал, что в шаткой байдарке, жаль не катамаран. А тут сразу и крен и дифферент. Опасно. Водичка, ох, ух, свежо. Это тебе не золотой пляж в Феодосии. Но усмирял шаткое положение, успокаивал качку, снова удобно обустраивался и писал.
Тянуло с Байкала ветерком. Поднималась зыбь, байдару уносило к острову, потом оживали и раскатывались волны. Нужно было удерживаться носом к волне. Тогда брал весло и напрямик до дому, до хатки, к берегу. Солнце уже осветило нашу косу и, медленно, будто раздумывая, поднималось изза горы. Рита уже плескалась – утренний мацион.
… Даже среди лимнологов бывают такие типы, – кепка на бок, и зуб золотой…задумчивый взгляд. Глаза. А, бывает и такое – оставил, потроха, думал, кто клюнет на окуневые внутренности. Пошутил, и убедился. Получилось. Задумались. Посмеялись.
Старик таки ловил рыбку, а Рита её опять в море…отпускала. Ну, правда в море она не попадёт. Байкал, как твердят буряты, впадают триста тридцать три речки и речушки, а начало берёт, вытекает из самого Байкала – Батюшки, одна Ангара – дочь батюшки, Байкал – моря.