Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
XXI
В опочивальне
В горницу Строганова Ермак Тимофеевич вошел спокойный, холодный, всецело вошедший в роль знахаря. Ожидавший его Семен Иоаникиевич тотчас повел гостя в светлицу.
Сильно билось сердце у Ермака Тимофеевича, когда он переступил порог первой комнаты, занятой рукодельной. Сенные девушки, сидевшие тихо за своими пяльцами, разом встали, почтительно поясным поклоном поклонились обоим. Они прошли рукодельную, следующую горницу и очутились у двери, ведущей в опочивальню. Семен Иоаникиевич тихонько постучался. Послышались шаги, и дверь отворила Антиповна. Увидав хозяина в сопровождении Ермака, старуха вздрогнула и попятилась, однако отворила настежь дверь и произнесла шепотом:
– Милости просим, батюшка Семен Аникич.
– Что Аксюша? – также тихо спросил он.
– Все так же, лежит, батюшка Семен Аникич, лежит…
Ксения Яковлевна действительно неподвижно лежала на своей постели. Голова ее была откинута на подушки, толстая, круто заплетенная коса покоилась на высокой груди. Глаза были закрыты. Больная была одета в белоснежную ночную кофту с узкими длинными рукавами и высоким воротником. До половины груди она была закрыта розовым шелковым стеганым на легкой вате одеялом. Она спала или притворялась спящей.
Ермаку потребовалась вся сила его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей девушкой, которая для него была дороже жизни. Но он был в девичьей опочивальне только как знахарь. Он им и должен оставаться.
– Высвободи, нянюшка, руку больной, посмотреть мне надобно, есть ли жар или испарина…
– Ничего нет этого! – ответила Антиповна.
– Мне самому дознаться надобно, – сказал Ермак Тимофеевич.
– Говорю тебе, ни жару нет, ни испарины…
– Вынь ей руку-то, коли тебе сказывают, – вмешался в это препирательство Семен Иоаникиевич.
Старушка повиновалась. Она осторожно высвободила из-под одеяла левую руку девушки. Ксения Яковлевна открыла глаза.
Взгляд ее упал на Ермака Тимофеевича. Бледное лицо ее вдруг сделалось пурпурным. Эта яркая краска, залившая лицо девушки, много сказала Ермаку, а Семеном Иоаникиевичем и даже Антиповной была признана только за краску девичьей стыдливости.
– Девушка-то со стыда сгорела, приводят невесть кого прямо в опочивальню, – проворчала старуха, но ни старик Строганов, ни Ермак Тимофеевич не обратили внимания на эту воркотню – они едва ли ее и слышали.
Ермак Тимофеевич осторожно коснулся руки девушки. Рука была мягкая, нежная, теплая. Никаких болезненных признаков в ней заметно не было.
– Немочь девичья, – произнес Ермак, – я так и смекнул и травки приготовил. На вот, возьми, нянюшка, заваришь крутым кипятком, пусть постоит на огне с час, остудишь потом и на ночь попоишь, сколько Ксения Яковлевна захочет. Не неволь, завтра же полегчает…
Он подал Антиповне вынутый им из кармана холщовый мешочек с пучком сухих трав. Та приняла его с некоторой нерешительностью, но все-таки спросила:
– Давать, значит, тепленьким?
– Да, чуть тепленьким.
– Без всего?
– С медком можно, горьковата она на вкус-то будет. А теперь дадим спокой больной, завтра понаведаюсь…
И Ермак Тимофеевич, поклонившись Ксении Яковлевне низким поклоном, произнес:
– Прощенья просим, здорова будь.
Он даже и не взглянул на нее и вышел. За ним и Семен Иоаникиевич, не забыв сказать Антиповне:
– Смотри, старая, сделай все, как сказано…
В голосе старика прозвучали строгие ноты. Он хорошо понимал, что Антиповна противница лечения ее питомицы Ермаком и чего доброго выкинет данную ей траву и заменит своей. Строгим приказанием он предупредил ее.
– Все будет сделано, как сказано, батюшка Семен Аникич, не сумлевайся. Может, и действительно поможет. Сама я измаялась, на нее глядючи.
Ксения Яковлевна снова закрыла глаза. На лице у нее появилось выражение сладкой истомы, краска исчезла, но легкий румянец продолжал играть на щеках.
«Он был здесь рядом! Он будет и завтра!» – ликовала девушка. Она была почти счастлива.
Нянька не заметила всего этого. Она была занята другими мыслями. Поведение Ермака Тимофеевича у постели больной, поведение, в котором ее зоркий глаз не заподозрил ничего, кроме внимательного отношения к делу, изменило ее мнение о нем.
– Может, и впрямь клепала я на него, – думала старуха. – Уж повинюсь перед ним, как поставит он Ксюшеньку на ноги, да поможет ей в хвори…
Она развязала мешочек и стала рассматривать данную Ермаком траву.
– Травка-то незнакомая, верно, не здешняя… Невесть где он допрежь-то слонялся. Может, действительно знахарь, как и следствует…
Антиповна вышла из опочивальни, вызвала Домашу, чтобы та посидела с хозяюшкой, и пошла сама на кухню заваривать травку.
Домаша не заставила себе повторять приказание. Она сама так и рвалась в опочивальню Ксении Яковлевны, чтобы узнать поскорее о первом посещении Ермака Тимофеевича.
– Ну что? Как? – вскричала она в опочивальне, плотно притворив за собою дверь.
Ксения Яковлевна открыла глаза, приподнялась на постели при появлении своей подруги и союзницы и встретила ее радостной улыбкой.
– Нечего и пытать тебя, вижу, что довольна. Но все-таки как и что?
– Был, Домаша, был, вблизи я его рассмотрела. Вблизи он еще пригожее.
– Ну? Говорил что?
– Где говорить! Дядя тут да нянька, так и впились в него глазами.
– Чует старая.
– Должно, чует.
– Но все-таки что же он делал?
– До руки моей дотронулся, так тихо, нежно, ласково, я так и обомлела… Травку дал, напоить меня сегодня велел, встану, говорит, завтра… Понаведаться обещал.
– Когда?
– Завтра.
– Теперь зачастит…
– Как же быть-то мне? – спросила Ксения Яковлевна.
– Что как быть?..
– Встать завтра?
– Вестимо, встать…
Будто сразу прошло, чудодей, дескать… В доверие войдет он и у Семена Аникича, и у Антиповны, и вам посвободнее будет…
– Да коли я здорова-то буду, его сюда не пустят, – возразила девушка.
– Зачем здоровой быть?.. Ты и на ногах будешь, а все же на хворь надо жалиться… Он и продолжит пользовать. На ноги-де поставил сразу, этак и хворь всю выгонит, исподволь-де и вызволит.
– Так, так, умница ты, Домаша.
– Нужда научит калачи есть…
– А что же дальше-то?.. – вдруг, как бы под впечатлением внезапно появившейся в ее голове мысли, сказала Ксения Яковлевна.
– Ты это о чем?
– Дальше-то что, говорю?.. Ведь коли теперь чаще станем видеться – еще труднее расставаться-то будет…
– Зачем расставаться?.. Может, улучите время, столкуетесь. А там и к дяде…
– Не согласится дядюшка, да и братец.
– Ну, как выбирать придется им между твоей смертью или свадьбой, так небось и согласятся.
– Боязно говорить с ними будет…
– Ну уж это не без того. Надо смелой быть…
Ксения Яковлевна задумчиво молчала.
– А уж как он любит тебя, просто страсть. Инда весь дрожит, как говорит о тебе…
– Да что ты, Домаша…
– Говорила ведь я тебе… Я было его испытать хотела, заигрывать стала, так куда тебе… Как зыкнет на меня!
– Правда это?
– Правда истинная…
– Ах, Домаша, и он мил мне, так мил, что и сказать нельзя…
Щеки Ксении Яковлевны горели ярким румянцем, глаза блестели. Она была еще красивее в этом любовном экстазе.
– Знаю я, знаю, кабы не видела я того, и помогать бы не стала, блажь-то девичью сейчас отличишь от любви настоящей-то…
– Еще бы… Кабы блажь была, я бы разве так мучилась?..
– Хорошо понимаю я это. Сама я…
Домаша остановилась.
– Скучаешь по Яшке-то?..
– Не то чтобы очень, а пусто как-то, не с кем слово перемолвить.
– Видишь ли, а говоришь не любишь… Тоже любишь.
– Где он, шалый, путается? Давно бы возвратиться домой надо. Ужели он так зря в Москву продерет за гостинцами да обновами?.. Не надо мне их, только бы сам цел ворочался, – не отвечая на вопрос, сказала Домаша.
В это время у двери послышался шорох. Ксения Яковлевна приняла прежнюю позу болящей.
Дверь отворилась, и в опочивальню вошла Антиповна.
XXII
Чудо
Чудо действительно свершилось.
Антиповна, раскаиваясь в своем недоверии к Ермаку Тимофеевичу, с точностью исполнила все им предписанное.
Она заварила данную им траву, остудила отвар и заставила больную выпить целую кружку.
Наутро Ксения Яковлевна проснулась с возвращенными силами, встала с постели и даже вышла в рукодельную. Нянька радовалась положительно диву.
– Ну и спасибо же Ермаку Тимофеевичу, – решила она и пошла с докладом к Семену Иоаникиевичу.
Старик Строганов только что встал и вышел из своей опочивальни.
Увидав Антиповну, он поспешно спросил:
– Ну что с Аксюшей?
– Чудо, батюшка Семен Аникич, истинное чудо…
– А что?
– Встала, за пяльцами сидит…
– Ну!
– Верно, батюшка Семен Аникич, верно… Я и сама диву далась, как все это вышло у него, как по писаному.
– Вот видишь, старая, а ты же на него вчера зверем смотрела, – заметил весело Семен Аникич.
– Виновата уж, батюшка, виновата… Клепала в мыслях на него, это истинно… Мекала даже, что он и сглазил у нас девушку, и даже о том Максиму Яковлевичу докладывала.
– Знаю, слышал… Ну а теперь что скажешь?..
– Да что сказать?.. Виновата, и весь теперь сказ…
– То-то же… Ермак-то – не парень, а золото. В прошлую ночь нас от лихих ворогов спас, а ноне Аксюшу на ноги поставил. Вот каков он!
– Это точно, батюшка Семен Аникич. Дай ему Бог за то здоровье… Пошли невесту хорошую…
– Невесту… Ну, кажись, о свадьбе он не думает, – засмеялся старик Строганов.
– Не век же ему бобылем жить… Может, и из наших девушек какая полюбится.
– Ты уж и сватать его норовишь!.. Положила, значит, гнев на милость…
– Да что же в том дурного, батюшка Семен Аникич? Это уж все от Бога так устроено. И в писании сказано: оставит человек отца и матерь свою и прилепится к жене своей, и будет двое, а плоть едина… Скучно тоже, чай, молодцу жить одинокому, вот я к слову и молвила.
– Нет, Антиповна, не оженишь его. Он в лес норовит…
– Как в лес, батюшка Семен Аникич?
– Да так, сам говорит, волк он, а волка, чай, знаешь пословицу, как ни корми, он все в лес глядит.
– Ахти, страсти какие…
– Вот видишь, а ты его уже сватать начала… Ну, пойдем, посмотрим на нашу лебедушку.
В рукодельной кипела работа. Ксения Яковлевна сидела за своими пяльцами и усердно вышивала. Рядом с ней помещалась Домаша.
Ксения Яковлевна была бледна, и только эта бледность и указывала, что ей все еще недужится, что средство, данное Ермаком Тимофеевичем, еще не совсем выгнало хворь.
Да этого нельзя было и требовать.
Слава богу, что хоть поставил на ноги.
– Ты это чего себя трудишь после болезни? – сказал Семен Иоаникиевич, поклонившись вставшим девушкам и подходя к Ксении Яковлевне.
– С добрым утром, дядя…
– И тебя тоже. Зачем, говорю, за работу-то села, трудишь себя после болезни?..
– Ничего, дядя, я теперь здорова, поработать захотелось…
– Ничего не болит?
– Нет, только сердце что-то ноет.
– Сердце… – повторил старик. – С чего бы это?
– Не ведаю я того, дядя.
– Ты скажи Ермаку-то Тимофеевичу о том… Он обещал после обеда зайти.
– Стыдно мне, дядя, – потупилась девушка.
– Что за стыдно?.. Ведь знахарь он, а знахарю, что попу на духу, все надо сказывать… Ты скажи смотри.
Семен Иоаникиевич слегка потрепал племянницу по щеке и, обратившись к Антиповне, сказал:
– А ты, нянька, все же не давай долго ей трудиться над работой. Пусть поболтает с девушками, позабавится…
– Слушаюсь… И сама долго не поработает. Пристанет, так и оставит.
Старик Строганов вышел из рукодельной. Антиповна заняла свой наблюдательный пост у окна. А Ксения Яковлевна снова села за пяльцы.
Антиповна, впрочем, оказалась права – она недолго поработала и, что-то шепнув Домаше, вышла из рукодельной в соседнюю комнату. Домаша тотчас последовала за ней, но через минуту снова появилась в рукодельной.
– Коли петь, девушки, хотите, так Ксения Яковлевна сказала, чтобы пели, только повеселей какую-нибудь песню…
– Как же без тебя, запевалы?.. – послышались голоса.
– И без меня обойдетесь, – засмеялась Домаша. – Груша будет запевалой, а меня ждет Ксения Яковлевна. – И она кивнула головой на красивую полную, круглолицую, краснощекую блондинку. – Запевай Груша…
– Запою. Отчего не запеть? – сказала та, улыбаясь.
Домаша ушла в соседнюю комнату, а через минуту рукодельная огласилась веселым пением.
– Не могла бы я ноне петь там, – сказала Домаша, садясь на лавку рядом с Ксенией Яковлевной.
– Отчего?
– Скучно мне что-то…
– Это по Яшке…
– Может, и так… Нехорошо это…
– Почему нехорошо?
– Не стоит их брат, чтобы наша сестра по ним скучала… Невесть, может, где он путается…
– Навряд ли, не такой он парень… Хороший он, – заступилась Ксения Яковлевна.
– Влезешь в них, – со вздохом сказала Домаша. – Ну а тебе-то, Ксения Яковлевна, и подлинно полегчало?
– Ох, Домаша, уж не знаю, что и сказать.
– А что?
– Да так, больно мне все боязно…
– Боязно… Чего же боязно… Вот тут как угодить человеку-то? Видеться хотела – увиделась, видеться будешь – боязно.
– Чует мое сердце, Домашенька, что-то недоброе…
– И что ты, Ксения Яковлевна! Все, Бог даст, обладится. Коли вылечит он тебя, дядя в нем души не будет чаять… Ведь он и прошлую ночь всех нас спас от кочевников.
– Да что ты!..
– А ты и не ведаешь…
– Ничего не ведаю…
Домаша рассказала Ксении Яковлевне о предупрежденном Ермаком Тимофеевичем набеге кочевников.
– Вот какой он, Ермак-то твой, – заключила свой рассказ Домаша.
– Уж и мой! – вздохнула Ксения Яковлевна.
– Известно, твой. Чей же?.. Любит тебя больше души своей. Я парням не верю, языки из них многие точить умеют, а Ермаку Тимофеевичу верю.
– Почему?
– Говорит он так, от сердца – сейчас видно правду-то…
– Кабы так-то… – тихо сказала молодая Строганова.
– Так, так… Ты не сумлевайся. Чай, ждешь не дождешься, как придет-то…
– Оно, конечно, жду… Только он и не глядит на меня…
– Это он глаза другим отводит, Семену Аникичу да Антиповне.
– Должно, что так…
– Будет легче. Вечор я говорила тебе, что дай только ему в светлице освоиться, привыкнуть к нему и надзор будет меньше, тогда удастся вам и словцом перекинуться…
– Дай-то бог!
Обе девушки встали и, обнявшись, стали ходить по горнице.
В рукодельной песня сменялась песней.
– Ишь распелись, – заметила Домаша.
– Счастливые! – вздохнула Ксения Яковлевна. – Нет у них ни горя, ни заботушки.
– Как знать… – заметила Домаша. – Каждый человек горе-то и заботу в себе таит…
Девушка тяжело вздохнула.
Обе они подошли к окну и стали смотреть на высокую избу Ермака Тимофеевича. Для Ксении Яковлевны эта изба со вчерашнего дня получила еще большее значение.
– Слышь, они цыганку в полон взяли, – вдруг сказала Домаша.
– Кто – они…
– Ермак с товарищами.
– Где же она?
– У нас будет жить во дворе… Привели, слышишь, ее, Семен Аникич приказал…
– Вот как! Ты ее видела?
– Нет, мне сказывали, а я беспременно посмотреть на нее схожу. Может, она и гадать умеет. Ведь цыганки все гадают…
– Я слышала, что гадают… – ответила Ксения Яковлевна.
– Это-то мне и любопытно. Может, и ты, Ксения Яковлевна, пожелаешь, так сюда призовем ее?
– Задаст нам Антиповна, не позволит…
– Умаслим как-нибудь… А любопытно о судьбе своей узнать…
– Оно, конечно…
– Я спервоначалу все о ней проведаю и тебе расскажу. А там и за Антиповну примемся…
– Хорошо… – начала было Ксения Яковлевна и вдруг, оборвав свою речь, воскликнула: – Вот он идет!..
Домаша посмотрела в окно. Ермак Тимофеевич действительно шел от своей избы по направлению к усадьбе. Ксения Яковлевна быстро отошла от окна и скорее упала, чем села на скамью. Сердце у нее усиленно билось и, она, казалось, правой рукой, приложенной к левой стороне груди, хотела удержать его биение.
– Что с тобой? Успокойся, Ксения Яковлевна, – говорила Домаша, стоя около нее.
– Боязно, Домаша, – дрожащим голосом говорила девушка.
– Смотри, выдашь себя раньше времени!
Эта предосторожность подействовала. Ксения Яковлевна пересилила себя и успокоилась.
XXIII
Второй день лечения
Ермак Тимофеевич, как и накануне, прошел не прямо в светлицу Ксении Яковлевны, а в горницу Семена Иоаникиевича, которого застал, по обыкновению, за сведением счетов. Громадное соляное и рудное дело Строгановых требовало неустанного внимания со стороны хозяев, хотя у каждой отрасли дела был поставлен доверенный набольший, но недаром молвится русская пословица: «Хозяйский глазок – смотрок».
Племянники Семена Иоаникиевича по молодости лет мало вникали в дело, часто отлучались то на охоту, то в Пермь погулять-распотешить свою душеньку. Дядя им не препятствовал.
– Молодые люди перебесятся, – обыкновенно говаривал он и все управление громадным делом сосредоточил в своих руках, для вежливости, как мы уже говорили, советуясь с племянниками по более важным вопросам. Случалось всегда как-то так, что племянники соглашались с мнением дяди. Самолюбие их, как хозяев, было удовлетворено. Все обстояло благополучно. Этим и объясняется, почему Семен Иоаникиевич вечно был углублен в счета и выкладки.
Увидав входившего Ермака Тимофеевича, он быстро вскочил и пошел к нему навстречу и совершенно неожиданно для него обнял и трижды поцеловал.
– И чудодей же ты, Ермак Тимофеевич, – сказал он, – ведь девушка-то встала. За работой ее застал…
– Я так и думал… Немочь девичья… Только напрасно она трудит себя работой, хворь-то из нее не могла совсем выйти, придется еще полечить ее, – сказал Ермак.
– Я и сам ей сказал о работе и Антиповне наказал, чтобы не давала утруждать себя… Ну-де какая ее работа, просто сидит со своими сенными девушками, все на народе веселее, – ответил старик Строганов.
– Это-то точно, – согласился Ермак Тимофеевич.
– Через силу работать не будет, не неволят ведь…
– Это само собой, что и говорить.
– Садись, что же ты стоишь, Ермак Тимофеевич…
– Да я бы к больной хотел пройти, – заметил тот.
– А… Так пойдем, посмотри ее, может, еще что делать надо.
– Посмотрим, посмотрим…
И Семен Иоаникиевич с Ермаком Тимофеевичем вышли из горницы.
Они застали Ксению Яковлевну и Домашу во второй горнице сидевшими на лавке. Последняя встала при входе Семена Иоаникиевича и Ермака Тимофеевича, отвесила им обоим поклон и вышла в рукодельную.
На пороге она столкнулась с шедшей к своей питомице Антиповной и довольно сильно толкнула ее.
– У, егоза, глаз, што ли, у тебя нету… – проворчала старуха, но девушка уж была на своем месте за пяльцами.
Антиповна вошла во вторую горницу и подошла к Ксении Яковлевне, с которою уже, поздоровавшись, разговаривали дядя и Ермак Тимофеевич.
– Ну что, касаточка, несильно тебе недужится? – спросил первый.
– Теперь полегчало… Попоили меня травой, я и заснула. Крепко спала, встала здоровой…
– Ну уж где здоровой… – заметил Ермак Тимофеевич. – Благо на ноги-то встала и то, слава тебе, Господи.
– Уж подлинно слава тебе, Господи… – вмешалась в разговор подошедшая Антиповна, – и тебе слава, Ермак Тимофеевич. Прими от меня, от старухи, поклон низкий.
И Антиповна в пояс поклонилась Ермаку.
Тот ответил ей тем же.
– Не по заслугам мне кланяться, нянюшка…
– Уж про то знаю я, добрый молодец… Виновата я перед тобой мыслию… Вчера дала себе клятву повиниться перед тобою, коли нашу кралечку на ноги поставишь… Вот и винюсь теперь… Прости меня, старую.
– Бог простит, нянюшка Лукерья Антиповна, – отвечал Ермак Тимофеевич, снова кланяясь поклонившейся ему Антиповне.
– Попользуй ее еще чем ни на есть, хворь-то остальную выгони… – молящим голосом произнесла старуха.
– Попытаемся с Божьей помощью… Позвольте правую ручку, Ксения Яковлевна, – обратился он к Строгановой.
Та, вся зардевшись, протянула ему руку. Ермак бережно взял ее, точно держал сосуд, до краев наполненный водою. Он подержал ее лишь несколько мгновений и выпустил, случайно взглянув в лицо девушки. Их взгляды встретились. Это было лишь одно мгновение, которое было для них красноречивее долгой беседы: в нем сказалось все обуревающее их взаимное чувство.
Ни Семен Иоаникиевич, ни Антиповна не уловили этого взгляда.
– Поить надо еще денек травкой, – сказал Ермак Тимофеевич после некоторого раздумья. – Не противна она тебе, Ксения Яковлевна?
– Нет, ничего, горько немножко, – тихо отвечала она.
– Медком можно подсластить али вареньицем, – заметил он.
– С медком она вчера и пила ее, – вставила слово Антиповна.
– Вот и поите, как пить захочет, так глоточек, другой и сделает… Она трава пользительная. А завтра видно будет, я понаведаюсь.
И он снова бросил чуть заметный взгляд на девушку.
– До свидания, Ксения Яковлевна, здорова будь! – отвесил он ей поясной поклон.
Девушка отвечала ему наклонением головы.
– До свидания, моя касаточка! – сказал Семен Иоаникиевич и поцеловал племянницу в лоб.
Ермак вышел, Семен Иоаникиевич последовал за ним. Они прошли рукодельную, поклонившись вставшим с своих мест сенным девушкам, и вышли из светлицы.
– Что скажешь, Ермак Тимофеевич? – спросил Строганов. – Как она, по-твоему, выздоравливает.
– Бог даст поправится, Семен Аникич, не тревожь себя, время надо, сам, чай, знаешь, хворь-то в человека четвертями входит, а выходит щепоточками.
– Это правильно.
– То-то и есть… Полечим, Бог даст, вылечим.
– Вылечи, Ермак Тимофеевич, вылечи, век тебе этого не забуду, всем, чем хочешь, награжу, чего ни потребуешь. Одна ведь она у меня племянница-то. Люблю я ее…
– Понимаю я это, Семен Аникич, понимаю. Сам пользовать вызвался, надо уж вылечить.
– Повторяю, век не забуду… Чем хочешь награжу, – повторил Строганов.
– А как я, Семен Аникич, награду-то большую потребую? – вдруг сказал Ермак Тимофеевич.
– Для тебя – любую награду, – серьезно ответил Семен Аникич.
– Так помни это, купец! Знаешь, чай, поговорку: «Не давши слова – крепись, а давши – держись»…
– Знаю, знаю, ведь не пустишь, чай, меня по миру с племянниками и племянницей, – шутливо сказал старик.
– Зачем по миру пускать? Не жаден я до казны-то, – ответил Ермак Тимофеевич. – Да что зря болтать? Надо сперва хворь-то из девушки выгнать…
Они дошли в это время до дверей горницы Семена Иоаникиевича. Ермак поклонился ему в пояс:
– Прощенья просим пока.
– До завтрева.
– Завтра понаведаюсь.
– Дай я обойму тебя…
И Семен Иоаникиевич обнял и троекратно поцеловал Ермака Тимофеевича и скрылся за дверьми своей горницы. А Ермак Тимофеевич направился к выходу во двор и вскоре очутился в поле. Тут он только вздохнул полной грудью.
Хотя сегодня он был менее смущен, чем вчера, и уже освоился с тем притворством, которое должен был напускать на себя, но все же ему, привыкшему делать все напрямик, было тяжело это. «Может, Бог даст, и действительно все уладится, согласится Строганов!» – мелькала в голове его мысль.
«Нет, навряд ли. Кажись, и думать нечего», – говорил ему какой-то внутренний голос.
«Дай загадаю: коли увижу ее в окне – к счастью, а коли нет, значит, действительно и думать нечего».
С этой мыслью он ускорил шаги и, подходя к поселку, со страхом и надеждою поднял голову и посмотрел на окно светлицы Ксении Яковлевны.
Она стояла у окна. Сердце у него радостно забилось. Он посмотрел еще раз и различил стоявшую около Ксении Яковлевны Домашу. Сперва он ее не заметил, все его внимание было сосредоточено на молодой Строгановой.
Он продолжал смотреть на заветное окно. Но вдруг обе девушки скрылись. Сердце Ермака упало.
«Уж не обидел ли я ее тем, что глаза на нее выпучил?» – мелькнуло в его уме.
Ермак вошел в свою избу встревоженным совершенно напрасно. Девушки отошли от окна вовсе не потому, что он глядел на них.
Когда Ермак Тимофеевич вышел из светлицы, Антиповна отправилась в рукодельную, а Домаша снова очутилась около Ксении Яковлевны.
– Домашенька, милая моя, хорошая… Садись сюда, родная, со мною…
– Ермак-то Тимофеевич знахарь на диво, – засмеялась девушка, – совсем целитель оказался… Ну что, как, поговорили?
– Говорить не говорили, спросил только, не противна ли мне трава, но зато поглядел он на меня два раза лучше всякой беседы…
Девушки встали и подошли к окну. И в это время в горницу вошла быстро Антиповна.
– Братцы к тебе, Ксюшенька, жалуют, с охоты вернулись.
В горницу действительно входили Максим Яковлевич и Никита Григорьевич Строгановы. Ксения Яковлевна пошла к ним навстречу, а Домаша выскочила в рукодельную.
