Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
XVIII
Полонянка
Под покровом окончательно сгустившихся сумерек Ермак Тимофеевич повел своих молодцов из поселка к тому месту, где, по словам уже отправившегося в рай татарина, скрывались в засаде дерзкие кочевники.
Они сделали переход версты три, когда действительно в лощине увидели копошившихся около костров людей. До них было еще довольно далеко, и Ермак Тимофеевич отдал приказ идти как можно тише, а когда кочевники уже были в нескольких стах шагов, Ермак и казаки легли на траву и поползли.
Местность представляла собой голую степь, покрытую кустарником, который и скрывал их.
Кочевники, видимо уверенные в полной своей безопасности, ожидали огненного сигнала и на досуге спокойно сидели у костров, когда вдруг как из земли выросли казаки перед ними с криками:
– Бей нехристей!
– Алла, алла! – раздалось по всему лагерю. Кочевники наскоро схватили свои луки и кое-как пустили стрелы в казаков; те ответили им залпами из пищалей. Послышались крики и стоны.
Толпа человек в триста бросилась бежать, иные пешие, иные на конях. Казаки ринулись за ними.
Конные успели ускакать, пешие все до единого были перебиты.
Со стороны людей Ермака были легко ранены только двое.
Победители расположились на пригорке, развели костры и стали дожидаться рассвета, когда решили осмотреть убитых, взять что было на них поценнее и затем зарыть их тела. Своим раненым сделана была перевязка.
Довольные тем, что и им, вынувшим несчастливый жребий и оставшимся дома в то время, как их товарищи ушли в поход, привелось поразмять бока в ратной потехе, они весело беседовали, усевшись кучками вокруг костров. Слышались шутки и смех, кое-где начиналась и обрывалась песня.
Было темно, по небу бродили тучи, гонимые ночным ветерком. Вдруг луна выплыла из-за туч и осветила лощину, место недавнего боя, с лежавшими на ней там и сям трупами.
Лощина с пригорка, на котором расположился бивак казаков, была видна как на ладони.
– Гляньте-ка, братцы! – вдруг сказал один из казаков. – Кажись, мертвый встал.
И он указал рукой на лощину. Сидевшие у костра повернулись по направлению его руки.
Между лежавшими там и сям телами бродила какая-то высокая, освещенная лунным светом фигура. Она подходила к мертвецам, наклонялась над ними, как бы рассматривая их, и шла далее.
– Что за притча!
– Кажись, всех пришибли…
– Да это, братцы, баба!
– Надо доложить атаману, – сказал казак, заметивший живого человека на этом стане смерти, и пошел к костру, у которого сидел Ермак Тимофеевич с его более старыми по времени нахождения в шайке товарищами. Старшинство у них чтилось свято.
– Атаман, а атаман! – окликнул казак Ермака Тимофеевича, занятого беседою.
– Чего тебе?
– Глянь в лощину, атаман. Кто там слоняется?..
– Кому слоняться? Кажись, всех уничтожили, – заметил Ермак, однако взглянул. – И верно: живой человек шатается, – добавил он.
– Не человек это, кажись, атаман…
– А кто же там?
– Баба.
– Баба?.. – спросил Ермак и, вглядевшись внимательно в движущуюся фигуру, сказал: – И верно, баба.
– Так как укажешь, атаман?
– Тащи сюда. Коли баба, не тронь, живьем достань, неча рук марать казацких о бабу…
– Слушаю, атаман…
Казак быстро сбежал в лощину и подошел к таинственной фигуре. Та, видимо, заметила его, но не сделала движения к бегству. Она даже остановилась. Казак стал что-то говорить ей. Ермаку Тимофеевичу и казакам было видно все, но не было ничего слышно.
– С кем он там лясы точит? – нетерпеливо сказал Ермак.
– Глянь, атаман! Он направился с ней осматривать остальных мертвецов.
– И то верно…
Действительно, казак шел уже рядом с фигурой и вместе с ней наклонялся над мертвыми, некоторых он даже клал на спину.
– Что за чертовщина такая!
– Что он там делает?
– Кумился он, что ли, с ней?
– Может, красотка, так влюбился…
В этом смысле высказывались казаки.
– Чего он там с ней лодырничает? – вышел из себя Ермак и свистнул.
Молодцеватый свист гулким эхом отозвался в лощине. Казак расслышал вызов. Он – видно было по жестам – стал торопить фигуру. К тому же она закончила осмотр мертвецов: вот наклонилась над последним и направилась к горке.
– Дружно идут…
– Словно жених с невестой…
– Али муж с женой…
– Увидим, какая такая краля!
Этими насмешливыми замечаниями встретили казака и фигуру. Вот они вошли на горку. Свет от костров осветил спутницу казака. Это оказалась высокая, худая женщина с черными, с сильною сединой волосами, космами выбивавшимися из-под головной повязки, и смуглым, коричневым лицом. Она была одета в бывшую когда-то синего цвета холщовую рубаху с длинными рукавами, без пояса; ноги были обуты в оленьи самодельные башмаки мехом вверх. На ней накинута была потертая от времени шкура горной козы. Сколько ей лет, сказать было трудно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят.
– Убил бобра…
– На ловца и зверь…
– Вот так краля!
Этими возгласами встретили казаки приведенную из лощины женщину. Казак направился к костру, у которого сидел Ермак.
– Чего ты там с ней якшался? – пробурчал тот.
– Больно слезно умоляла меня искать…
– Кого искать?
– Мужа ее.
– Мужа? А как ты с ней гуторил-то?
– Да она, атаман, говорит нашим языком.
– Вот как!
Ермак бросил сверкающий взгляд на женщину, стоявшую рядом с казаком.
– Ты кто такая?
– Известно кто… Человек.
– Баба?
– Баба.
– Как здесь оказалась?
– За мужем шла.
– А кто твой муж?
– Махмет.
– Нехристь.
Женщина не отвечала – она, видимо, не знала этого слова.
– Ты-то как оказалась у кочевников?
– Я полонянка, с отцом была взята на тринадцатом году, много лет уж живу тут…
– Где тут?
– А за Каменным поясом.
– И отец жив?
– Нет, умер.
– А муж убит?
– Видно, нет на него пропасти. Оглядели мы мертвых – нет меж ними.
– А разве ты бы хотела его смерти? – сказал Ермак.
– Да пропади он пропадом, татарская образина!
– Силою, значит, взял он тебя в жены?
– Известно, силой…
– Не хочешь к нему назад?
– На кой он мне ляд!
– А нам-то что с тобой делать?
– Да зарежьте – один конец.
Эта фраза была сказана с такой безнадежной грустью, что даже черствые сердцем казаки, окружившие костер атамана, у которого стояла женщина, как-то разом охнули.
– Зачем зарезать?.. Место и у нас в селе тебе найдется. Будешь у нас на должности, – сказал Ермак и еще раз окинул взглядом женщину.
Что-то знакомое казалось ему в чертах ее смуглого, коричневого лица и особенно в выражении ее черных глаз. «Где я видел ее или схожую с ней?» – возник в уме его вопрос да так и засел гвоздем в голове. Он указал казакам накормить бабу, коли есть ей охота.
Казаки окружили женщину. Она спокойно и доверчиво смотрела на них и молча ушла к соседнему костру. Там казаки усадили ее, дали краюху хлеба, густо осыпанного солью. Женщина с жадностью стала есть. Видимо, она была очень голодна.
Когда она утолила свой голод, казаки стали допытываться у ней.
– Как тебя зовут?
– Пима.
– Как?
– Пима.
– Что же это за имя такое? Это не имя, а кличка. Твоего отца-то как звали?
– Андреем.
– Вот это так, это христианское имя. А отец-то как звал тебя?
– Мариулой.
– Да кто он был-то?
– Известно кто – человек.
– Русский?
– Русский.
– Цыганка она, братцы, вот что, – заявил один из казаков.
– И впрямь цыганка.
На этом допрос был кончен.
Стало светать.
XIX
Хворь усиливается
Чуть забрезжило раннее летнее утро, как казаки уже принялись за работу. Заступами, всегда имевшимися при них в походе, – их несли более слабые, находившиеся в задних рядах, – они вырыли громадную могилу и свалили тела убитых кочевников, предварительно раздев их догола, так как одежда, как бы они ни была ветха и бесценна, считалась добычей; у некоторых убитых, впрочем, на руках оказались кольца, серебряные и даже золотые. Их, конечно, не оставили у покойников. Эта часть добычи, как лучшая, предназначалась атаману, а он иногда разделял ее между более отличившимися. Атаманские подарки играли роль орденов и очень ценились казаками.
Так было и теперь.
Когда тела были свалены в яму и засыпаны, казаки возвратились на пригорок, где сидел задумчиво атаман, наблюдая за работой людей, а быть может, даже и не замечая ее.
Старейший после есаула казак подал Ермаку Тимофеевичу горсть собранных с убитых колец. Атаман рассеянно взял их и тут же стал выкрикивать, во-первых, двух раненых, затем замеченных им во время дела как особенно усердных и стал оделять их кольцами.
Одним из свойств Ермака Тимофеевича, привлекавших к нему сердца людей, была необычайная справедливость при оценке заслуг – он всегда награждал самых достойных, которые признавались таковыми всеми, за немногими исключениями, так как люди везде люди, а между ними есть непременно людишки, которые постоянно горят на медленном огне злобной зависти ко всему выдающемуся, ко всему, что, по их собственному сознанию, выше их. Такие были, бывают и всегда будут на всех ступенях общественной лестницы, начиная с подножия царского трона до шайки разбойников.
В общем, награды Ермака Тимофеевича за время его атаманства всегда признавались справедливыми громадным большинством его людей. Признаны были таковыми и теперешние награды.
Обычно Ермак Тимофеевич ничего не оставлял себе, но на этот раз он изменил этому обыкновению. Среди собранных с убитых кочевников колец одно было особенно массивное и, по-тогдашнему, видимо, хорошей работы. Его оставил Ермак себе – надел на мизинец левой руки: кольцо, бывшее на руке тщедушного кочевника, не лезло на другие пальцы богатырской руки Ермака. Это обстоятельство не осталось незамеченным и даже возбудило толки.
– И на что ему это кольцо, такое махонькое?.. – недоумевал один.
– Наверное, не для себя, – отвечал шедший рядом товарищ.
– Как не для себя?
– Да так.
– Для кого же…
– Может, для зазнобушки…
– Окстись! У Ермака-то зазнобушка?..
– Он что, не человек?
– Когда же это было? Я уж много лет с ним, не замечал такого. Монах монахом…
– А может, теперь и прорвало…
– Несуразное ты баешь, приметили бы…
– А разве не приметил, что он стал чудной какой-то?..
– Сменка-то в нем есть, это правильно…
– Вот видишь!
– Только не с того это, не от бабы…
– А с чего же, по-твоему?
– Со скуки…
– О чем ему скучать-то?
– А по вольной жизни…
– Сказал тоже… Он сам себе хозяин. Захотел – на землю сел с нами, захотел – увел нас куда глаза глядят…
– Да куда вести-то…
– Да хотя назад, на Волгу…
– Нет, брат, там стрельцы засилье взяли… Тютюкнула для нас Волга – аминь…
– И со стрельцами тоже посчитаться можно…
– Считались, знаешь, чай, а сколько потеряли товарищей… Не перечесть…
– Это точно…
– То-то и оно-то…
– Ну в другом месте…
– Оно, конечно, можно бы… Только где это место-то? Може, он не знает…
– Ермак-то не знает?.. Он все знает.
– Пожалуй, что знает… Оттого я и мекаю, что не от скуки, а кто ни на есть зазнобил ему сердце молодецкое…
– Кому зазнобить-то здесь?..
– Уж того не ведаю.
– Некому! – решительно заключил спорщик.
Такие или подобные разговоры шли во всех рядах возвращающихся в поселок казаков.
На строгановском дворе только утром узнали об уходе оставшейся половины новых поселенцев во главе с Ермаком Тимофеевичем. Куда они пошли? Зачем? Вернутся ли? Эти вопросы пока оставались без разрешения.
Строгановы, и дядя и племянники, были сильно встревожены, но ненадолго. Вскоре один из гонцов, разосланных в разные стороны, принес известие, что Ермак с людьми возвращается в поселок, что ночью готовилось нападение кочевников на усадьбу, им предупрежденное. Тут поняли значение и кучи хвороста, наваленного у острога, и брошенных тут же трута и кремня. И все ужаснулись. Опасность, если бы, пользуясь сном посельщиков, кочевникам удалось поджечь острог и произвести нападение на усадьбу, была бы несомненно велика. Кто знает, чем бы могло окончиться все это.
В это утро к Семену Иоаникиевичу явилась Антиповна, расстроенная и смущенная.
– Что случилось? – спросил старик.
– Беда, да и только, Семен Аникич. Я к твоей милости…
– Да что такое?.. С Аксюшей что-нибудь?
– Так точно, расхворалась совсем девушка, головы с изголовья не поднимает… Ума не приложу, что и делать…
– Травкой-то поила?
– Поила, батюшка, поила… Вчера цельный день ничего себе была, я ей сказки сказывала, потом с Домашей, почитай, до ночи она пробеседовала, а сегодня на поди… Совсем занедужилась.
– Деда-а-а, – протянул Семен Иоаникиевич, – придется знахаря звать…
– А где же знахарь-то?
– Ермак хвастал, что знахарствует.
– Ермак?! – испуганно воскликнула Антиповна. – Разбойник он, батюшка, душегуб… Как же его допустить до голубушки нашей чистой?.. Еще пуще сглазит. А уж я на него мекала…
– Что мекала?
– Да что сглазил он Ксюшеньку…
– Ты думаешь? – тревожно спросил Семен Иоаникиевич.
– Думала, батюшка, думала, неча и греха таить, думала…
– А теперь?
– Не хочу грех на душу брать, потому, кабы это у ней от сглазу было али от нечисти, – наговор бы помог али крест, но ни то ни другое не помогает. Так как же на человека клепать?.. Может, я и напраслину заводила.
– Видишь, сама, старая, сознаешься…
– Сознаюсь, батюшка, сознаюсь… Только все же не след парня незнакомого подпускать к девушке.
– Да какой же он незнакомый? Почитай, два года живет у нас, тихий, смирный, воды не замутит, коли ворог его сам не заденет…
– В тихом-то омуте они и водятся – недаром молвит пословица, – заметила Антиповна.
– И притом он при мне да при тебе поглядит хворую… Что с ней с того станется? Не откусит ничего у ней…
– Твоя хозяйская воля, Семен Аникич, а мне все боязно…
– Чего боязно-то?
– Как бы совсем не испортил девку, не ровен час.
– Да чего же портить-то, коли сама говоришь, что головы от изголовья не поднимает…
– Не поднимает, батюшка, не поднимает…
– Чего же ждать-то еще… Чтобы Богу душу отдала? – рассердился Строганов.
– И что ты, батюшка…
– То-то и оно-то… Поговорю я с ним, как вернется он. Говорят, идет назад, здорово задал нечисти…
– На том ему спасибо, доброму молодцу… – сказала Антиповна, знавшая уже о происшествиях истекшей ночи.
– Может, и за Аксюшу ему спасибо скажем…
– Ох, ох, ох, грехи, грехи… – вместо ответа вздохнула старуха. – Прощенья просим, батюшка Семен Аникич.
– Иди себе, иди, я зайду к Аксюше, а ты ее чем ни на есть попользуй… Малинкой напой али мятой, липовым цветом…
– Милости просим, батюшка Семен Аникич… Липового цвета я заварила, попою беспременно.
Старуха вышла.
В то самое время, когда она была в горнице Семена Иоаникиевича, в опочивальне Ксении Яковлевны происходила другая сцена.
Около постели молодой хозяйки на табурете, обитом мехом горной козы, сидела Домаша.
– Ты так и не вставай, Ксения Яковлевна, – говорила она, – уж потерпи, зато увидишься…
– Не встану, не встану… – кивнула та головой, потягиваясь на белоснежных перине и подушках. Глаза ее улыбались. – Зазорно только в постели-то быть, коли придет он… – добавила она после некоторой паузы.
– Что за зазорно? Недужится тебе, а коли на ногах будешь, не позовут, благо дело начать, а там встанешь, дескать, поправилась… Поняла?
– Поняла, поняла… И хитрая же ты, Домашенька.
– На том стоим… Да как же без хитрости-то быть нам, девушкам?
В этом время в спальню вошла тихим шагом Антиповна. Больная откинула назад голову и закрыла глаза.
– Започивала, кажись… – шепотом доложила старухе Домаша.
– Ишь, напасть какая, – прошептала Антиповна.
XX
Крайнее средство
Казаки во главе с Ермаком Тимофеевичем вошли в опустевший поселок, и первое, что бросилось им в глаза, был труп убитого ночью татарина.
– Зарыть на задах… – отдал приказ Ермак.
Несколько казаков с заступами отделились от толпы для исполнения приказания атамана, но раньше их у окоченевшего трупа, лежавшего навзничь, очутилась Мариула.
– Это постылый мой! Он, он! – кричала она.
– Муж? – спросили в один голос казаки.
– Он самый.
– Мы его еще вчера прикончили, – заметил один из казаков.
Мариула спокойно отошла в сторону и также спокойно смотрела, как раздели ее мужа донага и поволокли за ноги за поселок, где и зарыли в наскоро вырытую яму.
– Куда же нам девать бабу? – спросили Ермака Тимофеевича, уже входившего в свою избу.
– Да приютить ее пока в какой ни на есть избе, я доложу о ней Семену Иоаникиевичу… Он ее, наверно, возьмет в свой двор.
Но давать приюта ей и не пришлось. Она села на завалинке одной из крайних изб поселка, некоторое время созерцательно смотрела вдаль и затем, прислонившись к стенке избы, заснула. Ее и не тревожили.
Ермак Тимофеевич между тем, несколько передохнув от дальней дороги, отправился в хоромы к Строгановым и прямо прошел в горницу Семена Иоаникиевича.
Старик Строганов сидел за столом в глубокой задумчивости. Он только что возвратился из опочивальни племянницы, около которой провел добрых полчаса. Девушке, на его взгляд, действительно сильно недужилось. Она лежала почти без движения и говорила слабым голосом. Осунувшееся бледное лицо довершало эту печальную картину.
– Поила ты ее чем-нибудь, Антиповна? – шепотом спросил Семен Иоаникиевич няньку.
– Поила, батюшка Семен Аникич, поила и липовым цветом, и малиной, хоть бы что, испарины и той нет…
– Что за притча такая! – печально покачал головой Строганов. – Придется Ермаку поклониться.
– Твоя хозяйская власть, – недовольно сказала Антиповна.
– Что же иначе поделаешь…
– Твоя воля, говорю, батюшка Семен Аникич, – повторила старуха.
На губах лежавшей с закрытыми глазами больной промелькнула при этом довольная улыбка. Она открыла глаза и посмотрела на сидевшего у изголовья дядю.
– Что, Аксюшенька, что, моя касаточка?.. Что с тобой?
– И сама не знаю, дядя, что такое попритчилось. Головой не могу пошевелить, – ответила больная.
Она хотела было повернуться в сторону Семена Иоаникиевича, но тот остановил ее:
– А ты, коли не можешь, и не двигайся… Лежи себе…
Больная осталась в прежней позе.
– Вот что, касаточка, надо тебя показать знахарю…
– Твоя воля, дядюшка, – прошептала Ксения Яковлевна.
– Берется тут один молодец помочь тебе, говорит, что знает всякие наговоры и травы целебные… Може, и хвастает, може, и правду говорит… Хочу попытать. Как ты думаешь?..
– Кто он? Откуда? – спросила больная.
– Здешний, наш… Ермак Тимофеевич. Видела, чай…
– Видела, – чуть слышно, скорее движением губ, нежели голосом, сказала больная.
Она сделала над собою неимоверное усилие, чтобы побороть охватившее ее волнение.
– Он самый и есть… Так позвать его?..
– Твоя воля, дядюшка…
Ксения Яковлевна снова закрыла глаза.
Старик Строганов любовно посмотрел на лежавшую с закрытыми глазами девушку и неслышными шагами вышел из опочивальни.
Вернувшись в свою горницу, он сел за стол и глубоко задумался. «Ну как не осилить и Ермаку болести-то?.. Умрет она, – неслось в его голове, и при этой роковой мысли холодный пот выступил на его лбу. Да неужели Господь посетит таким несчастием! Смилуйся, Боже мой, смилуйся!»
И старик горячо молился Богу об исцелении своей любимицы. В этом состоянии и застал его вошедший в горницу Ермак Тимофеевич. Старик радостно встретил его, во-первых, как спасителя от дерзких хищников, а во-вторых, как человека, на которого возлагал последнюю надежду в исцелении больной племянницы.
– Ну что, чай, молодцы твои с нехристями управились? – спросил Семен Иоаникиевич.
– Ничего себе, будут помнить, поганые, – ответил Ермак. – Почитай, половину на месте положили.
– А из наших молодцов никто не убит?
– Нет, слава те Христу, двоих маленько поцарапали, да и те на ногах назад пришли…
– Слава тебе, Господи!..
Старик Строганов истово перекрестился на висевшую в углу икону. Ермак Тимофеевич последовал его примеру.
– Оказия тут только случилась… – сказал Ермак.
– Что такое?
– Бабу мы в полон взяли.
– Бабу?
– Да!..
И Ермак Тимофеевич подробно рассказал Семену Иоаникиевичу все, что уже известно читателям о захвате на месте битвы женщины, которая назвалась Пимой и Мариулой.
– Кто же она такая?
– Да говорит, что была еще в детстве вместе с отцом в полон угнана погаными, в жены ее насильно взял один и почти тридцать лет прожила она за Каменным поясом… По видимости, цыганка, но по-нашему говорит…
– А муж ее где?
– Убит… Это тот самый и был, который хотел поджечь хворост под острогом, да я подоспел и схватил его за шиворот…
– Он был уже около острога?.. – с любопытством спросил Строганов.
– Да. Один был подослан, остальные версты за две в лощине скрывались. Как только бы острог загорелся, они по этому знаку двинулись бы на усадьбу… Мне под ножом все это татарин и рассказал… Мы его прикончили и двинулись на нехристей. Случай спас…
– Действительно, Божий перст…
– Никогда я не выхожу к ночи из избы, а тут что-то потянуло…
Ермак Тимофеевич, конечно, не сказал, что именно потянуло его в эту ночь к хоромам Строгановых.
– А где же ваша полонянка? – спросил Семен Иоаникиевич.
– Да в поселке у нас пока.
– Пришли ее во двор, место найдется и работу дадим. Я прикажу…
– Это ладней будет, а то на что нам, в казацком быту, да баба, – сказал Ермак.
Наступило молчание. Ермак Тимофеевич приподнялся было с лавки, но Семен Иоаникиевич остановил его:
– Постой, Ермак Тимофеевич, дело у меня к тебе есть…
– Твой слуга, Семен Аникич… Что прикажешь?
– Просить тебя хочу.
– Это все едино… Что такое?
– Да насчет племянницы…
– Все недужится?
– Совсем извелась девка… Ни Антиповна, ни я ума не приложим, что с нею приключилось.
– Огневица, может?
– Нет, не горит и зноба нет.
– Что же с ней?..
– Не знаем! Сегодня и не вставала с постели. Лежит…
– Слаба?
– Слабехонька. Головы от изголовья поднять не под силу.
– Ишь как хворь-то осилила, – сказал Ермак Тимофеевич, с трудом удерживаясь скрыть готовую появиться на его губах улыбку.
– Извелась, совсем извелась девка.
– Жаль, жаль.
– Жалеть-то мало, а ты помоги, Ермак Тимофеевич.
– Поглядеть надо больную-то, – задумчиво произнес он и с тревогой посмотрел на Семена Иоаникиевича.
– Вестимо, незаглазно же пользовать… Можно и сейчас подойти к ней.
– Погоди, Семен Аникич, торопиться некуда.
– Так сам, чай, знаешь пословицу: поспешишь – людей насмешишь.
– Ну, как знаешь…
– Я пойду подумаю, травок отберу подходящих и через час приду сюда, тогда веди меня к больной. Да и ее приготовить надо, а сразу-то испугается, может худо быть…
– Да она уже про то, что позову я тебя, ведает. Уж ты помоги, Ермак Тимофеевич. Век не забуду.
Старик Строганов встал и поклонился в ноги Ермаку Тимофеевичу. Тот вскочил:
– И что ты, Семен Аникич, кланяешься, себя утруждаешь! Я и без того рад помочь твоей беде, люблю тебя душой, люблю и почитаю вместо отца.
– На этом спасибо. И ты мне, молодец, полюбился.
– Благодарствую, Семен Аникич.
– Не на чем, от души говорю, от сердца.
– То-то и дорого… А пока прощенья просим.
Ермак Тимофеевич встал и низко поклонился Семену Иоаникиевичу.
– Через час буду.
Ермак вышел из горницы Строганова. Голова его горела. Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения девушки, которую исцелит – он понимал это – одно его присутствие. Но надо было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.
Ермак быстро дошел до поселка, прошел его весь взад и вперед, на ходу отдал приказание отвести полоненную казаками женщину во двор усадьбы и сдать на руки ключнице, вошел в свою избу, вынул из укладки мешок с засохшей травой, взял один из таких пучков наудачу, сунул в чистый холщовый мешочек и положил в карман. Затем сел на лавку, посидел с полчаса и пошел в строгановские хоромы.
