Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
XII
На зимовье
Сопровождавший Ермака и его людей проводник из крещеных татар, по имени Мина, в просторечии Миняй, тоже выражал мнение, что по Чусовой долго не проедешь, так как вода на реке стала прибывать, что указывало на приближавшуюся зиму. Половодье на реках запермского края и Сибири бывает перед их замерзанием, а не перед вскрытием, как в реках центральной России.
Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и телом и духом человек. Когда-то молодым парнем он был взят в плен еще при Анике Строганове, крещен им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нем и считал его самым преданным себе человеком.
Миняй и был таким, да таким и остался по отношению к сыновьям и внукам Строгановых. Сибирь, то есть все пространство за Егорским Камнем, как назывались Уральские горы, была известна ему как свои пять пальцев. Такой человек был золотом для далекого похода. Его-то и отправили с Ермаком Тимофеевичем Строгановым.
– Придется зимовать, – говорил он, призванный на совет Ермаком и Иваном Ивановичем.
– Да где же зимовать-то? В лесу? В открытом поле не зазимуешь, придется рыть землянки, так это надо теперь делать. Наступят морозы – землю заступом не возьмешь, – сказал Ермак.
– Зачем в лесу? В поле найдем место для зимовки. И землянок не надо, тепло и без них будет.
– Это как же? – в один голос спросили Ермак Тимофеевич и Иван Иванович.
– А пещеры тут есть неподалече, на берегу, в них мы и прозимуем, в тепле и в безопасности…
– Пещеры? – спросил Ермак Тимофеевич.
– Да. Може, придется из них медведей выгонять, ну да эта беда не велика, с этим зверем-то управимся.
– Вестимо, управимся, – заметил Иван Кольцо.
Разговор происходил на первом челне, где вместе с атаманом и есаулом находился и проводник Миняй.
Лес окончился, снова пошли отлогие пустынные берега.
– Ишь, пусто-то как кругом… Ни тебе деревца на топливо, ни тебе зверя никакого на еду… Тут с голоду помрешь, никто и знать не будет, – сказал однажды Иван Иванович.
– Зачем с голоду умирать? – отозвался Миняй. – Земля богата и топливом, и живностью.
– Да где же это все?
– Погодь маленько, добрый молодец, скоро опять леса пойдут, а там и к пещерам подъедем.
– Не видать этого-то.
– Оно и не видать, потому далеко, да и поворот река делает… Вот оно что.
– Ладно, увидим.
– И увидите, я уж знаю.
Дядя Миняй оказался прав. Через несколько суток пути пошел действительно густой лес, который, казалось, тянулся на необозримое пространство.
Время между тем летело. Прошло бабье лето. Стали завертывать сперва сильные утренники, а затем и холода: пошли дожди, вода на Иртыше поднялась, и река загудела еще сильнее.
– Ишь как стонет, прежде нежели попасть дяде-морозке в лапы, – говорил дядя Миняй.
– Где же твои пещеры-то? – спрашивал Ермак Тимофеевич.
– Сейчас будут. Тут недалече, – отвечал он.
Но прошло еще несколько суток, а это «недалече» все еще было далеко.
Погода между тем все более и более портилась. По небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шел ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом. Казалось, над рекой висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась на свободу, но они не пускали ее и заставляли со стоном нести воды в своем сравнительно узком русле.
Тяжело стало казакам справляться с бурливой рекой, да и вообще настало для них трудное житье: мокрота, холод, невозможность согреться у костров, которые не горели, а только чадили дымом, разъедавшим глаза.
Люди приуныли, печальны стали, задумчивы, с пасмурными, как погода, лицами, не слышно, как прежде, ни говору веселого, ни песни молодецкой.
Уныние напало снова и на Ермака Тимофеевича – больно стало ему за его людей, жаль добрых молодцев, а между тем ничего не мог поделать он.
Наконец выдался один погожий день, выглянуло из-за серых туч солнышко, тусклое, холодное, но все же показавшееся в диковинку казакам, давно не видавшим его. По обеим сторонам реки зазеленел сосновый лес.
– Вот наше и зимовье, – сказал Миняй. – Поворачивай челн вправо! – крикнул он рулевому.
Атаманский челн повернулся, за ним повернули и другие и стали приставать к берегу, к намеченному Миняем месту. Невиданное прежде зрелище представилось им. В отвесном скалистом берегу оказалось глубокое ущелье, точно ложе высохшей реки, куда Чусовая не могла направить свои воды, так как дно ущелья было выше уровня ее воды и поднималось постепенно в гору, между высоко нависшими скалами.
– Ну местечко! – заметил Ермак. – Дичь-то какая! Да тут с голоду и холоду умрешь среди каменных-то глыб…
– Зачем умирать с голоду и холоду? – возразил Миняй. – До леса здесь рукой подать, а в лесу и топлива и зверей на потребу видимо-невидимо.
– Да как же тут до лесу добраться? – спросил Иван Кольцо.
– Да тут недалече есть влево дорога между скал, немного в гору, в самый лес…
– Да что говорить-то, что есть, то и есть, – сказал Ермак Тимофеевич.
– Не мы строили, а Бог, – заключил Миняй.
Люди по приказанию Ермака Тимофеевича вытащили челны на берег и, построившись, пошли в глубь ущелья. Впереди – Ермак и Иван Кольцо с Миняем, указывавшим дорогу.
Пройдя с полверсты, повернули направо к скале, в которой чернелось отверстие в рост человека.
– Надо огня высечь да зажечь пучок хворосту. Есть?..
У людей Ермака нашелся хворост и огниво. В руках Миняя появился зажженный факел, с которым он и вошел в отверстие скалы. За ним последовали Ермак Тимофеевич, Иван Иванович и передние казаки.
Все, кроме Миняя, хорошо знавшего эти места, остановились в изумлении. Перед ними открылась огромная пещера, где мог свободно поместиться весь отряд Ермака.
– Вот так хоромы! Почище строгановских! – послышались восклицания.
– Здесь тепло и не дует…
– Молодец, Миняй! Уж подлинно молодец! Здесь мы зимуто как раз и проведем, – сказал Иван Кольцо.
Тотчас же из запасного хвороста были разведены костры и люди Ермака расположились около них. Группа казаков в сопровождении Миняя была отряжена в ближайший лес за топливом и живностью.
Пещера осветилась. Ее стены и потолок загорелись всеми цветами радуги от различных кварцевых пород. Зрелище было волшебное.
– Гляньте, братцы, да тут звериное логовище, – сказал один из казаков, сидевших у костра в дальнем углу пещеры.
– Где, где?
– А вот тут…
И он указал на толстый слой высохшей травы и тонких сучьев, находившихся в углу и, видимо, примятых каким-то грузным телом.
– И зверь-то большущий, медведь, верно, – сообразили казаки.
– Что же, пусть приходит к себе домой, милости просим, знатное из него будет жаркое.
Все расхохотались.
За другим костром тоже шли веселые разговоры, слышался хохот, встречавший веселые шутки.
Словом, люди Ермака, как истые русские люди, жили сегодняшним днем, позабыли все невзгоды недавнего пути, были веселы и довольны.
Весел и доволен был и Ермак Тимофеевич, сидевший и небольшого костра, разведенного Иваном Ивановичем.
– Так ужели ты до сих пор не знаешь, зачем мы идем в сибирскую глушь? – спрашивал он своего друга.
– За добычей, да и острастку дать нехристям, чтобы не лезли за Каменный пояс, не беспокоили бы строгановских земель, – отвечал тот.
– Но это, брат, была бы послуга для Строгановых, а не для батюшки-царя. Нет, я задумал другое.
– Что же?
– А то, что сильно виноваты мы перед царем, должны и заслужить ему повинным нашим большим делом… Знаешь ты всю эту нечисть, и татар, и остяков, и вогуличей?
– Знаю, как не знать…
– Бросовый народ в ратном деле.
– Что они поделают без пищалей с одними стрелами?
– Вот я это на ус себе намотал… Пищали у нас есть, снарядов много, можно будет задать им встрепку, что страсть…
– Можно-то можно, только много их, Миняй вот говорит, тысячи…
– Все может быть, только рознь между ними. Вместе ни за что не пойдут, а мы их по частям и перекрошим.
– А дальше что?
– А дальше… Покорим царство сибирское под высокую руку царя-батюшки и поднесем его ему, авось тогда он над нами смилуется.
– Вот что ты задумал! – разинул рот от удивления Иван Иванович, с благоговением смотря на своего атамана и друга.
Ермак Тимофеевич, разгоряченный речью о своей заветной мечте, с горячими, как уголь, глазами, был действительно прекрасен.
– Дай-то бог. Только… – начал было Иван Кольцо.
– Что только-то? – перебил его Ермак Тимофеевич.
– Большое это дело, мудреное. Можно и самим не вернуться…
– Не бойсь, вернемся! – воодушевленно сказал Ермак Тимофеевич.
В голосе его прозвучала такая уверенность, что Иван Иванович удивленно вскинул на него глаза.
– Что, думаешь, хвастаю?.. – поймал тот этот взгляд.
– Нет, но…
– Уж знаю, угадал, что думаешь. Только знай и то, что говорю я это неспроста… Сны у меня о том были верные.
И Ермак Тимофеевич рассказал Ивану Ивановичу уже известные читателю его сны, где видел себя окруженным странной неведомой природой, неведомыми людьми, в княжеском венце на голове.
– Може, венец-то это не княжеский, а брачный, ну, да это все едино… Коли мне суждено обвенчаться с Ксенией Яковлевной, так, значит, все равно Сибирь будет под рукой царя-батюшки. Без полной победы над нечистью не вести мне к алтарю мою лапушку, – добавил со вздохом Ермак Тимофеевич.
– Вот оно что… Может, и впрямь суждено все это, – задумчиво сказал Иван Кольцо.
– Я уверен, что суждено…
– Уверенность – великое дело…
Оба на несколько мгновений замолчали. Каждый думал свою думу.
– Палаты-то мы нашли действительно княжеские, – улыбнулся Иван Кольцо. – Вишь, все горит серебром, золотом да каменьями самоцветными.
– Зимовье хоть куда, – ответил Ермак.
– Люди, главное, отдохнут, сил наберутся, а это в походе первое дело. Вишь, как грохочут, веселы, довольны…
За кострами действительно беседа шла все оживленнее и оживленнее, все чаще слышались шутки и смех.
XIII
Цыганка
Оставим Ермака Тимофеевича с его людьми в их волшебной пещере и вернемся снова в хоромы Строгановых.
Опасения Семена Иоаникиевича сбылись. Не прошло и недели после отправления в поход Ермака, как кочевники стали беспокоить границы Строгановского царства, и потребовалось снаряжать против них людей, начальство над которыми принял Никита Григорьевич Строганов, а Максим Яковлевич остался дома, тоже занятый устройством оборонительных сил, на случай возможного нападения на усадьбу.
Эти распоряжения Строгановых произвели известное впечатление на кочевников, и они, разбитые Никитой Григорьевичем Строгановым и его людьми и прогнанные за Каменный пояс, более уже не беспокоили приготовившихся к отпору соседей.
В усадьбе все шло по-прежнему. Ксения Яковлевна была относительно спокойна. Причиной тому была Домаша. Она сумела вселить в свою хозяйку-подругу веру в счастливую звезду Ермака Тимофеевича.
– Он заговоренный… Это уж я знаю.
– Как заговоренный?.. – удивилась молодая Строганова.
– Да так… От всего, слышь ты, и пули и стрелы отскакивают…
– Да что ты!
– Верное слово.
– Откуда ты знаешь?
– Да его же люди болтают. Николи даже ранен не был, а всегда впереди, так и врубается, бывало, во вражеские толпы, кругом него вальмя валит народ, а он хоть бы что, рубит себе или действует кистенем, любо-дорого глядеть…
– Так ведь, может, Бог берег до поры до времени, а не ровен час…
Голос ее дрогнул.
– Да нет же, говорю тебе, Ксения Яковлевна, что заговоренный он. Такое слово, значит, знает… Недаром бают, он с колдуньей связавшись был…
– Что ты говоришь глупости…
– Не глупости, а правду.
– Кто же такое болтает?
– Да его же люди тоже баяли. Стояли они на Волге, а там в лесу колдунья жила, так он к ней часто шастал.
– Все это пустое… Он в Бога верит. Как истово молился на обручении и на молебне…
– Одно другому, бают, не вредит.
– Разве что… А, кстати, Домаша, ты не узнала о цыганке-то?
– Это о Мариуле-то?
– Да.
– А тебе с чего это, Ксения Яковлевна, она на память пришла?
– Да вот о колдунье ты заговорила.
– Да разве она колдунья?
– Ну гадалка, верно, ты, кажись, что-то болтала.
– Я думала, что гадать она умеет, цыганки-то на это горазды, а тогда еще ничего нам, что будет, неведомо было, я тебе и сказала о Мариуле. Потом, как все объяснилось, до Семена Аникича дошло, он согласие свое дал, обручили вас с Ермаком Тимофеевичем, я об ней и думать забыла.
– Жаль… – разочарованно произнесла Ксения Яковлевна.
– С чего жаль-то? О чем же гадать теперь?
– И тебе не о чем? – лукаво посмотрела на нее молодая Строганова.
– Мне-то и подавно.
– А об Яшке?
– Я об этом и думать забыла. Мекаю так: если бы с ним стряслась беда, так сердце-вещун мне сказало бы, а коли молчит оно, так, значит, попросту он шатается по белу свету. А коли так, не стоит он моей думушки.
– И злая же ты, Домаша!
– На дурных и надо злой быть.
– Нет, я бы все простила Ермаку, – задумчиво сказала Ксения Яковлевна.
– И ничего нет в том доброго, – с жаром заговорила Домаша. – С их братом нашей сестре тоже держать ухо востро нужно, раз помилуешь, они тебе на шею сядут и поедут. Тогда аминь. Прощай, вольная волюшка.
– Коли любит, и воли ненадобно.
– Так ведь и для него так же.
– Вестимо.
– А они норовят нас покорить, а самим быть хозяевами.
– Да ведь испокон веку так…
– А я на то не согласна.
– Так гадать тебе не о чем? – вдруг спросила молодая Строганова, видимо, совершенно не заинтересованная вопросом, кто будет у них главой, Ермак ли или она…
– Ровненько не о чем.
– А мне так есть о чем.
– О чем бы это?
– А хоть бы об Ермаке.
– Что гадать-то об нем? Крошит он теперь, чай, нечисть на обе корки, вот и все. Скоро, чай, и назад воротится.
– Это как еще сбудется…
– Да уж поверь мне.
– Верю я тебе, а все же погадать бы я не прочь.
– Хорошо, я прознаю про Мариулу-то.
– Когда?
– Да хоть сегодня же. Антиповна с ней в дружестве.
– Ну!
– Верно слово. Сколько раз видела их вместе, душевно так беседуют.
– А Мариула-то что делает?
– В прачках она.
– И не скучает?
– Чего же ей скучать?..
– Чай, все же к своим привыкла.
– Не любит она их, сказывают.
– А ты с ней не говорила?
– Не видала даже путем. Я в людскую избу-то забегаю в год раз по обещанию. Да она, бают, дикая… Только с Антиповной да еще кой с кем и беседует, а то все молчит или песни про себя мурлыкает, да и песни-то непонятные…
– Не нашенские?
– Нет. Сказала: разведаю…
– И раньше тоже сказывала.
– Да раньше-то тут такое пошло, что не до нее было, а кроме того, я мекала, что она не надобна.
– Нет, очень надобна… – вздохнула Ксения Яковлевна.
– Теперь уже сделаю, покойна будь.
Полонянка оказалась старательной и прилежной бабой, молчаливой, но услужливой, «сурьезной» – как говорила о ней Антиповна. Кроме своего прачечного дела, она взяла на себя и уборку прачечной избы, в одной половине которой помещалась сама прачечная, а другая, разделенная на несколько горниц, и кухня служили жильем для прачек.
Мариула заняла самую маленькую горенку с половиной окна и жила в ней одна. Эту горенку определила ей Лукерья Антиповна сперва в силу того, что остальные прачки вначале сторонились своей новой товарки, которая столько лет прожила с нечистью. Что она там делает одна в своей горенке? Этот вопрос интересовал всех ее товарок, и самые любопытные из них поглядывали за нею.
– Ничего она, родимые, не делает, как есть ничего, – говорили они остальным.
– Как так?
– Да так… Сидит на лавке, уставившись в одну точку, и не шелохнется.
– Что же это она?
– Не ведаем.
– Видно, поврежденная…
– Повредишься среди нечисти-то…
– И какое ее там житье было, любопытно бы доведаться…
– Да как ты у нее доведаешься, когда она молчит как чурбан какой, – возмущались любопытные.
Беседовала Мариула по душе действительно с одной Антиповной, но старуха тоже не была словоохотлива, а потому никто не знал, о чем их разговоры. Заметили только, что после первой продолжительной беседы Лукерья Антиповна стала смотреть на Мариулу очень ласково.
– Чем ни на есть, видно, обошла цыганка нашу Антиповну, – толковали на дворне. – Ни к кому так она не приветлива.
– Видно, рассказала ей что-нибудь жалостное…
– Наврала, чай, с три короба.
– Зачем врать! Чай, и впрямь жизнь ее среди нечисти была невеселая…
– Какое уж там веселье.
– Може, мучили ее, тиранили.
– Все может быть…
– А может, и крест сменять на идола принуждали.
– От нехристей все станется.
– И не поймешь, стара ли она или же в средственных летах… Лицо моложавое, а волосы седые, силища-то во какая, так корчаги и ворочает.
– Поседеешь с горя-то…
– Еще как поседеешь, родимая.
Такие высказывались предложения прачками и другими дворовыми женщинами о полоненной цыганке.
Домаша, исполняя поручение Ксении Яковлевны, в тот же день после обеда – разговор их происходил утром – отправилась в прачечную избу. Прачки предавались послеобеденному сну.
Девушка очутилась перед дверью горенки Мариулы. Прежде чем отворить ее, она перевела дух. Сердце у нее сильно забилось. Ее охватил какой-то чисто панический страх. Наконец она, пересилив себя, приотворила незапертую дверь.
День был солнечный. Яркие лучи дневного света проникали в пол-окна каморки полонянки. При этом ярком освещении горница поражала своей чистотой, вытесанный и чисто вымытый стол и лавка положительно блестели.
На одной из лавок сидела Мариула с устремленным куда-то вдаль взглядом своих черных, не потерявших девического блеска глаз, составлявших разительный контраст с седыми прядями волос, выбивавшихся из-под головной повязки. Домаша некоторое время смотрела на сидевшую из полуотворенной двери, затем открыла эту дверь совсем и вошла в горницу.
Мариула не пошевелилась. Она, видимо, не слыхала и не видала вошедшей, хотя взгляд ее, казалось, был устремлен на нее.
Девушку взяла оторопь. Первою мыслью ее было бежать назад и устроить посещение Мариулой светлицы через Антиповну. Но она продолжала стоять перед глядевшей на нее, но не видевшей ее цыганкой. Она чувствовала себя совсем окаменевшей. Ноги не повиновались ей. Оставалось заставить Мариулу увидеть себя.
Домаша кашлянула. Цыганка вздрогнула. Выражение ее глаз вдруг изменилось. Теперь она смотрела действительно на Домашу.
– Кто ты, девушка? – спросила цыганка мягким грудным голосом.
– Я Домаша, сенная девушка Ксении Яковлевны… Чай, слыхала о ней?
– Как не слыхать… Наша молодая хозяюшка.
– Она самая… Прислала она меня до тебя, тетушка.
– До меня?
– Да! В светлицу тебя она просит. Может, погадаешь ей…
– А откуда она доведалась, что гадать я умею?
– Да ведомо ей, что цыганка ты, а цыганки на гаданье горазды…
– Да ты, девушка, кажись, тоже цыганка?..
– Я? О том я не ведаю.
– Не ведаешь? – переспросила Мариула.
Голос ее задрожал.
XIV
Мать и дочь
– Не ведаю! – повторила Домаша.
– Как же так? Кто же ты такая, девушка? Отец твой кто был, кто была мать?
Старая цыганка уже теперь в упор, пристально смотрела на девушку. Домаша стояла ни жива ни мертва под этим взглядом, но все же тихо отвечала:
– Не знаю я ни отца ни матери.
– Не здешняя, значит?
– И того сказать не могу, в снегу я найдена, после набега кочевников.
– Когда это было? – вдруг вскочила Мариула с лавки и очутилась совсем близко перед Домашей, испуганно отшатнувшейся.
– Ты не бойся, девушка, я тебе зла не сделаю. Только скажи мне, бога ради, когда это было. Знать мне это беспременно надобно. Скажи!
В голосе Мариулы появились молящие нотки.
– Годов тому назад пятнадцать, – ответила Домаша.
– Пятнадцать годов, пятнадцать… Так… Так… – про себя забормотала старуха. – Выходит, что так. Да неужели?..
Глаза Мариулы наполнились слезами. Ничего не понимавшая Домаша, уже освоившись со старухой-цыганкой, смотрела на нее во все глаза с нескрываемым любопытством. «Что за притча! Что с ней такое деется? Уж не с ума ли пятит старая? – мелькало в ее уме. – Уйти подобру-поздорову. Не ровен час…» И она снова попятилась к двери.
– Так приходи же, тетушка, в светлицу…
– Постой, постой! Остановись, девушка, куда спешишь? – остановила ее Мариула.
– Ждет меня Ксения Яковлевна…
– Не замай, подождет. Скажи ты лучше, хотелось бы тебе видеть свою мать?
– Не знаю… Да и где же мне увидать ее, как смогу узнать свою мать, коли она меня младенцем бросила?
– Может, люди сделать это ее заставили…
– Невдомек мне, к чему ты речь ведешь, тетушка.
– А вот к чему, девушка… Расстегни-ка сорочку, покажи мне левое плечо свое…
И старуха протянула руку к шее Домаши.
«Кажись, и впрямь она с ума спятила!» – подумала девушка, но все же спросила вслух:
– Зачем?
– А коли есть у тебя на плече родинка, черная с горошину… – начала было Мариула, но Домаша перебила ее:
– Есть, тетушка, есть…
– А ты все же покажи мне, родная.
В голосе старой цыганки послышались такие нежные, просительные ноты, что девушка невольно исполнила ее просьбу, расстегнула ворот сорочки. На обнаженном темно-бронзовом круглом плечике действительно чернело родимое пятнышко величиной с горошину.
– Дочь моя! – вдруг кинулась ей на шею Мариула и стала покрывать обнаженное плечо Домаши нежными поцелуями.
– Дочь?! – дрожащим голосом повторила девушка.
– Да, ты дочь моя!
Домаша почувствовала, что на ее плечо закапало что-то горячее. Это плакала Мариула.
– Матушка, ты плачешь? – воскликнула девушка.
– Ничего, ничего, это я, доченька, от радости… – сквозь слезы прошептала старуха.
– Однако как же это? В толк не могу взять я… – проговорила Домаша.
– Садись, моя дорогая дочушка, я тебе все поведаю, – сказала Мариула, обняв девушку, и направилась с нею к лавке.
Домаша молча повиновалась. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что перед ней действительно ее мать – она узнала это по ощущению от нежного поцелуя Мариулы, а теперь даже в чертах ее лица виделось что-то родное.
Мать и дочь сели на лавку. Старая цыганка несколько минут молчала, собираясь с мыслями, чтобы начать свою грустную повесть.
– Не гляди, доченька, что я седа и совсем старухой выгляжу, не лета, а горе меня состарило. Мне еще сорока нет, а вот какова я…
Старуха остановилась и выпрямилась, как бы желая дать убедиться собеседнице, как она действительно выглядит.
– Лет двадцать тому назад, а може, и более, – начала рассказывать Мариула, – кочевали мы с табором не здесь, а далече отсюда. Где, я и не помню, только налетела на нас татарская сила. Многих прикончили, других разогнали, а меня с отцом в полон взяли. Была я тогда по пятнадцатому году. Татары нас увели с собою. Гнали нас и пешком, и на лошадях везли, и очутились мы за Каменным поясом. Приглянулась я их поганому князьку, захотел он меня за себя взять… А мы с отцом в Бога да во Христа верили, я-то была что, несмышленая, делай со мной, что хочешь. Ну а отец за меня в заступу пошел, да тем и погубил себя. Убили его нехристи, и стала я женою князька. Прожил он со мною годов пять, я ему прискучила, и подарил он меня одному из своих воинов. Стала я женой другого. А между тем была на сносях от князька. Родила я так через полгода девочку, тебя то есть. Невзлюбил тебя новый муж мой. Всячески извести хотел, только я тебя пуще глаза хранила, а въявь-то убить не решался он, князька своего боялся. Так прошло около двух лет. Наши люди набегом пошли на здешние места. Жены-то в юртах оставались, а меня муж с собою взял. Видно, был у него на то умысел… Я тебя с собой захватила. Не удался набег наш, дали нам отпор здешние люди, многие полегли на месте, остальным убежать было только в пору… Я около мужа была с тобой на руках, торопить он начал меня, да вдруг как схватит тебя из моих рук, да и кинул тебя в сугроб, а меня обхватил поперек тела, на лошадь свою взвалил, сам вскочил верхом, да и поскакал. Я не успела опомниться. Потом стала биться да рваться, он меня кулаками успокоил, без чувств я сделалась… Мы уже были далеко и вскоре перебрались за Каменный пояс в свое кочевье. Оказалось, что его без нас разорили и князька, моего первого мужа, твоего отца убили… Не у кого было заступы искать… Я и смирилася. Жила с ненавистным злодеем, много горя вынесла, оно-то меня и состарило… Наконец и на него карачун пришел, убили его здесь в последний набег, а я в полон волею сдалась… Оно и на счастье – довелось мне встретить мою дочушку…
Мариула снова обвила руками шею Домаши и стала целовать ее лицо. Девушка отвечала ей также нежными поцелуями.
– Матушка, матушка! – повторяла она.
– Говорила мне про тебя Антиповна, чуяло и тогда мое сердце, что ты и есть дочь моя, да ни разу я тебя путем не видала, а как сегодня вошла ты, посмотрела на тебя и тотчас признала. Похожа ты на меня, какою была я в девичестве.
– А о чем ты, матушка, когда я вошла, думала? Даже меня спервоначалу не заметила? – спросила Домаша.
– А о ком же, как не о тебе, моя доченька, пятнадцать лет все о тебе думала, места не находила себе.
– Матушка!..
– Но теперь зато я счастлива! Дай наглядеться на тебя, ненаглядная.
Мариула положила обе руки на плечи девушки и стала с любовью вглядываться в ее лицо.
– Не ходи ты замуж за немилого! – вдруг каким-то вдохновенным тоном начала она. – Есть паренек, любит тебя больше жизни, да в отъезде он, в большом городе… Ты думаешь, он забыл тебя, а ты у него одна в мыслях… Надумал он, для тебя же, сделать дело, да не вышло ничего. Но не кручинься, скоро он воротится… Иди за ним без оглядки, будет он для тебя хорошим мужем, кинь опаску свою, брось свою гордость…
Домаша слушала свою мать с каким-то священным ужасом.
Словно эта женщина читала в ее мыслях, как в открытой книге.
«Что же это такое? – спрашивала она себя. – Уж не колдовство ли?» Она боязливо оглядела горенку матери. Горевшая перед большой иконой в переднем углу лампада ее успокоила.
– Напрасно, доченька, у тебя такие мысли несуразные, – заметила старуха.
– О чем мысли? – вздрогнула Домаша.
– Сама знаешь, а на мне крест, хоть я и прожила долгие годы с поганою нечистью.
И Мариула полезла за пазуху и вытащила оттуда большой медный тельный крест.
– Прости, родимая, это я с перепугу…
– Чего же ты перепугалася?
– Ты откуда же все это знаешь? – вместо ответа спросила она.
– Что знаю?
– Про Якова…
– Про какого Якова? Слыхом не слыхала о нем…
– Как же! Ты говоришь – в отъезде он, в большом городе… На Москве, действительно.
– По лицу я твоему прочитала это, доченька, у каждого человека судьба его на лице писана…
– Дивно это, матушка, меня об нем и впрямь брало сумление…
– Вижу, вижу. Только напрасно, доченька. Верь мне…
– Верю, – тихо сказала Домаша.
Она и сама смерть как хотела этому верить. Но она была одна и ни с кем не делилась своими мыслями, даже с Ксенией Яковлевной, так как не хотела показать себя страждущей из-за разлуки с Яковом.
«Брось свою гордость! – вспомнились слова матери. – И ведь в самую точку попала… Совсем провидица».
Мариула между тем продолжала молча любоваться дочерью.
– А к молодой твоей хозяюшке явлюся я по приказу ее, когда захочется ее душеньке, – наконец сказала она.
– Она скорее просила, только надо будет сказать Антиповне.
– А что?.. Скажись и дошли за мной али сама прибеги… – отвечала Мариула.
– Только вот что, матушка, – начала девушка и остановилась.
– Что такое?
– Коли увидишь то, что судьба ее печальная, всего не говори ей, не тревожь ее душеньку, а то и так она в разлуке с Ермаком Тимофеевичем кручинится…
– Знамо дело, не скажу, зачем пугать девушку.
– А мне про то скажи с глазу на глаз… Ладно? Так я пойду теперь, матушка, поделюсь с Ксенией Яковлевной моей радостью, а там скажемся Антиповне, и за тобой прибегу я…
– Хорошо, доченька, до свидания, родная…
Мать и дочь обнялись и нежно расцеловались. С сердцем, переполненным самыми разнородными чувствами, вышла из прачечной избы Домаша. Круглое сиротство, несмотря на то что она привыкла к нему, все-таки было для нее тяжело. Эта тяжесть спала теперь с ее души. У нее есть мать!
Девушка была так счастлива, что ей захотелось побыть подольше наедине с собой, чтобы свыкнуться с этим счастьем, насладиться им вполне, прежде чем поделиться им с другими. Поэтому Домаша, вопреки своему обыкновению, не перебежала быстро двор, отделявший людские избы от хором, а, напротив, шла медленно. Ее радовало и то, что она узнает о судьбе Ксении Яковлевны. «Матушка все определит. Мне-то, мне рассказала все, как по писаному!» – думала она.
