Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
XXIV
Колечко
Максим Яковлевич и Никита Григорьевич уехали на охоту в то самое утро, когда узнали, что в ночь было предупреждено нападение кочевников, и уже успокоились, получив известие, что Ермак с казаками возвращается обратно. Поэтому братья Ксении Яковлевны не знали о приглашении Ермака Тимофеевича к ней в качестве знахаря.
– Расхворалась без вас, добрые молодцы, сестрица-то ваша, чуть было Богу душу не отдала, кабы не Ермак Тимофеевич, – сказала Антиповна.
– Ермак?.. – в один голос произнесли Максим и Никита.
– Ермак Тимофеевич, – повторила старуха. – Знахарем он оказался, ну, Семен Аникич и позвал его. Как видите, вызволил…
– Вот как! – заметил Никита Григорьевич.
Максим Яковлевич молча пристально посмотрел на сестру. Та слегка покраснела.
– Чем же он ее пользовал? – спросил Никита Григорьевич.
– Травкою, батюшка Никита Григорьевич, травкою… Попоила я ее с вечера, а наутро встала она, как встрепанная.
– Как же показался тебе Ермак? – спросил сестру Максим Яковлевич.
– Да я его и раньше видала, – ответила девушка, – он не страшный.
– Не страшный?
– Да, я допрежь думала, когда еще не приходил он к нам, что разбойник он, а коли разбойник, так и страшный… И даже в первый раз боялась с ним встретиться, а он…
Ксения Яковлевна остановилась.
– Что же он?..
– Да… как все… люди, – добавила она с расстановкой.
– Что ж, коли помог, и слава богу, – сказал Никита Григорьевич.
Он и теперь ее, батюшка, ходит пользовать, – сказала Антиповна.
– Ты, конечно, тут бываешь? – спросил Антиповну Максим Яковлевич.
– Известное дело, батюшка, и Семен Аникич тоже всегда с ним приходит.
– А-а…
Молодые люди еще некоторое время побеседовали с сестрой и ушли, пожелав ей полного выздоровления.
«Кажись, и впрямь Ермак ее сглазил. Ермаку ее и пользовать… И хитер же парень! Что придумал – знахарь-де я», – неслось в голове Максима Яковлевича, но он ничего об этом не сказал брату, решив при случае поговорить с самим Ермаком.
Окруженный легендарной славой грозного атамана разбойников, Ермак был для восторженного, едва вышедшего из юных лет Максима Яковлевича Строганова почти героем. Он понимал, что сестра могла полюбить именно такого парня, какого рисует себе в воображении в качестве суженого всякая девушка. Если он не считал сестру парою Ермаку Тимофеевичу, то это только потому, что тот находился под царским гневом.
«А может, царь и смилуется над Ермаком за то, что охраняет он его людишек в такой глуши? Ведь где гнев, там и милость. Обратил бы его товарищей в городовых казаков, а его сделал бы набольшим. Тогда никто бы не был против брака с ним его сестры. Богатства им не занимать, любят они друг друга, да и сестра здесь останется, не поедет в чужедальную сторону».
Разлука с сестрой, которая должна же когда-нибудь случиться, была больным местом в жизни Максима Яковлевича.
Между тем в светлице снова началась задушевная беседа между молодой Строгановой и ее наперсницей.
– А знаешь, что, Ксения Яковлевна, я надумала? – сказала Домаша.
– Что?
– Надо мне беспременно сегодня же повидаться с Ермаком Тимофеевичем.
– Тебе повидаться? Зачем? – удивленно поглядела на нее Строганова.
– Да ведь слепые мы ходим… Что же дальше-то делать?
– Как что дальше делать?
– Да так, здоровой ли тебе, Ксения Яковлевна, прикинуться или же опять, чтобы тебе занедужилось. Как он о том в мыслях держит, ничего мы не ведаем.
– Вот оно что… – задумчиво сказала Ксения Яковлевна. – И ты хочешь…
– Шастнуть к нему, все разузнать доподлинно…
– А как тебя увидят?..
– Не бойся, не увидят… А увидят – поклеп-то падет на мою, а не на твою голову.
– Все-таки не ладно это…
– А что же поделаешь? Так еще неладнее выходит… В слепоте-то ходить…
– Что же, постарайся… – согласилась Строганова.
– Я сейчас же это дело обделаю… Ты войди в рукодельную, поработай с полчасика, да и уведи Антиповну, а я мигом сбегаю, благо он теперь у себя в избе и один… Ивана Ивановича нет, в поход ушел.
– Хорошо.
Обе девушки вошли в рукодельную. Ксения Яковлевна, как и было условлено, проработала не более получаса и обратилась к Антиповне:
– Пойдем, нянюшка, расскажи мне какую ни на есть сказку, скучно очень…
Лицо Антиповны расплылось от удовольствия. Она очень любила, когда к ней обращалась с просьбами ее питомица.
– Изволь, касаточка, расскажу. Я надысь вспомнила ту сказку, что рассказывала тебе, когда ты еще была махонькая, за новую для тебя сойдет…
– Ну вот и хорошо, сегодня и расскажешь…
И девушка вышла из рукодельной. Антиповна поспешила за ней.
Домаша только этого и ждала, но, однако, не тронулась с места, пока из соседней горницы не донесся старческий голос Антиповны, медленно и протяжно начинавшей рассказывать новую сказку. Тогда Домаша быстро встала из-за пяльцев и направилась в девичью, накинула на себя большой платок и выскользнула сперва во двор, а затем и за ворота усадьбы. Никто не заметил ее.
Она пустилась бежать по полю и, запыхавшись, остановилась у избы Ермака Тимофеевича. Переведя дух, она тихо отворила дверь.
Ермак ходил по избе в глубокой задумчивости. Шорох заставил его остановиться. Оглядевшись, он радостно воскликнул:
– Домна Семеновна!..
Девушка вошла.
– Она самая.
– Что с Ксенией Яковлевной?
– Да ничего, работала в рукодельной, а теперь ей нянька сказки сказывает.
– Здорова, значит? – упавшим голосом сказал Ермак.
– И здорова, может быть, и занедужится ей может, это как ты скажешь, Ермак Тимофеевич… Затем я пришла, поспросить… Да что же ты, добрый молодец, меня на ногах держишь? Я и так пристала, сюда бежавши. Сядь-ка. И я присяду…
– Садись, садись… – спохватился Ермак Тимофеевич.
– Так как же нам с Ксенией Яковлевной быть-то, добрый молодец? – спросила Домаша.
– Да пусть ей еще понедужится с недельку-другую, то-де лучше, то хуже, – отвечал Ермак.
– Ин будь по-твоему, недужится так недужится. И это можно, я так ей и передам…
– Передай, девушка, возьми в труд… Я по крайности хоть каждый день увижу ее, а может, улучу минутку и словом перемолвиться. Да и Семен Аникич увидит, что хворь-то долгая, больше будет благодарен, коли вылечу. Говорил он мне, что на сердце она жалится, а мне сказать ей совестно, пусть так все на сердце и жалится…
– А ты лечить ей сердце-то и примешься?.. – с усмешкой спросила Домаша.
– Постараюсь…
– Уж ты вылечишь, таковский!..
– А у меня к тебе просьбица… – начал Ермак Тимофеевич, сняв с мизинца кольцо, оставленное им себе при разделе добычи.
– Что это? Колечко? – спросила Домаша.
– Да. Прими в труд, передай Ксении Яковлевне, от Ермака-де, ратная добыча, шлет от любящего сердца.
Девушка нерешительно взяла кольцо.
– Изволь, добрый молодец, только носить-то его нельзя будет… Увидит Антиповна, она у нас глазастая, Семен Аникич, да и братцы, пойдут спросы да расспросы, беда выйти может…
– Пусть спрячет куда ни на есть, может, на минуту и наденет на пальчик свой.
– К чему тогда и кольцо от милого друга, коли не носить его…
– Так-то оно так, да что же делать-то…
– А ты послушай, добрый молодец, девичьего разума…
– Изволь, послушаю…
– На сердце Ксения Яковлевна будет жалиться, так ты скажи Семену Аникичу, что есть у тебя кольцо наговоренное, от сердца-то помогает, дозвольте-де носить Ксении Яковлевне… Он в тебя верит, поверит и тому… Тогда она его и будет носить въявь, на народе, и тебе и ей много приятнее…
– И то, девушка… Какая же ты умница! – воскликнул восхищенный предложением Домаши Ермак Тимофеевич.
– Какая уродилась, такой и бери… Так ты спрячь кольцо-то, сам не носи, не ровен час, приметят, что твое кольцо. Может, и приметили… Ишь, вырядился, – насмешливо сказала Домаша.
– Вряд ли приметили…
– Да так и сделай, как я говорила.
– Так в точку сделаю, а ты все же Ксению Яковлевну-то упряди…
– Без тебя знаю это…
– Уж не ведаю, как и благодарить тебя.
– А вот будешь мужем нашей хозяюшки, так не оставь нас с Яковом своею хозяйской милостью, – улыбнулась Домаша.
– Не может статься этого! – печально сказал Ермак. – Но и так Яков мне всегда первым другом будет, да и тебе, девушка, по гроб не забуду твоей услуги…
Он произнес все это таким печальным тоном, что Домаше стало его жаль.
– А ты не кручинься раньше времени, добрый молодец. Все, быть может, наладится. Ведь не думал же ты, не гадал в светлицу-то попасть к хозяюшке, а Бог привел, и вхож стал… Так и дальше, не ведаешь иной раз, как все устроится…
– Спасибо на добром слове, девушка, – сказал Ермак.
Домаша встала.
– Ан мне пора, прощенья просим… Завтра увидимся.
Домаша вышла из избы. Ермак последовал за нею и долго стоял у крыльца, смотря вслед убегавшей девушке.
XXV
Ходатай
Слова Домаши сбылись как по писаному.
К посещениям Ермака Тимофеевича светлицы Ксении Яковлевны действительно привыкли. Семен Иоаникиевич перестал сопровождать его, а Антиповна иной раз и отлучалась в рукодельную, посылая к молодой Строгановой Домашу, успевшую уверить ее, что она терпеть не может Ермака.
При Домаше молодые люди были все равно что вдвоем, успевали вдосталь наговориться и даже изредка обменяться поцелуем.
На руке Ксении Яковлевны блестело кольцо Ермака, как «наговоренное» от сердца. Молодая Строганова быстро поправлялась от «болезни», хотя не переставала порой жаловаться на слабость и головную боль. Знахарь еще был нужен. И он теперь посещал свою больную ежедневно.
Но Ермак Тимофеевич хорошо знал русскую пословицу, гласящую: «как веревку ни вить, а все концу быть» и со страхом и надеждою ожидал этого конца. Они решили с Ксенией Яковлевной переговорить с Семеном Иоаникиевичем, причем Ермак Тимофеевич сообщил девушке, что ее дядя обещал наградить его всем, чего он пожелает.
– Вот и попрошу у него в награду… тебя, – сказал Ермак.
– Он, чай, и не думает и не гадает о такой просьбе, – заметила Ксения Яковлевна.
– А мне-то что? – сказал Ермак. – Я ему и надысь сказал: «Не давши слова – крепись, а давши – держись»…
– Попытать можно, – согласилась Строганова.
– Я на днях попытаю…
– Боязно. А разлучат нас?.. Что тогда?
– Надо один конец сделать! – говорил Ермак Тимофеевич. Но, несмотря на эту решительную фразу, он все-таки со дня на день откладывал объяснение со стариком Строгановым. Сколько раз при свидании он уж решался заговорить, но ему тоже, как и Ксении Яковлевне, вдруг становилось «боязно». Как посмотрит на эти речи ласковый, приветливый, души не чающий в нем старик? А вдруг поступит круто, запрет свою племянницу, а ему скажет: «Добрый молодец, вот Бог, а вот и порог!» Что тогда?
И холодный пот выступал на лбу Ермака, человека, как известно, далеко не из трусливых. Беседа поэтому откладывалась.
Семен Иоаникиевич пребывал в счастливом неведении относительно причин хвори любимой племянницы и чудодейственных средств знахаря, Ермака Тимофеевича.
Из этого неведения вывел его Максим Яковлевич.
В одно прекрасное утро оба племянника, по обыкновению, явились в горницу дяди пожелать ему доброго утра. Никита Григорьевич вскоре ушел посмотреть на лошадей, до которых был страстный охотник, а Максим Яковлевич остался с Семеном Иоаникиевичем, разговорившись с ним о необходимости сменить одного из дозорных.
Старик Строганов не любил переменять людей. Он и в данном случае стоял на стороне старого служащего.
– Изворовался он, дядя, сам знаешь, – говорил Максим Яковлевич.
– Есть тот грех, таить нечего, – согласился Семен Иоаникиевич.
– Вот видишь. И не унимается. А по-моему, сыт – ну и будет…
– Вот оно что значит молодо-зелено, – заметил старик. – А того вы не рассудите, что сытый человек меньше съест, нежели голодный…
– Это к чему же?..
– Да уж к тому… Правильно я говорю?
– Конечно, меньше.
– То-то и оно. Приставь нового, тот воровать будет, да еще больше, так как ему больше и нужно, да и завидки будут брать на прежнего…
– Да уж, дядя, по-моему, пусть лучше другой покормится, чем все один…
– Да коли он хозяину пользу дает, пусть кормится. Нам-то что… Его старанье, за него и награду он себе берет…
– Это вор-то?..
– Уж и вор… Просто себя не забывает, охулки на руку не кладет около хозяйского добра… Да где их взять таких-то, которые бы его соблюдали? Таких, Максимушка, нет, и, по-моему, задать ему нагоняй как следствуст, пугнуть хорошенько, он на время и приостановится…
– На время? – усмехнувшись, переспросил Максим Яковлевич.
– Вестимо, на время. Я его уж пугал, ничего не действует. На полгода действует…
– Ну, как знаешь, дядя, а по-моему, сменить бы надобно, и Гриша со мною согласен.
– Сменить недолго, только что из этого выйдет?.. У этого-то дело налажено, а другой еще с год налаживать будет, убыток-то еще больше станет. Поверь мне, старику…
– Хорошо, хорошо…
– И Никиты разговоры отведи от мысли этой. Он согласится. Ведь это ты коновод-то?..
– Уж и я… – самодовольно сказал Максим Яковлевич.
– Известно, горячка… Был ты сегодня у Аксиньи? – переменил разговор Семен Аникиевич.
– Был.
– Ну что?
– Да ничего. Кажись, здорова. Румянец на щеках играет.
– Да, да! Каков Ермак-то Тимофеевич! Можно ли было думать, что он таким знахарем окажется? Девушка лежмя лежала, голову от изголовья поднять не могла, а он в день на ноги поставил… Недужилось страсть как.
– Да так ли это, дядя? – лукаво улыбнулся Максим Яковлевич.
– А то как же?
– Да так! Хотел бы я поглядеть, как бы он другую от хвори вызволил. Взять хоть бы Антиповну, – со смехом сказал молодой Строганов.
– Антиповна здорова… Зачем ей?
– Я к примеру только.
– Что-то невдомек мне речи-то твои? – вопросительно уставился на племянника Семен Иоаникиевич.
– Речи простые… Слюбились они…
– Что ты! – крикнул и вскочил с лавки Семен Иоаникиевич. – Кто слюбился?
– Сестра с Ермаком…
– Окстись, Максим! В уме ли ты?
– При своем разуме, – улыбнулся Максим Яковлевич. – С того на нее и хворь напала, с того она и выздоровела теперь… Томилась прежде, мельком виделась, а ныне каждый день… Вот она и поправилась.
– Да как он смеет? – воскликнул старик. – Да и я уши развесил, болтаешь ты несуразное…
– Помяни мое слово: придут к тебе в ноги кланяться…
– Да я его… ее!.. – задыхаясь, произнес Семен Иоаникиевич.
– А что ты ему и ей сделаешь? Да в чем виноваты они? Не в полюбовницы он ее взял себе…
– Сказал тоже…
– А сердцу не запретишь любить.
– Да ведь он клейменый! – крикнул старик.
– Уж и клейменый! И скор же ты, дядя. В человеке сейчас души не чаял, видел я сам, как ты с ним обнимаешься да целуешься, а теперь уже клейменый…
– Но я не знал, – перебил племянника Семен Иоаникиевич.
– Чего не знал-то?.. Ведь Аксюту он вылечил, на ноги поставил, страшно смотреть было, какая была! Краше, как говорится, в гроб кладут, а теперь опять цвести и добреть начала…
– Это-то правильно…
– Так не все ли равно, травой он ее наговорной от хвори исцелил али словом да взглядом ласковым…
– Да дальше-то что, дальше?.. – спросил в волнении старик Строганов.
– Мекаю, дальше придется веселым пирком да и за свадебку…
– Нет, милый, ты, я вижу, ума решился… Родную сестру за разбойника норовишь выдать – ведь на него петля в Москве готова. Ты знаешь это?
– Знаю, из Москвы вон в Перми бегают, на многих петли готовы и многих ими захлестывают, и не простых людей, а бояр и князей. Чего же ты Ермака петлей упрекаешь?
– Нет, не бывать тому! – воскликнул Семен Иоаникиевич и начал ходить в волнении по своей горнице.
– Твоя воля, ты ей вместо отца, – спокойно заметил Максим Яковлевич. – Но только за что губить девушку?
– Как губить? – остановился старик.
– Да так… Разлучишь ее с Ермаком, она опять изведется вся, дело видимое…
– Ну, это еще бабушка надвое сказала… У нее есть жених нареченный почище Ермака.
– Это ты об Обноскове?
– Об нем, боярин у царя в приближении… Я ему послал грамотку. Вот приедет, выкинет девка из головы дурь, боярыней будет…
– Не велико счастье, – усмехнулся Максим Яковлевич, – да и я тоже братом ей прихожусь, не согласен…
– Как так?
– Да так… Живи здесь, а в Москву, невесть куда не отпущу сестру, вот и весь сказ.
– Сам туда поедешь…
– Что я там не видал? У меня здесь есть дело…
– Как же быть-то?
– Да так, как я сказываю…
– Что ж ей в девках век сидеть?..
– И пусть сидит…
– Чудак ты, парень… Говоришь несуразное.
– Чем несуразное?.. Можно тоже с челобитьем войти к царю об Ермаке Тимофеевиче…
– С каким таким челобитьем?
– А вот-де живет второй год, тихо, смирно, людишек охраняет… Царь-то, може, в добрый час его и помилует, казаков его городовыми числить велит, а его сделает набольшим. Тогда чем он не жених для Аксюты?..
Максим Яковлевич не успел договорить.
– Не бывать тому! – крикнул Семен Иоаникиевич и так ударил кулаком по столу, у которого стоял, слушая племянника, что массивные доски затрещали.
– Не бывать ей и за Обносковым! – вскочил в свою очередь Максим Яковлевич и быстро вышел из горницы, сильно хлопнув дверью.
Семен Иоаникиевич остался один. Он помутившимся взглядом посмотрел сперва на дверь, за которой скрылся племянник, затем с трудом подошел к лавке и грузно опустился на нее.
«Вот они каковы! – неслось у него в уме. – Провели меня, старика, провели и Антиповну, на что уж зорка старуха… Вот в чем и знахарство его. Влюбился… Я им покажу слюбиться… Сегодня же этому молодцу от ворот поворот покажу… Пусть хоть уходит со своими молодцами куда глаза глядят».
Вдруг мысли его прервались.
«А если и впрямь уйдет? Что делать-то?.. Как оградить земли и промыслы от кочевников? Нет, гнать взашей зачем же… Надо погуторить с ним по-хорошему, сам поймет, что не пара он Аксюше… Сам отойдет от греха, а в поселке останется».
И снова мысли его перекинулись на Ксению Яковлевну.
«А как и впрямь изведется девка-то в разлуке с милым?.. Что тогда делать-то? Обносков когда еще приедет, и гонец-то, чай, до Москвы не доехал с грамоткой… Да нет, пустое… Время терпит. Приедет боярин, красивый да ласковый, все как рукой снимет, а пока пусть похворает, чай, хворь-то эта не к смерти… Правду баяла Антиповна, кровь в ней играет, замуж пора… Да не выдавать же за Ермака?»
Даже сама мысль об этом заставила вскочить с лавки Семена Иоаникиевича.
«Нет, не бывать этому! Максимка грозит, не бывать-де ей и за Обносковым, – неслось далее в голове старика Строганова. – Ну, да то обломается, коли сам Ермак отступится от девушки, а боярин сюда приедет со сватаньем… Ишь что выдумал… С челобитьем к царю за Ермака! Прознает царь про него, задаст нам челобитье… Ишь что выдумал Максимка, какого жениха сестре выискал – атамана разбойников! Нет, не бывать тому!» – снова крикнул Семен Иоаникиевич Строганов.
Часть вторая
Князь Сибирский
I
Москва XVI века
Стоял ноябрь 1530 года.
Москва в конце царствования Иоанна IV представляла собой довольно печальное зрелище. Наряду с возведенными за время со дня смерти великого князя Василия Иоанновича величественными храмами и церквами виднелись недостроенные, опустевшие улицы.
Тринадцать лет (с 1533 года) шло регентство сперва матери государя, великой княгини Елены, а затем боярской думы, пока, наконец, юный Иоанн не принял в свои руки бразды правления.
Памятником регентства Елены была постройка крепостных стен Китай-города. Ввиду того что Кремль в случае осады не мог уже вместить со своими стенами сильно увеличившееся народонаселение, Василий III пожелал построить новую крепость.
Осуществлением этого замысла занималась великая княгиня.
Работы начались в 1534 году. Сперва сделан был град земляной по тому месту, где мыслил ставить крепость великий князь Василий Иоаннович. «Град был сделан на большое пространство Москвы. Хитрицы (росмыслы-инженеры) устроили его вельми мудро, начав от каменной большой стены (кремлевской) и сплетаху тонкий лес (хворост) около большого древия и внутрь насыпаху землю и вельми красиво утверждаху и ведома по реке Москве и приведома к той же каменной стене и на версе устроивши град древлян, по обычаю (т. е. помост с кровлею для защиты). Нарекоша граду имя Китай».
По мнению И. В. Забелина, прозвание Китай значит, по всей вероятности, плетеный, ибо китай – веревка, сплетенная или свитая из травы, соломы или прутьев, которыми вяжут одоньи.
Но правительница не удовольствовалась этими деревянно-земляными стенами и повелела «на большое утверждение град камен ставити, подле земляной город».
В 1535 году вдоль этого рва, по совершении митрополитом Даниилом крестного хода, заложена была каменная стена с башнями и воротами: Сретенскими, Ильинскими, или Троицкими, Варварскими и Козьмодемьянскими, выходившими на Большую улицу к Москве-реке.
Издержки на это сооружение были возложены на бояр, духовенство и торговых людей. Население привлекалось даже к самой стройке стен.
Строил Петр Фрязин, подошву градную основав. Новые стены охватили часть Большого посада, где производилась торговля.
Приступлено было к постройке каменных лавок, число которых к началу XVII столетия уже было весьма значительным, что видно из названий: Фрянские погреба, панские ряды и прочие.
Другим памятником правления Елены были построенные церкви Иоанна Предтечи близ Солянки и основанный при ней Ивановский женский монастырь, в котором впоследствии были заключены знатные затворницы.
Самостоятельное царствование Иоанна IV началось с 1547 года, и первый год его правления ознаменовался в Москве пожарами. 12 апреля выгорела часть Китай-города, примыкающая к Москве-реке, с некоторыми церквами, гостиным двором и другими лавками. Одна крепостная башня, служившая пороховым складом, взлетела в воздух с частью китайской стены. Затем 20 апреля выгорела часть посада около устья Яузы, на Болвановке, где жили кожевники и гончары. И наконец 27 июля вспыхнул новый, еще невиданный изначала Москвы пожар. Он пошел от Воздвиженья на Арбат, сжег все Знаменское. Поднявшаяся буря погнала отсюда огонь на Кремль, где загорелись верх Успенского собора, крыша царских палат, двор царской казны, Благовещенский собор с его драгоценными иконами греческого и русского письма (Андрея Рублева), митрополичий двор и царские.
Погорели монастыри Чудово и Вознесенский и погибли все боярские дома в Кремле. Одна пороховая башня с частью стены взлетела в воздух. Пожар перешел на Китай-город и истребил оставшееся от первого пожара.
На Большом посаде сгорели Тверская, Дмитровка до Николо-Греческого монастыря, Рождественка, Мясницкая до Флора и Лавра, Покровка до несуществующей теперь церкви святого Василия с многими храмами, причем погибло много древних книг, икон и драгоценной церковной утвари.
Около двух тысяч народу сгорело живьем. Митрополит Макарий едва не задохся в дыму в Успенском соборе, откуда он собственными руками вынес образ Богородицы, написанный святителем Петром. Владыка в сопровождении протопопа Гурия, несшего Кормчую книгу, взошел на Тайницкую башню, охваченную густым дымом. Макария стали спускать с башни на канате на Москворецкую набережную, но канат оборвался и владыка упал и так ушибся, что едва пришел в себя и был отнесен в Новоспасский монастырь.
Царь с семьей и боярами уехали за город в село Воробьево.
Этот пожар потребовал от царя Иоанна Васильевича большой строительной деятельности. По его приказанию были отстроены пострадавшие от пожара Успенский и Благовещенский соборы, Грановитая плата и дворец. Верх Успенского собора был покрыт вызолоченными медными листами.
Затем некоторые события царствования Иоанна IV ознаменовались в Москве особыми памятниками.
Прежде всего покорение Казани дало Москве собор Покрова, или храма Василия Блаженного, построенного молодым царем в память присоединения к России царства Казанского.
«Известен всему свету памятник, – говорит И. Н. Забелин, – и по своей оригинальности занял свое место в общей истории зодчества и вместе с тем служит как бы типической чертой самой Москвы, особенно же чертой самобытности и своеобразия, каким Москва, как старый русский город, вообще отличается от городов Западной Европы».
В своем роде это такое, если не большее, московское, и притом народное диво, как Иван Великий, Царь-колокол, Царь-пушка. Западные путешественники и ученые последователи истории зодчества, очень чуткие относительно всякой самобытности, давно уже оценили по достоинству этот замечательный памятник русского художества.
Люди, во что бы то ни стало старающиеся отвергнуть всякую самобытность в русском народе, пытались доказать, что храм Василия Блаженного построен или в индийском, или в арабском и мавританском стиле. Но теперь уже доказано, что все его архитектурные особенности – русского характера, проявившегося в русском теремном, церковном и крепостном (башенном) творчестве.
До последнего подъема русского сознания у нас господствовала тенденция, что вся московская, допетровская Русь – это сплошной и беспросветный мрак невежества. Теперь, когда мы освободили свои глаза от чужих очков, историческое зрение лучше видит проблески русской образованности и культуры даже в такое время, каким является время Грозного царя.
Не воспользовавшись еще возрождением наук и искусств, изобретениями и открытиями, мы в эту пору, конечно, отстали от Запада, но было бы в высшей степени несправедливо думать, что мы стояли тогда на уровне азиатских народов. У нас была своя образованность, представителями которой были Максим-грек, митрополит Макарий, составитель громадного свода жития святых, известного под именем «Великих Четьих-Миней», и летописного свода – «Степной книги», протопоп Сильвестр, автор «Домостроя», князь Курбский, наконец сам Иоанн IV и другие.
Громадная библиотека Грозного, которую все еще не теряют надежды найти в подземных тайниках Кремля, представляла богатейший фонд для русского образования. Рассмотрев это драгоценное собрание книг на греческом, латинском и еврейском языках, замурованных в сводчатых подвалах, немец Веттерман пришел в неизъяснимый восторг: он увидел здесь много таких сочинений, которые совсем были неизвестны западной учености.
Делала при царе Иоанне Васильевиче успех и пышность придворной обстановки. Особенно любил царь удивлять этим иностранных послов.
Так, незадолго до времени нашего рассказа, в 1576 году, при приеме польского посла, присланного Стефаном Баторием, не только дворец переполнен был боярами в блестящих одеждах, но на крыльце и в проходах до набережной палаты у педория Благовещенского собора размещены были во множестве гости, купцы и приказные, все в золотых одеждах. На площади расставлено было возникшее при Иоанне войско – стрельцы с ружьями.
На придворные обеды при Иоанне IV приглашались уже громадные массы служивых людей: по 600–700 человек. А однажды во время войны с ливонскими немцами устроен был придворный обед на 2 тысячи человек.
Царь дивил иностранцев обилием во дворце своем золота, самоцветных камней, жемчуга и прочих драгоценностей.
Но при всех этих успехах Москва при Иоанне IV мало обстраивалась новыми постройками.
Кроме упомянутого Покровского собора, при нем в 1543 году, говорит летопись, доделали церковь Воскресенья, на площади возле Ивана «святой под колокола» (начатую Петром Фрязиным при Василии III), а лестницу и двери приделали в 1552 году мастера московские.
В 1547 году близ Мясницких ворот был построен собор Черниговских Чудотворцев, где были положены принесенные тогда в Москву мощи святого князя Михаила и его боярина Федора.
В память победы над крымцами в 1573 году была построена церковь Рождества Христова близ Тверской улицы, где находилась чудотворная икона Божией Матери «Взыскание погибших».
Из дворцовых построек этого времени известны следующие: в 1500 году, около Сретенского собора царь «повелел делать двор особый детям своим».
При учреждении опричнины, в которую были отобраны улицы Чертолье (Пречистенка), Арбатская с Сивцевым оврагом, Сенчинское (Остоженка) и половина Никитской с разными слободами до всполья Дорогомиловского, царь велел построить для себя новый дворец на Неглинной, на нынешней Воздвиженке, и обнести его высокой стеной.
Столь небольшая сравнительно строительная деятельность Грозного некоторыми историками объясняется тем, что будто бы он был поглощен казнями. Но это неверно. Москва в это время двукратно была опустошена громадными пожарами, в 1547 и 1571 годах. Иоанну Васильевичу было слишком много дела по одному только восстановлению сгоревших зданий.
24 мая 1571 года крымские татары подступили к Москве и зажгли ее посады. При сильном ветре пожар распространился быстро и поглотил собою все деревянные здания Китай-города и посада. Много народа погибло при этом. Главный воевода И. Д. Вельский задохнулся у себя на дворе в каменном погребе; та же участь постигла многих из знати.
Москва-река была запружена трупами несчастных, искавших в ней спасения, так что надобно было поставить людей с баграми, чтобы справлять трупы вниз по течению.
В Кремле выгорел двор государев.
По свидетельству летописи, в Грановитой, Проходной, Набережной и иных палатах прутья железные, толстые, что кладено для крепости, на связях, перегорели от жары.
Вследствие ряда этих бедствий Москва опустела.
На это запустение, кроме катастроф и казней, повлияло и перенесение царской резиденции в Александровскую слободу.
В описываемый нами год жителей в Москве насчитывалось только 30 тысяч человек. В их числе были старые родовитые бояре; другие же менее знатные родом перенесли свои резиденции в Александровскую слободу, которая сделалась городом, украшенным церквями, домами и лавками каменными. Тамошний славный храм Богоматери сиял снаружи разными цветами, серебром и золотом. На всяком кирпиче был изображен крест.
Царь жил в больших палатах, обведенных рвом и валом; придворные государственные и воинские чиновники – в особых домах. Никто не мог ни въехать туда, ни выехать оттуда без ведома Иоанна.
