Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
XV
Наедине с собою
Веселый и довольный вернулся Ермак Тимофеевич в поселок.
Было уже под вечер. В поселке он застал оживление. Круг уж был собран Иваном Кольцом, решали поход половины людей по жребию.
Жребий был брошен, и к моменту возвращения Ермака уже вынувшие жребий похода под предводительством Ивана Ивановича выходили из поселка, оглашая тишину летнего вечера песнею:
От Усы-реки, бывало,
сядем на струга.
Гаркнем песни, подпевают
сами берега…
Свирепеет Волга-матка,
словно ночь черна.
Поднимается горою
за волной волна…
Через борт водой холодной
плещут беляки.
Ветер свищет, Волга стонет,
буря нам с руки!
Подлетим к расшиве: – Смирно!
Якорь становой!
Лодка, стой! Сарынь на кичку,
бечеву долой!
Не сдадутся – дело плохо,
значит, извини!
И засвищут шибче бури
наши кистени!
Эта волжская разбойничья песня далеко разносилась по запермской равнине. Забилось ретивое у Ермака. Бегом бросился он догонять уходивших казаков.
Один из оставшихся в поселке казаков, видя бегущего за уходившими товарищами атамана, вывел ему со двора коня.
Ермак быстро вскочил в седло, не сказав даже спасибо казаку, и помчался далее. Он вскоре очутился впереди шедших в поход людей и успел даже подхватить последний куплет песни:
Не сдадутся – дело плохо,
значит, извини!
И засвищут шибче бури
наши кистени!
Увидав любимого атамана, толпа прервала песню, и из сотен грудей вырвался крик восторга:
– С нами, атаман, с нами!..
Ермак Тимофеевич сделал знак рукой, что хочет говорить. Толпа остановилась и смолкла.
– Нет, братцы, с вами я не пойду, поведет вас наш удалец есаул Иван Иванович… А мне надо здесь остаться, не ровен час, и сюда гости пожалуют незваные, прознавши, что ушли мы все отсюда… Прискакал я пожелать вам счастливого пути и знатной добычи.
– Благодарствуем, атаман! – пронеслось по толпе подобно громовому раскату.
– Не жалейте поганую нечисть, крошите ее, рубите, в полон не берите, полонянников нам ненадобно… Слышите, честные казаки?
– Слышим, атаман! – снова раскатилось в толпе.
Ермак слез с коня, подошел к Ивану Кольцу, обнял его и трижды поцеловал, затем снова вскочил на лошадь и крикнул:
– С Богом, ребята!
– Прощенья просим, атаман! – раздался возглас из сотен грудей.
Ватага двинулась, Ермак Тимофеевич отъехал в сторону и пропустил мимо себя людей. Они прошли, они уже были далеко, а конь Ермака все стоял как вкопанный среди степи. Умное животное чувствовало, что всадник тоже как завороженный сидит в седле и не намерен покидать своего наблюдательного поста.
Ермак Тимофеевич действительно, не отводя глаз, смотрел на удаляющихся товарищей. Они шли бодро и споро, как это обыкновенно бывает в начале похода. Вот толпа вытянулась в одну черную линию на горизонте, а затем как бы по волшебству исчезла совсем. Эту иллюзию произвел чуть заметный степной склон.
Ермак Тимофеевич еще несколько секунд посмотрел вслед исчезнувшим казакам, затем тихо повернул коня и шагом поехал обратно к видневшемуся посаду. Он почти завидовал Ивану Кольцу, шедшему теперь на ратное дело с легким сердцем, во главе удальцов, которые не посрамят русского имени и явятся Божьей грозой для неверных. Ему самому бы хотелось вести этих людей, разделить с ними и труды и опасности похода, как прежде. Но, с другой стороны, был ему несказанно мил и этот поселок, куда он возвращался, освещенный последними лучами заходящего солнца. Но одного ли солнца? Не ярче ли небесного солнышка глядела на него из окон светлицы Ксения Яковлевна?
Ермак снова слегка тронул поводья своего коня. Тот побежал крупной рысью уже по улице поселка.
Подъезжая к своей избе, Ермак Тимофеевич поднял голову. И в окне светлицы увидел две женские фигуры.
Ермак спрыгнул с коня, пустил его на волю – он знал, что конь найдет хозяйскую хату, – и вошел в избу.
Только теперь, очутившись один в четырех стенах своей одинокой избы, Ермак Тимофеевич снова ощутил в сердце то радостное чувство, с которым он ехал в поселок, после того как расстался с Яшкой на дне оврага. Это чувство было на некоторое время заглушено грустным расставаньем с есаулом и ушедшими в поход казаками – горьким чувством остающегося воина, силою обстоятельств принужденного сидеть дома, когда его сподвижники ушли на ратные подвиги. Но горечь сменилась сладостным воспоминанием!
«Она любит тебя, Ермак Тимофеевич! Она любит! Не потому ли не посмел ты сегодня, как прежде, дольше остановить свой взгляд на Ксении Яковлевне, стоявшей у окна светлицы?» – думал он, усевшись на лавку.
– Любит! – повторил он вслух.
Как много и как долго мечтал он об этом счастье, как недавно казалось ему оно несбыточной, радужной мечтой! И вот счастье далось ему! Она любит!
Вот отчего и недужится ей, бедняжечке, истомилось золотое сердечко ее, вот отчего и не отходит она от окна светлицы, из которого как на ладони виден поселок и его изба.
Бедная, бедная!
И Ермаку Тимофеевичу показалось, что теперь ему тяжелее не в пример, чем тогда, когда он любил ее один, когда не знал о взаимности. Тогда и страдал он один. Теперь страдают они оба. Она сохнет, терзается! И кто виной тому? Он, он один! Теперь он не в силах уйти от нее. Она должна быть его во что бы то ни стало! Она любит его!
Должна быть его! Легко сказать! Они не имеют права даже видеться друг с другом. Разве такая хоть и взаимная любовь – счастье?
Ермак Тимофеевич встал и быстрыми шагами заходил по избе.
«Бежать вместе с ней! – пронеслось в его голове. – Казны у него хватит для этого».
Ермак как раз остановился у творила с железным кольцом, ведшим в подполье, устроенное под избой.
Там, в этом подземелье, Ермак зарыл в землю большой кожаный мешок с серебром и золотом – хватило бы на их век!
Но куда бежать? Назад в московское царство? Но там ждет его пеньковая петля.
Вперед – за Каменный пояс? Но там неведомая пустынная страна, малонаселенная дикими кочевниками. Что ожидает их там, а особенно ее?
И Ермак Тимофеевич тряхнул головой, как бы выкидывая из нее самую мысль о бегстве.
«Меня любит старик и молодые Строгановы, – далее работала мысль Ермака. – Попытаться явиться самому за себя сватом?»
Он вдруг остановился и захохотал. Это был болезненно-горький хохот.
– Хорош, нечего сказать, женишок! – даже вслух, вдосталь нахохотавшись, произнес Ермак. – Дадут мне такой поворот от ворот, что и не опомнюсь. Молодец, на шее петля болтается, а он лезет в честные хоромы и свою залитую кровью руку протягивает к чистой голубке, коршун проклятый!
И он снова захохотал.
«Помочь хотел девушке, полечить голубушку, и то старик задумался, как допустить меня, окаянного, в ее светлицу честную, а вот Яшку-то, бывало, частенько зовут, потешал он ее и сенных девушек… – снова начал думать Ермак Тимофеевич. – Указывают, значит, чтобы знал свое место, а я еще в родню норовлю залезть… Затейник!»
Ермак горько улыбнулся.
«А все же как ни на есть, а надо бы повидаться с ней, хоть бы словом перемолвиться. Все со мной и ей авось полегчает… Может, вдвоем что и надумаем. Хитры девки бывают, ой, хитры. То придумают, что нашему брату и на ум не набредет… Но как увидаться? Домашу надо перехватить, коли она через Яшку засыл делала, так и сама, чай, не прочь будет покалякать со мной… Надо Парфена за бока».
Парфен был закадычный друг и приятель посланного гонцом в Москву Яшки.
Не успел Ермак Тимофеевич докончить своей мысли, как дверь в избу быстро, словно ветром, отворилась и в нее вбежала закутанная в большой платок женская фигура, плотно захлопнувшая за собой дверь. Ермак, ошеломленный неожиданностью, остановился как вкопанный посредине избы и устремил на вошедшую удивленно-недоумевающий взгляд.
Женская фигура сбросила платок с головы на плечи и быстро проговорила:
– Кажись, никто не видел меня.
Перед Ермаком Тимофеевичем стояла легкая на помине Домаша.
XVI
Внезапная мысль
Простившись с Яшкой, Домаша через несколько минут снова уже сидела в рукодельной за своими пяльцами. Подруги, посвященные в тайну ее отношений с отъезжающим в далекий путь Яковом, очень хорошо понимали причину ее двукратного отсутствия из светлицы и истолковали его только в том смысле, что она бегала проститься со своим дружком. Вопросов они ей не задавали и лишь исподтишка пристально поглядывали на нее, стараясь по лицу прочесть о впечатлении, произведенном разлукой с милым.
Но на этом лице они не прочитали ничего. Девушка была горда и скрытна. Никаким чувствам она не позволяла вырываться наружу.
– Экая бесчувственная! – решили те.
Антиповны не было в рукодельной. Ее старческий голос доносился из соседней комнаты – она рассказывала сказку за сказкой рассеянно слушавшей ее Ксении Яковлевне.
– Довольно, няня, – сказала та, когда старуха окончила сказку о добром ласковом витязе и распрекрасной царевне, приключения которых благополучно окончились свадьбой. Антиповна там была, «мед пила, по усам текло, а в рот не попадало». – Уж и расскажешь ты, чего и быть не могло… Где у тебя усы-то?
– А это, светик мой Ксюшенька, уж такая присказка, из нее, как из песни, слова не выкинешь…
– Позови-ка ко мне Домашу, – сказала Ксения Яковлевна. – Да и пора девушкам кончить работу, пусть погуляют…
– Кончить такую рань? Что ты, касаточка. За летний день они еще много наработают.
– Чего там, успеют… Пусть погуляют.
– Твоя хозяйская воля, – недовольно отвечала старуха, – только это не годится, чтобы они шалберничали. И так управы с ними нет, с озорными.
– Молоды они, нянюшка.
– Что же, что молоды, не сорви же головам быть, коли молоды. Да и спешно теперь у нас…
– Какая спешка?
– Известно, спешка. Надо тебе приданое готовить. Не ровен час, жених приедет, тебя на Москву отправлять надо. Ох, мало у нас наготовлено…
– Ты опять за свое, няня! – с укором сказала Ксения Яковлевна.
– Что за свое? Известно, вся хворь твоя от этого, замуж тебе пора, вот те и сказ, так я и доложила Семену Аникичу… Он, дай ему Бог здоровья, меня, старуху, послушался, слышь, гонца послал в Москву с грамоткой…
– Знаю, знаю, что это твое дело, – с еще большим упреком в голосе произнесла Ксения Яковлевна.
– Известно, мое, я и не отказываюсь. Для твоей же пользы постаралася. Думаешь, легко моему сердцу, что ты на глазах моих изводишься?..
– Так помочь этим думаешь? – со вздохом спросила девушка.
– Известно, помочь… А то что же? – воззрилась на нее Антиповна.
– Ничего, я так…
– Ой, Ксюша, Ксюша, таишь ты что-то от своей старой няньки… Грех тебе…
– Что ты, что ты, нянюшка, ничего не таю я, это тебе так показалося.
– Ох, таишь, Ксюшенька, говорит мне мое сердце-вещун. Всю правду-матушку выкладывай…
Старуха остановилась и пытливо посмотрела в глаза питомице. Та выдержала этот взгляд.
Антиповна пошла из горницы, качая укоризненно головой и ворча себе под нос:
– Домашка, чай, все что ни на есть начистоту выкладывает… Попытать разве девку, да не скажет, кремень…
Она вышла в рукодельную, освободила, согласно желанию Ксении Яковлевны, от работы сенных девушек, радостно повскакавших из-за пяльц, и обратилась к Домаше:
– А ты, егоза, иди к хозяйке…
Домаша это сделала бы и без зову, хотя ей была тяжела предстоящая беседа с Ксенией Яковлевной. Она ничем не могла утешить ее и даже, как ей в то время казалось, потеряла возможность исполнить ее поручение. Сердце ее томительно сжималось. «Как-то примет она эту неудачу?» Домаша поспешила к ожидавшей ее Ксении Яковлевне.
Она застала ее сидящей на скамье с опущенной головой. Последняя беседа с нянькой, где девушка должна была ломать себя, чтобы не выдать свою тайну, донельзя утомила ее. Она прислонилась спиною к стене, у которой стояла, в полном изнеможении, с закрытыми глазами.
Домаша испугалась.
– Что с тобой, голубушка, Ксения Яковлевна? – воскликнула она, подошедши к лавке.
Та встрепенулась и открыла глаза.
– Ах, Домаша, это ты…
– Я-то, я, а с тобой что же это, моя касаточка? Знать, расстроила тебя Антиповна.
– Нет, не то, Домаша. Начала она опять меня пытать женихом своим да свадьбою…
– Ишь, старая, сделала дело, уж и молчала бы, – заметила Домаша.
– Уехал Яшка? – спросила Ксения Яковлевна.
– Уехал уж теперь, наверное. С час, как я его видела, сказал, что сейчас же едет…
– А-а-а… – протянула Строганова.
– Только вот что, голубушка, Ксения Яковлевна, посылала я его к Ермаку-то… Только незадача вышла…
– Посылала?.. Ну что?.. Говори прямо… Не бойся.
– Да что? Ничего…
– И не думает он обо мне, и в мыслях не имеет? – вздохнула Ксения Яковлевна.
– Не то, голубушка, не то…
– А что же?
– Запропастился он куда-то из поселка… Не нашел его Яшка. Весь поселок избегал, есаула встретил, Ивана Ивановича, так тот сказал ему, что ушел-де атаман неведомо куда… Так и не мог Яшка повидаться с ним. В том и незадача…
– Значит, не судьба, – грустно улыбнулась Строганова.
– Нет, я что ни на есть, да придумаю.
– Не надо, брось, говорю… – настойчиво повторила Ксения Яковлевна.
В голосе ее послышались раздражительные ноты.
– Хорошо, хорошо, не надо так не надо, – ответила Домаша.
– Расскажи лучше, как ты со своим простилася…
– Наше прощание недолго было.
– Плакала?
– Нужда была плакать… Глаза, чай, свои, некупленные, – делано спокойно заявила Домаша.
– Какая же ты бесчувственная! А он что, чай, не рад, что и послали?..
– Говорил, что неволей едет, да врет. Чай, самому в Москве погулять лестно…
– Что же он говорил-то?
– Да ничего, обещал гостинцев да обнов привезти…
– А о свадьбе?
– Приеду, говорит, поклонюсь Семену Аникичу, за заслугу мою, что гонцом в Москву ездил. Может, Бог даст, и смилуется…
– Конечно же, я и сама попрошу за вас дядю. Он мне не откажет, все сделает.
– На этом благодарствую, Ксения Яковлевна.
Обе девушки встали, прошлись по горнице и подошли к тому самому окну, около которого обыкновенно стояла Ксения Яковлевна. Их внимание привлекло необыкновенное оживление, царившее в поселке. Все население его высыпало на улицу, собралось в одно место и о чем-то горячо рассуждало.
Толпа разделилась вскоре на две равные половины: одни двинулись из поселка, а остальные стали расходиться по домам.
– Что бы это значило? – задала вопрос Ксения Яковлевна.
– Уж не знаю, что у них там деется, – отвечала Домаша.
Она продолжала стоять у окна, хотя поселок принял уже свой обычный вид, только дальше в степи виднелась удалявшаяся группа людей.
– Глянь, Домаша, это он! – вдруг воскликнула Ксения Яковлевна, указав на бежавшего во весь опор по поселку мужчину.
– И впрямь он, Ермак! – согласилась Домаша. – Куда это он?
На глазах девушек Ермаку Тимофеевичу подвели лошадь, он вскочил на нее и помчался вслед удаляющейся толпе.
– Они не в поход ли собрались? – сообразила Домаша.
– Что ты!.. Ужели? – упавшим голосом произнесла Ксения Яковлевна.
– Надо быть, так…
Обе девушки замолчали. Ксения Яковлевна продолжала смотреть в ту сторону, куда скрылся на коне Ермак.
Прошло более получаса. Вдруг на горизонте появилась фигура всадника.
– Смотри, это он! Он возвращается… – с волнением произнесла Строганова и стала неотводно смотреть на приближавшуюся фигуру всадника.
Вот Ермак – теперь было ясно, что это он, – подъехал к своей избе и, спрыгнув с коня, исчез в ней. Лошадь побежала по поселку одна.
– А вот что я задумала! – быстро сказала Домаша, и не успела Ксения Яковлевна оглянуться, как та быстро выскочила из горницы.
Мы знаем, что через какие-то четверть часа она уже была в избе Ермака Тимофеевича.
XVII
Нежданная гостья
– Кажись, это ты, девушка? – как-то растерянно произнес Ермак.
– А ты ослеп, што ли, Ермак Тимофеевич! – задорно усмехнулась Домаша.
– Ослеп, говоришь… – с недоумением повторил Ермак.
– Вестимо, ослеп, коли людей не узнаешь. «Кажись, это ты, девушка?» – передразнила его она.
– Узнал я, как не узнать? Знаю, что Домашей звать. Только чудно мне все это…
– Что чудно-то?
– Да вот, что ты ко мне пожаловала, да в самый раз…
– Как – в раз? – воззрилась на него девушка.
– Да так, в раз, значит. Сам я тебя сейчас в мыслях держал…
– С чего бы это?
– Да с Яковом мы о тебе говорили…
– С Яковом? Когда?..
– Да часа с два, с три тому назад.
– Ах, окаянный, все наврал мне! – воскликнула Домаша.
– Он? Наврал?
– Вестимо, наврал, я его к тебе посылала по делу одному, а он мне невесть чего наговорил…
– Что же он сказал?
– Да сказал, что тебя в поселке нет и куда ты отлучился, никому не ведомо, а выходит, он с тобой беседовал.
– Он тебе правду сказал, девушка, – заметил Ермак.
– Как правду?
– Да так, в поселке меня, когда он искал, действительно не было, но встретились мы с ним на дороге… Да что же ты стоишь, девушка? Садись, гостья будешь.
– И то сяду, устала я, из хором что есть силы бежала. Увидали мы тебя с Ксенией Яковлевной в окошко, как ты в избу пошел, я сейчас же из светлицы во двор, а со двора сюда.
– Сама прибежала али послана? – спросил Ермак Тимофеевич, причем голос его дрогнул.
– Зачем послана? Сама припожаловала… Аль тебе это не любо? Кажись, я не из тех, кем молодцы бы брезгали.
– Несуразное что-то ты говоришь, девушка! – строго произнес Ермак.
– Да ты, видно, постник, – усмехнулась Домаша.
– Оставь это, девушка.
– Да ну тебя: смеюсь я, а ты и впрямь… Если с Яковом ты гуторил, может, он тебе поведал кое-что?..
– Поведал, девушка, поведал, для того я и повидать-то тебя хотел, а ты на помине легка и шасть в дверь… – радостно заговорил Ермак.
– Значит, ты знаешь беду нашу?
– Какую беду? – не понял Ермак, тоже присевший на лавку рядом с девушкой.
– Как же не беда, коли нашей молодой хозяюшке не по себе, все недужится… Извелась она вся, исстрадалась, а все по тебе, добрый молодец… Уж коли сказал тебе Яшка, так мне таить нечего…
Ермак Тимофеевич схватился за голову.
– А уж как мне тошно, девушка! – почти простонал он.
– Тебе-то с чего?
– Люблю я ее ведь больше жизни. Так люблю, девушка, что и рассказать не могу… Опостылела мне и потеха ратная, оттого я остался в поселке сиднем сидеть, когда товарищи ушли с ворогом биться, да и сама жизнь без нее опостылела.
– Вот они дела-то какие деются… – развела руками Домаша. – А Семен Аникич послал еще тут к жениху грамотку…
– Не получить жениху этой грамотки! – вспыхнул Ермак.
– Как не получить? Ведь Яшка с ней в Москву гонцом поехал…
– Ведомо мне это, девушка, только едет он туда теперь без грамотки…
– Как так?
– Да так, отдал он мне ее, эту грамотку…
– Отдал? – испуганно переспросила Домаша.
– Да, отдал, неволею отдал, а не то бы прирезал я его в овраге…
И Ермак Тимофеевич подробно передал Домаше все уже известное нашим читателям о встрече с Яковом в овраге.
– Куда же он теперь, шалый, помчится без грамотки? – спросила Домаша.
– А поехал куда глаза глядят. Пусть прогуляется, небось долго не задержится, вернется и скажет, что ограбили его лихие люди… Казна у него останется, вам же пригодится, а боярин Обносков хорош будет и без грамотки…
– Ахти, дела какие вы с Яковом затеяли… Страсть! Как же теперь? Сказать мне про то Ксении Яковлевне?
– Конечно, скажи. Ей, чай, тоже не была бы по сердцу посылка этой грамотки…
– Куда там по сердцу… Скажешь тоже…
– Вот видишь… Так поведай ей, что изорвал я грамотку в клочья и в овраге в землю втоптал… Не даст-де Ермак ее, кралечку, никому, дороже она ему жизни самой… Вот что!
– Это-то я ей поведаю, только что далее-то будет, неведомо…
– Неведомо, девушка, неведомо! – согласился Ермак Тимофеевич, поникнув головой.
– То-то и оно-то…
– Повидаться мне с ней надо бы, – робко сказал Ермак.
– Ну, это, кажись, Ермак Тимофеевич, несбыточно. Антиповна зорко глядит.
– Я, кажись, вздумал кое-что, – заметил Ермак Тимофеевич.
– Надумал?.. Что?
– И даже уж закинул словечко Семену Аникичу…
И Ермак Тимофеевич рассказал Домаше о своем разговоре со стариком Строгановым относительно помощи, которую он мог бы оказать Ксении Яковлевне своим знанием целебных трав.
– А ты и впрямь знахарь?
– Выучила меня одна старуха! – уклончиво отвечал Ермак.
– Тогда, молодец, пожалуй, можно будет дело и оборудовать. Надо сказать Ксении Яковлевне, чтобы она уж совсем хворой прикинулась. Семен Аникич, в крайности, и пошлет за тобой.
– Это ты умно надумала.
– А ты что же думал, Ермак Тимофеевич, что у девки голова на плечах зря болтается?
– У многих и зря, – улыбнулся Ермак.
– Только не у меня и не у Ксении Яковлевны, – возразила Домаша.
– Так оборудуй это, милая девушка, а я буду в ожидании.
– Не сумлевайся, оборудую. Одначе мне пора, ночь на дворе.
Домаша взглянула в окно. На дворе действительно сгущались летние сумерки.
– Иди с Богом, девушка…
– Прощения просим, Ермак Тимофеевич.
И Домаша быстро выскользнула из избы.
Ермак остался один. Он был счастлив, как может быть счастлив человек мгновеньями. Луч надежды как-то сразу изменил всю картину, только что рисовавшуюся ему в мрачных красках.
«Чему это я радуюсь, – остановил он самого себя. – Еще, кажись, ничего не видно, как все обладится. Да и обладится ли?»
Эта отрезвляющая мысль заставила Ермака глубоко задуматься. Ему стало душно в избе. Он вышел на улицу.
Кругом было все тихо. Сумерки сгущались все более и более.
В избах замелькали огоньки горящих лучин. Ермак Тимофеевич полной грудью вдохнул в себя прохладный воздух северной степи, невольно поднял голову кверху и посмотрел на темневшие вдали строгановские хоромы. В заветном окне трепетно мелькнул огонек.
Быть может, теперь Домаша уже передала своей молодой хозяюшке о беседе с ним. Сердце Ермака трепетно забилось. «Что-то будет? Что-то будет?»
Он долго прохаживался по поселку. Огни в нем гасли один за другим, погас и огонек в окне светлицы Ксении Яковлевны. Ночь окончательно спустилась на землю. Ермак медленно пошел от своей избы по направлению к хоромам – ему хотелось быть поближе к милой для него девушке. Он шел задумчиво и уже был почти у самого острога, когда до слуха его донесся подозрительный шорох.
Он поднял голову и обвел кругом себя внимательным взглядом.
Под высоким острогом, окружавшим двор Строгановых, было темнее, нежели в поле, но зоркий глаз Ермака Тимофеевича различил тотчас же копошащуюся там фигуру.
Он стал приглядываться.
Вдруг блеснул огонек. Кто-то, видимо, высекал огонь. В одно мгновенье, в несколько быстрых прыжков Ермак оказался около копошащейся фигуры и схватил за шиворот низкорослого татарина, наклонившегося над грудой натасканного им хвороста, который он намеревался поджечь. Неожиданное нападение окончательно ошеломило татарина.
– Бачка, бачка! – прохрипел он сдавленным шепотом.
Ермак, левой рукой крепко державший татарина за шиворот, другой выхватил висевший за поясом нож и приблизил его к горлу татарина. Тот окончательно замер.
Ермак повел его в поселок. Миновав свою избу, он постучал в окно соседней и приказал выскочившему казаку собрать людей…
– Поймал тут нечисть… Не один он, может, их много тут поблизости.
Казаки повыскочили из хат и вскоре окружили атамана, который передал им своего пленника.
Из расспросов перепуганного насмерть татарина действительно оказалось, что он был выслан вперед для того, чтобы поджечь острог Строгановых и дать этим сигнал остальным кочевникам, засевшим в ближайшем овраге и намеревавшимся напасть на усадьбу. Они видели уход казаков из поселка и думали, что ушли все, а потому и не ожидали сильного сопротивления.
Татарина связали веревками до решения его участи, а казаки по приказу Ермака вооружились и построились правильным отрядом.
– Бачка, бачка! – повторил лежавший татарин.
– А что же нам делать с этою падалью? – спросил Ермак.
Не успел еще он окончить эту фразу, как один из казаков подошел к связанному татарину и что есть сил полоснул его по горлу ножом. Тот даже не ахнул. Смерть была мгновенна.
