Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
IX
Сны Ермака
Брожение и ропот среди людей действительно все увеличивались. Некоторые уже громко выразили желание вернуться на Волгу.
– Что же это такое? – говорили они. – Так закиснуть здесь недолго, обабиться, многие уж милуются с дворовыми бабами да девками. Плохое дело это, не казацкое… Да и атаман стал сам не свой, ходит, словно сыч какой. Самому, чай, в тяготу…
– Кабы в тяготу было, увел бы, не подневольный, – слышалось замечание.
– А мы подневольные, што ли?.. – раздавался раздраженный голос.
– Зачем подневольные? В кабалу из нас никто не продавался.
– То-то и оно-то…
– Только как атаман, – замечали более благоразумные.
– Что атаман! Нянька он нам, што ли? И без него дорогу найдем.
– Как же без атамана?
– Другого выберем…
– Другого? Сказал тоже… А кого? Не тебя ли?..
– Зачем меня?.. Не меня и не тебя. Другие найдутся…
– Где они, другие-то?.. Надо, чтобы атаман атаманом был, чтобы знали его в окружности, имени боялись. Таков наш Ермак Тимофеевич.
– Ивана Кольцо попытать…
– Сказал тоже, Иван Кольцо… Не пойдет он…
– Для чего?..
– Супротив Ермака николи не пойдет… И пытать нечего…
– Так самому сказать… Ермаку…
– А как скажешь-то?..
– Круг собрать… А то ведь тошнехонько… Без дела лежать и от еды только брюхо пучить, совсем изведешься…
– Круг – это дело… Надо погуторить с товарищами…
Такие или подобные им шли разговоры среди новых посельщиков строгановских. Ермак Тимофеевич если не знал о них, то угадывал… Надо было дать дело людям, иначе брожение среди них могло принять большие размеры – люди действительно могли уйти, не выдержав скуки однообразной жизни, а это – что плотина: прорвется – не удержишь.
Такого мнения был и Иван Кольцо, не раз предостерегавший Ермака в этом смысле и даже побудивший его завести с Семеном Строгановым разговор о необходимости похода.
– Что ни на есть там будет, а люди, по крайности, ноги поразомнут, и то дело, – говорил Иван.
Поэтому он встретил вернувшегося из хором Ермака вопросом:
– Ну, что, как?..
– Пообождать просил недельку-другую, – ответил Ермак Тимофеевич.
– Ох уж это мне жданье да жданье… Дождетесь до беды, с людьми не управиться, как забушуют…
– Да много ли их бушевать-то будет?.. Большинство-то, кажись, довольно, краль завели себе, – горько усмехнулся Ермак.
– Не узнаю тебя, атаман, чему радуешься. Краль завели… Это-то и неладно, перепортятся вконец, к ратному делу годиться не будут… Только я наших людей знаю. Не из таковских… Смута выйдет, все пристанут к тем, кто из поселка тягу задаст на вольную волюшку, в степь просторную, куда и крали денутся, бросят, не жалеючи. Для казака нет лучшей крали, как пищаль да меч булатный…
По лицу Ермака во время горячей речи его друга и помощника пробежали мрачные тени. Он как бы слышал в этих словах упрек самому себе. Ведь он был почти рад этой отсрочке похода, выговоренной Семеном Иоаникиевичем. А все из-за чего? А из-за того, чтобы лишний раз увидеть в окне верхнего этажа хором строгановских стройную фигуру девушки, почувствовать хоть издали на себе взгляд ее светлых очей да ходючи в хоромы, быть может, ненароком встретить ее на одно мгновенье, поймать мимолетную улыбку уст девичьих.
Какой он казак? Какой он атаман разбойников? Баба он слабовольная!
Нет, надо покончить с этим… Не Ермаку Тимофеевичу поддаваться женским прелестям. Не радости семейной жизни на роду его написаны… Нарушишь главный завет отца – погибнешь ни за синь порох. Эти-то бродившие в его голове мысли и нагоняли тучи на его лице.
– Потороплю старика. Будь по-твоему, – сказал он Ивану Кольцу.
В голосе его послышалась невольная дрожь. Есаул удивленно посмотрел на него и тут только заметил особенно странное выражение его лица.
– Что это с тобою, Тимофеевич? В жисть не видел тебя такого-то…
– А что? – встрепенулся Ермак.
– Как что? Да ты туча тучей… Что с тобою приключилось?
– Ничего, так! Что-то не по себе, недужится… Засну вот, может, сном пройдет.
– Засни, засни, а я пойду с ребятами погуторю, может, и разговорю.
– Чего разговаривать их? Скажи, что скоро в поход двинемся, – раздражительно заметил Ермак Тимофеевич, укладываясь на лавку, подложив себе под голову скинутый им с себя кафтан.
Иван Кольцо взял шапку и пошел из избы, но на пороге оглянулся на уже лежавшего Ермака и сомнительно покачал головой.
– Приворожила, – проворчал он себе под нос. – Вот она, баба-то, сила! Ермака осилила.
Он окончил эту фразу за дверью избы и пошел, насвистывая, по селу.
Ермак Тимофеевич между тем не спал. Ему спать не хотелось. Он нарочно сказал, что заснет, чтобы некоторое время полежать с закрытыми глазами, сосредоточиться.
Уход есаула и друга был очень кстати. Ермаку не надо было притворяться спящим. Он был и так наедине с самим собою.
Ермак открыл глаза и сосредоточенно устремил их в одну точку. Перед ним проносится его прошлое. Кровавые картины разбоя и убийств так и мечутся в голове. Инда оторопь берет. Кругом все трупы, трупы. Волжская вода вокруг встреченных его шайкой стругов окрасилась алою кровью, стон и предсмертное хрипение раненых раздается в его ушах. Стычки со стрельцами и опять… смерть. Кругом лежат мертвые его товарищи, а он один невредимым выходит из этих стычек – разве где маленько поцарапают.
А для чего? Для чего хранила его судьба? Не для того же, чтобы стать захребетником Строгановых и скоротать свой век в этой высокой просторной избе, издали изнывая по красавице-девушке, впервые заронившей в сердце искру любви, которая день ото дня, чувствует он, разгорается ярким пламенем, сжигает его всего, места он не находит нигде.
Дождется он, что поведут ее с другим под честный венец, бают среди челядинцев строгановских, что жених есть на Москве у молодой хозяюшки, боярин статный, богатый, у царя в милости. Куда уж ему, Ермаку, душегубу, разбойнику, идти супротив боярина, может ли что, кроме страха, питать к нему девушка? Нет, не честный венец с ней ему готовится, а два столба с перекладиной да петля пеньковая. Вздернут его, сердечного, на просторе он и заболтается.
Да и лучше! Легче казнь вынести, нежели на глазах своих видеть ее с другим, хотя бы и с боярином.
– Венец… – повторил чуть слышно Ермак Тимофеевич, и на его губах вспыхнула горькая улыбка. Сон ему вспоминается, что видел он как раз в ту ночь, как порешили идти в «строгановское царство». Видит он страну неведомую, невиданную, странную, снег как будто, а деревья зеленые. Таких деревьев он отродясь не видывал. Толпы людей низкорослых, лохматых, в шкурах звериных, глядят на него с товарищами, осыпают тучами стрел, он приказывает палить из пищалей и идет вперед, а кругом него все трупы валяются. Вдруг все исчезло, а затем он и себя самого увидел, а у него на голове венец княжеский…
С тем он и проснулся. И к чему сон такой ему привиделся? И странно то, что отчасти он исполнился.
Когда наступила зима, поля и горы покрылись снегом, он уже здесь, в запермском крае, увидел то место, которое видел во сне: снег, а деревья зеленые.
Что бы это означало?
Люди бают, что там, за Каменным поясом, все так: зимой при снеге кругом стоят зеленые деревья, а нечисть эта поганая, низкорослая в звериных шкурах ходит. Нет, надо идти в их берлогу! Когда их сюда дождаться проклятых? Так мысленно решил Ермак Тимофеевич.
Утомленный тяжелыми воспоминаниями о прошлом, он незаметно для себя заснул, и ему привиделся снова тот же самый сон. Точно ужаленный вскочил Ермак Тимофеевич и сел на лавку, протирая глаза.
– Что бы это значило?
В это время дверь отворилась и в избу вошел Иван Кольцо.
– Что, брат Тимофеевич, выспался?
– Всхрапнул маленько, был тот грех, – отвечал Ермак.
– А я по поселку побродил, погуторил с молодцами, и ведь, пожалуй, ты намедни правду баял…
– Про что?
– А про то, что обсиделись наши удальцы, как куры на насесте, не сгонишь.
– Ой ли!
– Право слово… Есть из них, индо дрожат, как про поход слышат, а зато много и таких, что другие речи ведут…
– Какие же такие речи?
– А такие, что от добра, дескать, добра не ищут… Живем как у Христа за пазухой, умирать не надо…
– Вот оно что…
– Дела не хвали…
– Ничего… – поднялся во весь рост Ермак Тимофеевич, – как кликну клич, не то заговорят, все пойдут до единого…
– Дай-то бог, только надо это скорее, а то и другие вконец излобочатся.
– Ничего… Не боюсь, повернутся… Сам же говорил, что со мной в чертово пекло пойдут, а не токмо на нечисть поганую.
– Да, но то говорил я на Волге, – со вздохом сказал Иван Кольцо, – ребята были не балованные.
Ему самому было страшно тяжело бездействие, но из любви и дружбы к Ермаку, в сердечную тайну которого он проник чутьем друга, он не говорил ему этого, хотя мысленно обвинял себя в слабости, так как ему для спасения друга надо было действовать решительно.
– На днях пойдем походом, так хоть поблизости… – вдруг заявил Ермак Тимофеевич. – Созывай завтра круг к вечеру.
И действительно, Ермак на другой день утром вынудил у Семена Иоаникиевича согласие снарядить их в поход в ближайшие станицы кочевников. Казаки, как и предсказывал атаман, составили круг, решили идти в поход и пошли все до единого.
Дойдя до ближайшей станицы враждебных чувашей, они многих из них перебили, еще более разогнали, захватили много драгоценной пушнины, самопалов, стрел и вернулись в поселок с знатной, а особенно на первый раз, добычей. Часть мехов Ермак Тимофеевич, по приговору круга, подарил Строгановым, которые отдарили их угощением. Целый день пировали казаки. Поразмяты были у них и ноги, и богатырские плечи.
X
Найденыш
Возвратившаяся из горницы Семена Иоаникиевича в светлицу Антиповна не застала уже Ксению Яковлевну в рукодельной. Она находилась снова во второй горнице у окна вместе со своей любимой сенной девушкой, чернобровой и чернокудрой Домашей.
Антиповна вошла в горницу, постояла у двери, поглядела на обеих и, повернувшись, пошла из комнаты, ворча себе под нос:
– Авось разговорит ее Домаша, девка шустрая.
Домаша была действительно веселая, разбитная девушка, умевшая угодить Ксении Яковлевне, войти всецело в ее доверие, утешить в горе и развеселить в грусти.
Тоненькая, но не худая, а, напротив, красиво сложенная – тонкость ее фигуры происходила от тонких костей, – с мелкими чертами оживленного личика матовой белизны и ярким румянцем, живыми, бегающими черными, как уголь, глазами, она как-то странно отличалась от остальных сенных девушек, красивых, белых, кряжистых, краснощеких, настоящего русского типа женской красоты. Цвет волос Домаши был иссиня-черный, то, что называется цветом воронова крыла. Происхождение Домаши, видимо, было нерусское, но кто были ее мать и отец – неизвестно.
Пятнадцать лет тому назад, после одного из набегов кочевников, дерзость которых дошла до того, что они явились под стены строгановской усадьбы и с трудом были отбиты, Семен Иоаникиевич нашел в одном из сугробов около острога полузамерзшую смуглую девочку, по внешнему виду лет двух или трех, завернутую в шкуру дикой козы и, видимо, кем-то впопыхах брошенную. Это было пятого января. Сердобольный Семен Иоаникиевич, конечно, принес в дом свою живую находку и сдал девочку Антиповне, которая отогрела ее, обмыла и одела в белье и платьице своей питомицы Ксюшеньки, из которого она уже выросла.
Девочка освоилась, стала лепетать по-своему, на каком-то странном языке, непонятном для окружающих. На совете братьев Строгановых решено было девочку окрестить. Крестным отцом стал Семен Иоаникиевич, а крестной матерью – Антиповна. Назвали девочку Домной, по имени святой, память которой празднуется пятого января, в тот день, когда она была найдена. По крестному отцу она звалась Семеновной.
Девочка росла, быстро научилась говорить по-русски и была допускаема для игр к маленькой Ксюше, которая была годом старше найденыша, но не в пример ее крупнее. Тоненькая, худенькая фигура девочки, похожей на большую куклу, видимо, была первым благоприятным впечатлением, которое она произвела на маленькую Строганову. Ксюша чувствовала над Домашей свое превосходство, и это прежде всего вызывало в ребенке симпатию к своей слабой и маленькой подруге; симпатия разрослась с годами в привязанность.
Девочки росли под зорким взглядом Антиповны, делили игры и забавы, делили и свое детское горе. С летами Ксюша сделалась молодой хозяйкой Ксенией Яковлевной, а Домаша – ее любимой сенной девушкой, с некоторым отличием среди других, приставленных к Ксении Яковлевне.
Впрочем, в те отдаленные времена даже в боярских и княжеских домах на Москве не было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и их сенными девушками ни по образованию, ни по образу жизни. Разве что первые богаче одевались и спали на пуховых перинах, заменявшихся у сенных девушек перьевыми.
Еще меньше была разница между купеческой дочерью Строгановой и ее сенными девушками, а в особенности – поставленной в исключительное положение в доме Домашей.
Ксения и Домаша как были, так и оставались подругами. Обе были любимицами Антиповны, хотя, конечно, старая няня смотрела на найденыша Домашу как на первую из подвластных молодой хозяюшки и ценила ее постольку-поскольку она умеет угождать ее «сизой голубке» Ксенюшке, развлечь ее, развеселить.
На последнее Домаша была мастерица. Среди сенных девушек она слыла запевалой и действительно обладала прекрасным, чистым голосом, шутки так и сыпались из ее вечно улыбающихся уст, на смешные прибаутки ее было взять стать, словно она была девушка, которая, по русской пословице, за словом в карман не лезла. Остальные сенные девушки боялись ее острого и подчас злого язычка.
Добрая по натуре, она, однако, не пользовалась своим превосходством дальше безобидных шуток над подругами. За это все любили ее. Души в ней не чаяла Ксения Яковлевна, не скрывала от нее своих тайн девичьих.
Антиповна была довольна, увидев, что Ксения Яковлевна призвала к себе Домашу погуторить. «Пусть их покалякают», – думала старуха, входя в рукодельную и занимая свой наблюдательный пост на лавке у окна.
Болтавшие было за работой сенные девушки примолкли. Речи их, видно, были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.
В соседней с рукодельной горнице тоже было тихо. Стоявшие у окна Ксения Яковлевна и Домаша говорили пониженным шепотом.
– Здесь он, Домашенька, здесь, – говорила Ксения Яковлевна.
– Ермак?
– Тсс… Да… Поглядела бы на него хоть глазком.
– Не проберешься. Крестная в рукодельной. Как пройти?..
– Да, да… И братцы к себе не зовут, – грустно прошептала Ксения Яковлевна.
– Может, и сами с ним на беседе… Слышно, опять стали пошаливать кочевники…
– Ну?
– Да! Слыхать…
– А ты почем знаешь, Домаша?
– Яков говорил, – покраснела девушка, стараясь особенно резко и грубо произнести это имя.
– Счастливая! – промолвила со вздохом Ксения Яковлевна.
– Чем это?
– Ты можешь с ним видеться, поговорить, душу отвести…
– Вот тоже невидаль! Сам сторожит меня всюду, а мне мало горюшка…
– Но ведь ты любишь его?..
– Ничего, парень ласковый.
– А щемит у тебя сердце, инда больнешенько?..
– Николи не щемит… Чтобы из-за их-то брата да сердце щемило девичье, рылом не вышли, пускай у них щемит…
– Не любишь ты, значит, Домашенька…
– Уж я не знаю, как и сказать тебе, Ксения Яковлевна. Пригож он, слов нету, весел нравом, ульстить норовит словом да подарком. Дня два-три не повидаешь его – соскучишься. Но чтобы томиться из-за него? Шалишь, себе дороже… Пусть сам томится… Вот как, по-моему…
– Замуж-то хочет брать? – спросила Ксения Яковлевна.
– Болтает… Поклонюсь-де Семену Иоаникиевичу.
– За чем же дело стало?
– Все собирается, – усмехнулась Домаша, но в этой усмешке было и немного горечи.
– А мне и думать нечего, – глубоко вздохнула Ксения Яковлевна.
– О чем это?
– Замуж идти…
– За Ермака-то?
– За кого же больше?
– Окстись, Ксения Яковлевна, за разбойника!..
– Какой же он разбойник? Вот и дядя говорит, что быть ему по уму бы воеводою…
– Души-то ведь губил все же… – вздохнула Домаша.
– Что же, что губил… Чай с голоду… Живет здесь тихо, мирно, душ не губит, разве вот мою только…
– Что ты, что ты! – испуганно перебила девушка. – Ты душу-то свою соблюди…
– Как тут соблюдешь, коли мил он мне больше души. Только и мысль, что о нем об одном от зорюшки до зорюшки… Гляжу вот на избу его, только тем и утешаюся.
И Ксения Яковлевна жестом руки указала Домаше высокую избу на новой стройке с петухом на коньке. Девушка поглядела на свою хозяйку-подругу и сама испугалась замеченного ею выражения боли.
– Что же ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, все и обладится…
– Где обладится! – с отчаянием в голосе сказала Строганова.
Обе девушки замолчали.
– А он-то что? – после довольно продолжительной паузы спросила Домаша.
– Что он, я не ведаю, – ответила Ксения Яковлевна.
– Николи с ним не гуторила?
– Николи…
– А видалась?
– Встречалась ненароком, кланялась…
– Как он кланялся-то?
– Приветливо да ласково.
– Ну знать, зазнобила ты и ему сердце…
– А ты почем знаешь?
– Да как же иначе-то! Красавица ты у нас писаная, другой не найдешь, вишь, и на Москве, бают… А ихний брат, мужчина, до красоты девичьей как падок… Не чета Ермаку, из Москвы боярин приезжал, и то ошалел, тебя увидавши. Видела я надысь, что с ним, сердечным, поделалось, как исцеловала ты его при встрече…
– Не вспоминай мне о нем, Домаша.
– С чего так?.. Парень тоже красивый.
– Нашла красивого. Вот Ермак…
Ксения Яковлевна не докончила, сама испугалась довольно громко произнесенного имени.
– Что же Ермак-то? Чернявый, только глаза одни и горят полымем, не глаза бы, как есть мой Яшка, – заметила Домаша.
– Твой Яшка тоже парень красивый…
– Куда ему! Бросовый он парень, вот что… – с напускным равнодушием сказала Домаша. – Когда это он так полюбился тебе? – спросила она Ксению Яковлевну.
– Да, кажись, с того времени, как – помнишь? – пришли они сюда, как еще у окна мы стояли, он взглянул да и поклонился.
– Помню, помню… Только я не заметила ничего, потом и ты мне не говорила.
– Я и сама не знала до недавнего времени. Мерещился он мне как будто и наяву, и во сне… Потом несколько раз я с ним повстречалась… Еще пуще стало, а вот тут уже недели с две щемит мое сердце, от окна не могу отойти, все гляжу: не увижу ли его?.. Просто вся измаялась…
– Надо прознать, что он-то… Узнаешь, коли любит он, – легче будет, а нет – наплевать на него надо…
– Легко вымолвить… – задумчиво сказала Ксения Яковлевна. – А как прознать-то?..
– Ты только согласись, а я проведаю.
– Проведаешь! – почти радостно воскликнула Ксения Яковлевна. – Как же?
– А стороной, через Яшку… Он с ним дружит, балалайкой его подчас тешит тоже…
– Соромно, девушка.
– Что за соромно! Стороной проведаю, с опаскою. Так я закажу Яшке, как бы от себя… Он и оборудует, парень аховый… – Ксения Яковлевна молчала. – Что же, проведывать?
– Проведай… – чуть слышно ответила Ксения Яковлевна.
– Сегодня же я это оборудую. А ты, Ксения Яковлевна, брось куксить до поры до времени…
Строганова через силу улыбнулась.
XI
Ермак – знахарь
Ермак Тимофеевич между тем, пройдя в горницу Семена Иоаникиевича, застал его за писанием грамоты. Тот, не отрываясь от работы, повернул голову в сторону вошедшего и ласково произнес:
– Милости просим, гость дорогой, садись… Сейчас я управлюсь, погуторим с тобой.
Ермак сел на лавку. Семен Иоаникиевич стал продолжать, видимо с трудом, выводить буквы. Наконец он кончил и облегченно вздохнул, точно с плеч свалилась долго бывшая на них тяжесть.
– Посетил нас Господь Бог бедою… – невесело промолвил Семен Иоаникиевич.
– Бедою? – вопросительно-тревожно повторил Ермак Тимофеевич.
– Да, молодой, бедою… Племянница у меня есть, девка на возрасте. Может, видал ее?
– Видал, видал, – торопливо, дрогнувшим голосом произнес Ермак. – Что с ней, с Ксенией Яковлевной, приключилось?
– Да и сам я хорошо, молодец, этого не ведаю… Недужится девке, да и на тебе!
– Недужится? – снова повторил Ермак Тимофеевич.
– Да… Вот уже недели с две как бьется с ней нянька ее, Антиповна, старуха умная, преданная, всем, чем ни на есть пользует… Не действует. Краска с лица, почитай, сошла, с тела спала, тает девка на глазах и на поди…
– С чего бы это? – участливо спросил Ермак.
Его побледневшее лицо выдавало волнение, которое он старался всеми силами скрыть. И он достиг этого.
– И сами ума не приложим… Антиповна, кажись, до правды додумалась. Замуж пора ей…
– Вот оно что…
– Тут-то и закавыка, – продолжал Строганов. – В глуши живем, какие тут женихи… Вот и отписываю в Москву…
Старик жестом руки указал на написанную им грамотку.
– В Москву?
– Да, к боярину Обноскову…
И Семен Иоаникиевич вдался в подробности. Он рассказал Ермаку Тимофеевичу уже известное читателям: о приезде Степана Обноскова с царской грамотой, о впечатлении, произведенном на него Ксенией Яковлевной, о дозволенном сватовстве и пересылке грамотками.
Он не заметил, что каждое слово его точно ножом ударяет по сердцу его слушателя. Да и мог ли он представить себе это?
Ермак Тимофеевич сидел ни жив ни мертв, хотя всеми силами старался казаться равнодушным.
– Да до Москвы-то не близкий свет. Гонца сегодня пошлю, а когда он доедет и благополучно ли, когда ответ привезет, когда сам нареченный жених пожалует, много воды утечет, а девка не по дням, а по часам тает… Вот она беда-то какая. Посетил Господь… – закончил свой рассказ Семен Иоаникиевич.
Ермак Тимофеевич молчал.
– А ты ко мне, добрый молодец, с радостью или тоже с бедой? – спросил его Семен Иоаникиевич.
– Моя беда, Семен Аникич, полбеды, – отвечал Ермак. – Речь моя о ней и подождать может, а вот надо раскинуть умом, как помочь девушке-то…
– Как тут поможешь? Антиповна бает, что не к смерти, не умрет до замужества… Травкой ее хотели попоить, кровь, бает, жидит она, от густой крови, вишь, девка туманится… Антиповне и книги в руки, старуха дотошная.
– А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..
– Это точно… Да к чему это?
– А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.
– Ты?
– Да, я. Не гляди, что молод я, Семен Аникич. Много на своем коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрет, не увидит.
– Поверю, добрый молодец, жисть такая…
– Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живет в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошел… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на нее и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к черту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный день шастать, деньгами оделять, кое-каким припасом. Старуха мягче воску стала, полюбила меня, сынком стала называть, чертова дочь в чертовы внуки меня, значит, пожаловала… Ничто, думаю, только бы своего добиться и обо всех ее зельях да наговорах узнать. А трав этих у нее чертова пропасть была для просушки в хате понавешана. Котелок на очаге был особенный, на треногом тагане. Кот черный, глаза горят, как уголья, да ворон без ноги, старый-престарый… Хрипло так, бывало, каркает. Стала старуха меня учить травы различать, снадобья делать, какие в пользу, какие во вред человеку идут. Учила, учила да и обмолвилась, что-де ее знахарство перейдет ко мне только после ее смерти. Я на ус себе намотал это и продолжал к ней шастать да выспрашивать. Все выспросил, больше, говорит, тебя учить, добрый молодец, нечему. Я и отблагодарил, отправил ее к отцу – дьяволу…
– Убил? – чуть слышно спросил Семен Иоаникиевич, бросив на Ермака взгляд, полный страха, смешанный с удивлением.
– Прирезал… Давно это было, молод я был еще, – как бы в свое оправдание добавил Ермак.
– Да, да… – растерянно пробормотал Строганов.
– Ну и натерпелся я потом страху, всю жизнь ничего такого не видывал…
– Страху?
– Да… Прирезал я старуху-то и ушел… Правду молвила покойница: все зелья, снадобья, наговоры и отговоры так и стали мне в уме представляться, точно старуха мне их в уши шепчет… Пришел я к своим. Тут дельце случилось: обоз шел, пощипать его малость пришлось. Возчики ретивые оказались, управиться с ними труда стоило… Потом добычу делить стали, пированье устроили… Прошло два дня, не был я в избушке у колдуньи, да и не к чему было. Не на беседу же с мертвой идти?.. Только вдруг меня туда потянуло. Точно мне в уши кто нашептывает: «Иди да иди». Пошел. Подхожу к избушке, смотрю – дверь плотно притворена, а как теперь помню, ушел я, оставив ее настежь. Ну, думаю, кто-нибудь к старухе заходил из окрестных жителей, поворожить, увидел, что она мертвая, убежал да и дверь захлопнул… Пошел я на крыльцо, отворил дверь, кот мне под ноги шасть, и никогда я, на своем веку страху не испытавший, тогда, сознаюсь, дрогнул, под ноги себе посмотрел, хотел ногой кота ударить в сердцах, что он меня испугал, только он, проклятый, у меня между ног проскочил и был таков, а в это время над головой у меня что-то вдруг зашуршало! Это ворон старый быстро так вылетел. Поднял я голову, глянул да и обмер: передо мною зарезанная колдунья стоит, ухмыляется, голова у ней набоку на недорезанной шее держится, она ею покачивает… Тут уж меня совсем оторопь взяла. Я назад, да бегом, а за мной, слышу, старуха хохочет, кот мяукает, ворон каркает… Только вскорости я опомнился. Злость меня взяла, что устрашился я невесть чего. Из оврага-то я выбежал, на краю стал и обернулся. Смотрю и диву даюсь, избушка стоит с закрытой дверью, а из углов ее дым идет. Что, думаю, за притча такая? Сел на краю оврага, гляжу, вот вместо дыма языки огненные показались, полымем охватило избушку, как свеча, она загорелась и дотла сгорела, и дым такой черный пошел от пожарища. И почудилось ли мне, али так и было, что в дыму этом и старуха, и ворон, и кот улетели… Все это на глазах моих приключилось. Часа два прошло с тех пор, как я входил в избушку и кот мне под ноги шастал. Спустился я снова в овраг, пошел к месту пожарища. Гляжу – остались одни уголья, ни тебе остова старухи, ни кота, ни ворона как не бывало, может, кот и ворон к хозяйке своей и не вернулись, один сбежал, другой улетел, только старухе-то, кажись, не убежать бы… Пошел я прочь к своим, а все речи старухи о травах и зельях, наговоры ее и отговоры в ушах у меня так и слышатся… И дал я было себе зарок никогда ими не пользоваться, только зарока этого сдержать мне не пришлося. Случалось, товарищ занеможет или кровь из раны его ручьем хлещет, давал я ему травы и кровь заговаривал, и всегда было удачно.
Ермак смолк.
Семен Иоаникиевич тоже некоторое время молчал, видимо, под впечатлением рассказа.
– Чудное дело творится на белом свете! – наконец произнес он.
– Так вот я и хотел попытать насчет девушки, – с едва заметной дрожью в голосе сказал Ермак Тимофеевич.
– Что же, попытать можно. Только это надо сделать обдумавши.
– Я что ж? Мое дело предложить, а неволить к тому не могу, – сдержанно заметил Ермак. – А моя беда вот какова, – переменил он круто разговор. – Слышно, на Сылке и Чусовой появились кочевники.
– Не слыхал…
– Прибежал оттуда сегодня утречком парень один, бает, мурза Бегулий с вогуличами да остяками подошел туда и хозяйничает.
– Мурза Бегулий, – раздумчиво повторил Семен Иоаникиевич, – есть такой, это мне ведомо.
– Вот он самый…
– И много нечисти-то с ним…
– Говорит парень, что много, до тысячи… Може, и привирает, у страха тоже глаза велики…
– Одначе все же полтыщи будет наверное…
– Може, и больше…
– Так как же быть-то?
– Вот я и пришел сказаться твоей милости… Надо людей отрядить, угомонить мурзу-то этого. Мои молодцы мигом его успокоют…
– Сам поведешь?
– Нет, думаю, с Кольцом отправить…
– Всех уведешь? – с тревогою спросил Семен Иоаникиевич.
– Зачем всех? И половины довольно… Уважут поганого.
– Что ж, отпускай, благословясь, – сказал после некоторого раздумья Строганов.
– Я племянникам скажу… Может, кто из них потехой ратной скуку разогнать захочет?
– Нет, об этом и говорить не надо. Оба полезут, молоды, кровь в них играет, а не ровен час, шальная стрела и насмерть уложит али искалечит. Это если бы сюда погань пришла, другое дело, – торопливо, с тревогой заговорил Семен Иоаникиевич.
– Ладно, так и не надо на мысль наводить… – согласился Ермак Тимофеевич.
– Не надобно, не надобно… – замахал руками Строганов. – А что насчет Аксюши, так говорю, подумавши, надо решиться… Повременим, посмотрим, может, и полегчает ей, а этим временем и грамота к жениху придет, и что ни на есть он отпишет или сам пожалует… Сегодня же гонца посылаю… Не надумал вот, кого бы послать. Ну да у меня челядинцы все – люди верные, доставят. Теперь, кажись, дороги-то стали безопасливее…
– На Волге, бают, тихо, а все же, не ровен час, может и наткнуться на лихого человека, – загадочно заметил Ермак Тимофеевич.
– Авось бог пронесет, в добрый час будь сказано, – не заметил загадочного тона Ермака Строганов.
– Прощения просим, – встал Ермак. – Так я отправлю молодцов-то с Кольцом.
– Отправляй с Богом… – встал и Семен Иоаникиевич.
Ермак Тимофеевич поклонился и вышел. Быстрыми шагами направился он в свою избу, отдал наскоро дожидавшемуся его там Ивану Кольцу распоряжение о предстоящем походе и, опоясав себя поясом с висевшим на нем большим ножом в кожаных ножнах, простился со своим другом-есаулом.
– Ты это куда же? – спросил Иван.
– Дело есть… – нехотя ответил Ермак и быстро вышел.
Иван Кольцо посмотрел ему вслед недоумевающим взглядом.
«Задумал атаман, кажись, что-то неладное, – пронеслось у него в уме – а все баба…»
Он тряхнул кудрями, вышел из избы, чтобы собрать круг и объявить о походе.
