Николай Гейнце
Герой конца века
XXIV
«Золотой барин»
Адрес молодого Гофтреппе узнать было нетрудно.
Софья Александровна Мардарьева на другой же день после описанного нами разговора с Агафьей Васильевной, звонила у парадной двери второго этажа одного из домов на Малой Морской улице.
На двери красовалась, горевшая, как золото, медная доска, на которой крупными буквами значилось:
«ФЕДОР КАРЛОВИЧ ГОФТРЕППЕ».
Был двенадцатый час утра.
Отворивший на звонок Мардарьевой дверь бравый денщик окинул ее внимательным взглядом.
– Дома барин? – осведомилась Софья Александровна.
– Почивают еще, – отвечал денщик.
Произведенный им осмотр посетительницы, видимо, удовлетворил его настолько, что он, после маленькой паузы, добавил:
– Скоро проснутся.
По внешнему виду Мардарьева действительно производила приятное впечатление порядочной дамы. Надо сказать, что она умела одеваться просто и прилично, а полученная ею от Алфимова тысяча рублей, положенная в банк, дала ей то недостававшее ей спокойствие все-таки несколько обеспеченной женщины, изменившее манеру держать себя и придававшее уверенность тону ее голоса.
Словом, денщик не принял ее за просительницу и не посмел не пустить в квартиру и не доложить барину.
«Может, по какому ни на есть важному делу», – мелькнуло у него в голове.
– Так я подожду, – заявила Софья Александровна.
– Пожалуйте, – распахнул ей двери денщик.
Сняв с нее пальто, он отворил дверь гостиной, служившей и приемной.
Мардарьева вошла.
На ней было новое черное шерстяное платье, красиво облегавшее ее высокую фигуру, и на голове черная шляпа. Привычка держать себя прямо, почти гордо, делала ее, несомненно, особенно в глазах денщика, похожей на барыню, и тот, совершенно успокоенный, пошел в свою комнату, находившуюся рядом со спальней молодого Гофтреппе, сказав почтительно посетительнице:
– Пообождите здесь.
Квартира Федора Карловича была уютная квартира холостяка, как по расположению, так и убранству.
Первая комната, как мы уже сказали, была гостиная, заменявшая и приемную, за ней следовал кабинет, потом столовая, это было по одну сторону коридора, начало которого составляло переднюю, по другую же находилась комната денщика, спальня и ванная, а за ней уже кухня, находившаяся тоже в распоряжении Прокофия, как звали денщика Гофтреппе.
Гостиная, пол которой был покрыт мягким персидским ковром, была вся убрана в восточном вкусе. Тахты, покрытые коврами, табуреты, пуфы, низенькие столики, разбросанные по всей большой комнате в живописном беспорядке, скрадывали ее величину и придавали ей вид укромного уголка.
Стены были завешены коврами и картинами лучших мастеров, большею частью легкого жанра и несколько пикантного содержания. Маленькое пианино с вычурными инкрустациями и кресло-качалка довершали убранство этой комнаты, если не считать ламп, стенных, висячей в столовой, и множества бронзы и других «objets d'arts», помещавшихся на двух резных, черного дерева, этажерках.
Часть кабинета, которая была видна из гостиной, тоже была убрана со вкусом и с тем шиком моды и дела, который говорил о погоне его хозяина скорее за первой, нежели за вторым.
Софья Александровна села на один из пуфов и стала ждать, с любопытством осматривая окружающую обстановку.
Она еще никогда не бывала в таких квартирах, и все привлекало ее внимание. Она даже не усидела на месте и стала ходить по гостиной, рассматривая ее редкости.
Время в этом осмотре прошло довольно быстро.
Раздался резкий звонок.
Мардарьева, как пойманная на месте шалости школьница, снова села на пуф.
В коридоре раздались шаги денщика, направлявшегося в сторону, противоположную парадной двери.
«Проснулся!» – промелькнуло в голове Мардарьевой.
Сердце ее вдруг тоскливо сжалось.
Только теперь, перед самой минутой свиданья с неизвестным ей богатым и молодым человеком, ей ясно представилось все безумие ее плана.
А что если он с позором выгонит ее после первых же ее слов?
Она даже несколько раз поглядела на дверь, ведущую в переднюю. У нее появилась мысль о бегстве. Она, впрочем, тотчас же отбросила ее.
– Поздно! – прошептала она. – Уж если вошла, надо довести дело до конца… Будь что будет!
Она начала утешать себя радужными мечтами.
Ей не спалось сегодня. Она встала рано и уже вышла из дома в девять часов утра.
Она хорошо знала, что «большие господа» в это время видят чуть ли не первый сон, а потому по дороге зашла к знакомой жене местного околодочного надзирателя.
Этот визит был не без цели: Софья Александровна намерена была собрать справки о молодом Гофтреппе, к которому она собиралась в тот же день нанести неожиданный визит.
Жена околодочного знала всю подноготную о ближайшем и высшем начальстве своего мужа, который, кстати сказать, уже ушел на службу.
За кофе Мардарьева искусно навела разговор на молодого Гофтреппе, и ее собеседница рассыпалась ему в необычайных похвалах. По ее словам выходило, что это был не человек, а ангел.
Это успокоило Софью Александровну и укрепило ее решение обратиться к Гофтреппе с составлявшею пока ее тайну просьбою.
Она храбро позвонила, вошла, и теперь, когда тот, кого она ожидала в этой роскошной гостиной, проснулся и ему, конечно, доложили о ней, отступление для нее было отрезано.
В мгновенья охватившей ее робости, она стала припоминать слышанные ею о Федоре Карловиче отзывы и снова успокоилась.
Сладкая надежда появилась вновь в ее сердце.
– Сейчас вас примут… только оденутся, – заявил вошедший в гостиную денщик и снова удалился, стараясь как можно тише своими толстыми казенными сапогами ступать по ковру гостиной, что придавало его походке несколько неуклюжий вид, несмотря на то, что это был рослый, бравый солдат, готовый хоть сейчас твердою и уверенною походкой идти под град неприятельских пуль.
Мгновенья продолжались.
Вот, наконец, в соседнем кабинете раздались легкие шаги, и в дверях гостиной появился Федор Карлович Гофтреппе.
Мы не станем описывать его наружность – читатели знакомы с ней.
Заметим только, что то злобно-ядовитое выражение лица, которое преобладало у него в театре в присутствии его соперника Савина, совсем отсутствовало теперь и, казалось, даже ему не было совершенно места на этом добродушном, открытом лице.
Оно все сияло счастьем, на губах играла приветливая улыбка.
Он был одет в изящную военную тужурку. Грациозно поклонившись Софье Александровне, он незаметно для нее оглядел ее с головы до ног.
Видимо осмотр был произведен с иной точки зрения, нежели осмотр его денщика, так как Гофтреппе довольно холодно произнес:
– Что вам угодно?
Мардарьева вскочила при его входе с пуфа и стояла перед ним смущенная, растерянная.
Вся кровь бросилась ей в лицо.
Он заметил ее смущение и более мягко произнес:
– Садитесь, пожалуйста.
Софья Александровна машинально опустилась на пуф. Гофтреппе сел на другой и вопросительно поглядел на посетительницу.
– Я весь к вашим услугам.
– Извините меня. Я, быть может, покажусь вам очень странной, чтобы не сказать более… – начала дрожащим голосом Мардарьева, – но мне подумалось, что если человек счастлив, то ему хочется, чтобы как можно более людей были также счастливы.
Она остановилась перевести дух. Федор Карлович смотрел на нее удивленным взглядом.
– Но почему вы думаете, что я так счастлив? – спросил он с полуулыбкой.
– Слухом земля полнится… – уклончиво, но уже более храбро ответила она. – А разве неправда?
– Положим, правда… – сказал он. – Но в чем же дело? В его голосе уже слышалось дружелюбие.
Мардарьева обладала чрезвычайно симпатичным голосом, проникавшим в душу. Она знала это и в настоящую минуту во всю пользовалась своими голосовыми средствами.
Увидав, что она достаточно размягчила сердце своего собеседника, она поняла, что половина победы одержана, и смущение ее прошло.
Его дружеский ответ, казалось ей, соединял их ближе, и она отвечала:
– Я не говорю, что счастливый человек должен делать счастливых всех без разбору, направо и налево, это невозможно, но тех, кто так или иначе содействовал его счастью, кто был косвенною причиною его, те, по моему мнению, имеют право желать, чтобы на них он обратил свое внимание.
– Содействовали… были причиной?.. – недоумевающим тоном повторил Гофтреппе. – Простите меня, но я не понимаю, кто содействовал, кто был причиной?
– Косвенной, Федор Карлович, косвенной.
– Ну, хоть косвенной… Вы?
– Отчасти и я, но более всего мой муж.
– Ваш муж?
– Да. И к тому же он играл в этом деле чисто пассивную роль и был обманут.
– Расскажите, в чем дело. Это интересно, – заметил Федор Карлович.
Софья Александровна начала подробный рассказ.
Она не упомянула, конечно, каким образом и за что был получен вексель Савина ее мужем, а начала прямо с визита последнего к Николаю Герасимовичу в «Европейскую» гостиницу и разрыва векселя, объяснила, что на это личное свидание Вадима Григорьевича с Савиным подбил ее мужа ростовщик Алфимов, который затем хотел купить у него разорванный вексель и жалобу на Савина за сто рублей. Передала в лицах, что очень рассмешило Гофтреппе, свое объяснение с Алхимиком и увеличение покупной суммы векселя и прошения до тысячи двухсот рублей – последствие этого объяснения.
– Теперь же оказалось, что Корнилий Потапович действовал в пользу Колесина, которому во что бы то ни стало надо было устранить Савина со своей дороги, – заключила она.
– Да, действительно, эта крашеная кукла сильно увивалась за Марго, но она прямо не переносила его, хотя родительским сердцам он был приятен.
Федор Карлович с горечью подчеркнул слово «родительским».
– Ему-то он и продал этот вексель в четыре тысячи рублей и жалобу за пять тысяч. Савин был выслан, но его отсутствие не помогло, да оно и понятно, было присутствие другого, еще более опасного… – окончила рассказ Мардарьева, произнеся последние слова с обворожительной улыбкой.
Гофтреппе сидя поклонился с улыбкой на этот умело сказанный комплимент.
– Вы, пожалуй, правы, ваш супруг помог мне, но точно так же помог и ваш Алхимик, как вы его называете, и Колесия. Не должен же я и их хотеть сделать счастливыми.
Он расхохотался.
– Они и без того счастливы, по-своему, – заметила Софья Александровна, – а мы…
В ее голосе прозвучали ноты, полные грусти. Федор Карлович сочувственно посмотрел на нее.
– Я пошутил, – произнес он, – и хотя помощь ваша и вашего мужа в деле моего счастья и очень отдаленная, я, слушая ваш рассказ, приятно провел время, и за одно это готов исполнить всякую вашу просьбу, если она в моих силах.
– О, – воскликнула Мардарьева, – исполнение моей просьбы для вас не будет стоить получасу времени, несколько слов разве.
– В каком это отношении вы меня считаете настолько всемогущим?
– В помощи людям, которые далеки от желания многого.
– Но все-таки?
Софья Александровна, однако, прежде нежели изложить сущность своей просьбы, описала в мрачных красках свое положение с мужем, не имеющим ни занятий, ни места, с сыном и дочерью, которых всех троих она должна содержать неблагодарной работой иглой.
– Надо, кроме того, и прилично одеться, хоть мне, так как я бываю в домах за заказами, нельзя же идти туда в рубище, – заметила она.
Гофтреппе не прерывал ее, ему нравился звук ее голоса. На его лице даже выразилось непритворное сочувствие ее положению.
– Мне хотелось бы только одного – определить мужа в околодочные надзиратели.
– Только-то?.. – расхохотался Федор Карлович. – Это действительно немного и, как кажется, я смогу вам это устроить.
– Я буду считать вас своим благодетелем… – встала Мардарьева.
– Прикажите подать ему завтра же докладную записку, а я походатайствую.
– Благодарю, благодарю вас.
Он подал ей руку.
Она наклонилась с видимым желанием ее поцеловать.
– Что вы, что вы, перестаньте… Все будет сделано, это такие пустяки, – вырвал он руку.
– Благодарю вас, завтра он подаст… Простите, что обеспокоила.
Она повернулась, чтобы уйти.
– Подождите минуту, – сказал он и вышел из кабинета.
Софья Александровна стояла, не понимая, зачем он удержал ее.
Она слышала в кабинете звук отворяемого замка, а затем шелест бумаги.
Гофтреппе вышел снова.
– Я считаю поступление вашего мужа на место настолько верным, что прошу вас передать ему эту безделицу на обмундирование.
Мардарьева, пораженная столь неожиданным благодеянием, взяв конверт, уже почти насильно схватила руку Федора Карловича и запечатлела на ней поцелуй.
Выйдя из его квартиры, она разорвала конверт – там оказались две радужных.
Докладная записка на другой день была подана, и место вскоре получено.
Остальное известно.
XXV
На свадьбе
В судьбе товарища и друга Николая Герасимовича Савина, ставшего невольным разлучником между ним и Маргаритой Максимилиановной Гранпа, Михаила Дмитриевича Маслова тоже произошла довольно крупная перемена.
Он женился.
Вскоре после отъезда Савина из Петербурга, умер дядя Михаила Дмитриевича, крупный сибирский золотопромышленник и владелец нескольких имений и фабрик во внутренних губерниях России.
Старик Петр Семенович Маслов был одинокий вдовец, за последние годы живший почти анахоретом, человек со многими странностями, в числе которых преобладающими были страх смерти вообще и какая-то фатальная уверенность, что он умрет, убитый молнией.
Он жил безвыездно в Москве, в Пименовском переулке, близ Малой Дмитровки, в собственном доме, над крышей которого высилась целая система громоотводов, но они, впрочем, не рассеивали его опасения, и старик во время грозы скрывался на погребице.
О каком-либо завещании, как все же напоминающем о смертном часе, Петр Семенович не хотел и думать.
По странной случайности, опасение его сбылось, и он умер, убитый молнией у двери погреба, куда хотел скрыться от начавшейся грозы.
Михаил Дмитриевич оказался его единственным наследником.
Предстояла масса хлопот по утверждению в правах наследства, которые Маслов передал одному из петербургских присяжных поверенных, но в перспективе виделась все же неизбежность продолжительного отсутствия из Петербурга для приведения в ясность и порядок дел его золотых промыслов, фабрик и имений, которые были запущены стариком и администрация которых и управление требовало перемен, как в личном составе, так и в системе.
Поручить все это другому лицу – не было возможности.
Михаил Дмитриевич понимал, что должен был сделать все сам, конечно, при совете взятых с собою специалистов по этим разнообразным отраслям его будущего хозяйства.
К этому же времени относится совершившееся событие, которое наполнило сердце Маслова необычайной радостью, но вместе с тем и заставило серьезно вглядеться в свое будущее.
Анна Александровна Горская почувствовала себя матерью.
С тревогой и смущением сообщила она об этом Михаилу Дмитриевичу.
– Голубка моя, дорогая, ненаглядная… – нежно заключил он ее в свои объятия.
– Чему ты так радуешься? – удивленно посмотрела она на него и снова опустила глаза. – Ведь это же ужасно.
Он зажал ей рот поцелуем.
– Я радуюсь тому, что у меня является существо, которое своим молчаливым красноречием убедит тебя в том, в чем я убедить не смог в течение нескольких лет.
– В чем это?
– Существо, которое ты носишь под сердцем, сын или дочь, должно быть моим законным ребенком.
– Ты опять за свое…
– Теперь я не прошу, теперь я этого требую, от его лица.
Анна Александровна сидела и молчала.
Он снова предлагал ей законный брак. Сколько раз она отказывалась от его предложения, не желая, как мы знаем, портить его карьеру и терять своей самостоятельности. Но теперь положение изменилось, он вправе, действительно, не просить, а требовать этого – она должна покориться. Да разве ей нужно для этого покоряться, разве не мечта всей ее жизни быть его женой, законной женой… Она любит его, любит больше себя и, чтобы только доказать это, она приносила в жертву свое самолюбие, она оставалась в глазах всех его содержанкой, хотя многого она не брала, но об этом знал только он, а не другие… Она не хотела браком с собой заставить его покинуть полк, она боялась, даст ли она ему столько счастья, что он никогда не вспомнит о совершенном им шаге, что у него не явится раскаянья… О, этого она боялась больше всего! Самостоятельность? Она все это только придумала, чтобы скрыть от него истинную причину отказа обвенчаться с ним, истинную причину этой жертвы… Теперь он прав. Существо, покоящееся у нее под сердцем, предъявляет свое право на имя – неотъемлемое право… Но он, как он честен, добр, великодушен… Обладание ею не изменило его чувств, уже прошло года два, когда последний раз поднимался между ними вопрос о браке и когда она почти резко отказала ему и даже просила не поднимать его.
Он не воспользовался этим разрешением, этой просьбой, как воспользовался бы всякий другой мужчина, он сейчас же подумал о ребенке… Этот ребенок был теперь для нее дороже ее самой… Он подумал о нем.
– Хороший, милый, ненаглядный… – могла только произнести она, обвив его шею руками и скрывая на его груди свое лицо со счастливыми слезами на глазах.
Он понял, что она согласна.
На другой день он и она подали прошение об отставке.
Ввиду этих прошений начальство разрешило ему вступить в брак с артисткою императорских театров Анной Александровной Горской.
Свадьбой поспешили.
Венчание происходило в церкви государственного контроля у Синего моста. Там же в залах поздравляли молодых.
Приезжих было немного. Несколько товарищей по полку Михаила Дмитриевича, которые были и шаферами, и подруги по театру невесты.
В числе приехавших на свадьбу были Маргарита Максимилиановна Гранпа и Федор Карлович Гофтреппе.
В тот момент, когда жених и невеста шли к аналою, Маргарита Максимилиановна бросила какой-то странный взгляд на стоявшего рядом с ней Гофтреппе.
В этом взгляде мелькнуло злобное недовольство.
Она мысленно позавидовала Горской, обряд венчания над которой уже начался.
Через какие-нибудь полчаса, час, эта ее подруга – заурядная «кордебалетная» выйдет из церкви под руку со своим законным мужем богачом Масловым.
«Он теперь, пожалуй, богаче этого!» – мелькнуло в ее уме, и она снова далеко недружелюбно покосилась на Федора Карловича.
Мысли ее перенеслись к прошлому. Она вспомнила Савина.
За это время она ни разу не вспоминала о нем. Он был в переписке с Михаилом Дмитриевичем, и письма его дышали то мрачным разочарованием, то, видимо, насильственным увлечением, деланною веселостью.
Маслов выносил из них тяжелые впечатления и делился ими с Анной Александровною.
Раздражение против приятеля за неприятные вызовы по делу о разорванном векселе, понятно, прошло.
– Жалко беднягу, пропадает совсем и пропадет из-за этой бездушной кокетки… – после получения первого же письма, заметил вслух при Горской Михаил Дмитриевич.
– Кто это, и кого это ты честишь бездушной кокеткой? – спросила Анна Александровна.
– Я думаю о Савине, сегодня получил от него письмо из деревни… Убивается, видимо, бедняжка, по Гранпа.
– Как убивается по Гранпа… – вытаращила на него глаза молодая жена. – Да ведь ты же сам говорил, что он забыл об ней и думать, что он ветреный, непостоянный.
– Когда это я все, матушка, говорил? – удивился в свою очередь Маслов.
– Как когда, вскоре после его отъезда просить дозволения у родных на брак с Маргаритой.
– Не припомню.
– Да как же, еще ты приехал ко мне прямо с допроса по его делу.
– А-а-а… Ну, мало ли что я тогда сболтнул в сердцах.
– Что я наделала, что я наделала! – воскликнула Анна Александровна и закрыла лицо руками.
– Что такое?
– Да ведь я Маргарите тогда же высказала твое мнение о нем и предупредила ее, чтобы она на него очень-то не надеялась.
– Ты?
– Да, я, я-то ведь не знала, и приняла за правду все то, что ты говорил.
– Ай, ай, ай, как можно… Ему бедняге подстроили нарочно эту высылку, чтобы он не мог видеться с ней.
– Какую высылку?
– Да, впрочем, ведь ты не знаешь… Он все мне рассказывает в письме.
Михаил Дмитриевич рассказал Горской о высылке Савина в Пинегу и возвращении его из ссылки уже тогда, когда Гранпа принадлежала Гофтреппе.
– Неужели это он устроил?
– Не думаю… Впрочем, не знаю.
– Ах, несчастный Савин, ах, бедный, а я-то, я-то, – разохалась Горская.
– Нечего охать, дела не поправишь. Вперед урок быть осторожнее в своих выводах из чужих слов и главное воздерживаться на язык о том, что слышала от близкого человека, – заметил Маслов.
Анна Александровна молчаливо, с виноватым видом, выслушала этот выговор.
– Но я все это ей скажу, что я ее ввела в заблуждение, расскажу, какой он несчастный.
– Зачем! Поздно.
– Нет, я этим сниму все-таки тяжесть со своей души.
– И навалишь его на душу приятельницы, – улыбнулся Михаил Дмитриевич.
– Нет, она теперь так любит Федора Карловича, что ей и этим не доставлю особого огорчения… Она и не вспоминает о Николае Герасимовиче… А мне будет легче.
Маслов понял, что, если бы он даже продолжал настаивать не говорить ничего о Савине Маргарите Максимилиановне и Анна Атександровна дала бы ему слово, она все равно не сдержала бы его – не была в состоянии это сделать.
– Как знаешь, – сказал он, махнув рукою.
Ему так было в эту минуту искренно жаль Савина, что он даже с радостью подумал, что не беда будет, если красавица Гранпа и перенесет несколько неприятных минут при признаниях Горской.
Более чем минутного огорчения для Маргариты Максимилиановны он не допускал – он считал ее, как считали уже ее тогда многие, пустой, бездушной кокеткой.
«Конечно, – думал он далее, – слова Ани могли повлиять на ее более быстрое сближение с Гофтреппе, но тут вопрос только во времени: рано или поздно, она бы бросила и Савина, если бы даже вышла за него замуж. Не для замужества рождена она».
Получив косвенное разрешение Михаила Дмитриевича снять с себя тяжесть оклеветания Савина, Анна Александровна поспешила это сделать при первом свидании за кулисами с Гранпа.
В более чем мрачных красках описала она положение отвергнутого ею жениха – Савина, покаялась, что со слов Маслова, сказанных сгоряча, она оклеветала несчастного перед ней и, быть может, разбила ему жизнь навсегда.
Михаил Дмитриевич оказался почти правым.
Маргариту Максимилиановну не тронул особенно рассказ подруги – она была вся под обаянием новой жизни, на путь которой она вступила.
Она даже вскоре совершенно забыла об этом разговоре с Горскою, и только теперь, во время венчания последней, все восстало в памяти, сгоравшей от зависти к подруге, Гранпа.
– Она могла тоже выйти из церкви под руку с законным мужем, с Савиным, молодым, красивым, богатым. Если бы она подождала.
Она снова искоса уже совершенно злобно поглядела на Гофтреппе.
Тот предлагал мне брак, а этот… этот не предложит. Горская может быть завтра не пустит меня в свою гостиную. Что такое я?
Злоба душила ее.
Ее красивое матовой белизны лицо покрылось почти сине-багровыми пятнами.
– Что с тобой, Марго? – наклонился к ней и нежным шепотом спросил ее Федор Карлович.
Его голос показался ей ненавистным.
– Ничего… мне жарко, – кинула она ему и быстро вышла в соседнюю с церковью залу.
Он поглядел ей вслед удивленным взглядом и медленно пошел за нею. Она, выбежав почти из церкви, вздохнула несколько раз полной грудью и силой воли заставила себя успокоиться.
– Ты нездорова, – подошел к ней Гофтреппе.
– Нет, я говорю, что мне стало там жарко… Теперь все прошло, достань мне стакан воды.
Он пошел исполнить ее желание.
Этим временем она воспользовалась, чтобы еще более переломить себя и приготовиться к комедии во время поздравления «милой подруги», как она мысленно со злобою назвала Горскую.
Через минуту Федор Карлович стоял перед ней, а рядом с ним ливрейный лакей держал на подносе стакан воды. Она с жадностью сделала несколько глотков и окончательно пришла в себя.
Поставив стакан на поднос, она взяла под руку Гофтреппе и вернулась в церковь спокойная, с присущей ей очаровательной улыбкой на губах. Кто мог догадаться, какая змея скрыта в этой чудной корзине роз.
В церкви уже служили молебен для молодых. Венчание было окончено.
Начались поздравления «с законным браком» сперва в церкви, а затем в зале, где появились лакеи с подносами, уставленными бокалами с шампанским, фруктами и конфетами.
Особенною искренностью и задушевностью и в зале и в церкви звучали поздравления Маргариты Максимилиановны Гранпа, крепко, крепко целовавшейся с Анной Александровною Масловой.
