Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
IX
Обручение
Со следующего дня светлица Ксении Яковлевны Строгановой стала действительно оглашаться свадебными песнями. Запевалой была Домаша. Она была так довольна тем, что исполнилось заветное желание ее молодой хозяюшки и подруги, что забыла свое личное горе, щемящую сердце тоску в разлуке со своим милым. Кроме того, она сознавала, что была не последней спицей в колеснице в деле сватовства Ермака Тимофеевича. Это льстило ее самолюбию, она гордилась этим. Уж на что зорка Антиповна, а она, Домаша, провела ее.
Девушка была довольна собой, счастлива счастьем Ксении Яковлевны и заливалась соловьем в девичьей. Даже Антиповна, все еще дувшаяся на всех вообще и на «негодяйку Домашку» в частности, заслушивалась оглашавшими рукодельную песнями:
Во лузях, во лузях,
Таки во лузях, зеленых лузях
Выросла, выросла,
Вырастала травка шелковистая.
Расцвели цветы лазоревые
В той траве, в той траве.
И я в той траве выкормлю коня,
Выкормлю, выкормлю,
И я выкормлю, выглажу его,
Подведу, подведу,
Подведу коня к батюшке.
Батюшка, батюшка!
Уж ты батюшка родимый мой!
Ты прими, ты прими,
Ты прими слова ласковые,
Полюби, полюби,
Полюби слова приветливые,
Не давай, не давай,
Не давай меня за старого замуж,
Старого, старого,
Я старого насмерть не люблю,
Со старым, со старым,
Я со старым гулять не пойду.
Ты отдай, ты отдай,
Ты отдай меня за ровнюшку,
Ровнюшку, ровнюшку,
И я ровнюшку душой люблю.
С ровнюшкой, с ровнюшкой.
Я с ровнюшкой гулять пойду.
Эта песня, которую так любила слушать Ксения Яковлевна по несколько раз в день, пелась ее сенными девушками, сменяясь другой.
Уж я золото хороню, хороню…
Чисто серебро хороню, хороню.
Думай, гадай, девица,
Отгадай, красная,
В мои руки былица,
Змеиное крылице.
С дворянством проиграла, проиграла,
Вечер перстень потеряла, потеряла,
Пал, пал перстень
В калину, малину,
Очутился перстень
Да у дворянина и т. д.
Лились звуки и других свадебных и подблюдных песен, и мастерицы были петь их сенные девушки молодой Строгановой.
– Эх, Якова нет с балалайкой, – заметила как-то раз Ксения Яковлевна, наклонившись к уху Домаши. – Как раз бы кстати…
Домаша вдруг оборвалась на взятой ею ноте, губы ее дрогнули, на глазах блеснули слезы. Пение на мгновение смолкло, но это мгновение показалось для молодой Строгановой целой вечностью. Она спохватилась и поняла, что задела неосторожно за больное место сердца своей любимицы. Но та, впрочем, пересилила себя, только с укоризной взглянула на Ксению Яковлевну. «Ты счастлива, так думай же о несчастии других!» – казалось, говорил этот укоризненный взгляд.
– Прости меня, Домаша! – виновато прошептала Ксения Яковлевна.
Девушка вместо ответа как-то особенно залихватски завела новую песню:
Во саду ли, в огороде девушка гуляла,
Невеличка, круглоличка, румяное личико.
За ней ходит, за ней бродит удалой молодец,
За ней носит, за ней носит дороги подарки,
Дороги подарки, кумач да китайки,
Кумачу я не хочу, китайки не надо!
Но Ксения Яковлевна не успокоилась таким напускным весельем Домаши. Она поняла хорошо, что пережила подруга от ее опрометчивого слова. В тот же вечер она подарила ей бусы и ленты и всячески старалась утешить.
– Не кручинься, моя милая. Приедет он, скоро приедет… – говорила она.
– Да я и не кручинюсь. Мне что?.. Захотел погулять и гуляй вдосталь. Нужда мне в нем велика, подумаешь!.. – с напускным раздражением говорила Домаша.
– Ты мне глаза не отводи, ведь видела я сегодня, что сталось с тобой, как я сдуру вспомнила о нем, – взволнованно сказала Ксения Яковлевна. – И чем я заслужила, что ты от меня скрытничаешь, когда я всю душу перед тобой выкладываю…
– Ох, Ксения Яковлевна! – воскликнула Домаша. – Не перед тобою я скрытничаю, а перед собой…
В голосе ее слышались слезы.
– Как так?
– Да так… Самой перед собой скрыть хочется, что любила я его, недостойного.
– Чем же он недостойный?
– Любит, видно, меня мало, коли пропал и не возвращается… Ведь надумил его Ермак Тимофеевич, чтобы он отъехал немного да и вернулся бы, а он, поди ж ты, кажись, попусту в Москву норовит попасть… Точно нужда гонит.
– Посмотреть на Москву любопытно. Может, никогда не придется, – заметила молодая Строганова.
– Кабы любил по-настоящему, ничего бы, окромя меня, любопытно не было.
– Ишь ты какая… А вот Ермак меня любит, а в поход идет. Я было тоже плакать задумала, да не велел он, я и перестала…
– Особое это дело, Ксения Яковлевна.
– Чем же особое?
– В поход он перво-наперво неволею идет, а второе – он ратный человек, в поход ходить – его служба. А Яшка что? На печи здесь сидел да на балалайке потрынкивал, вот и вся его служба.
– Он тоже не по воле поехал, а послали его, – возразила Ксения Яковлевна.
– Кабы вез он в Москву грамотку, то слова не сказала бы, а то ведь понесло его туда с пустыми руками. Вот что обидно… Кажись, кабы умер он, не так мне было бы больно.
– Что ты, девушка, говоришь несуразное!
– Поистине, Ксения Яковлевна, знала бы, что любит он… Не ворочается скоро не по своей воле, а ранен или убит лихими людьми… Всю жизнь бы по нем прогоревала бы, на мужика-то бы ни на одного не взглянула, а все было бы легче сердцу моему девичьему, чем знать, что он попусту прохлаждается, себя прогуливает, а обо мне, видно, и думушки нет в его пустой башке.
– Что это ты, девушка? Не накликай на самом деле на его голову.
– Говорю, легче было бы мне, легче… – каким-то болезненным стоном вырвалось у Домаши.
– А может быть, он поехал в Москву для тебя же…
– Для меня?
– Тебе за обновами да гостинцами.
– Велика мне нужда в его обновах да гостинцах… Швырну их ему в глаза бесстыжие, – с сердцем отвечала Домаша.
Но разговор этот все же несколько успокоил ее.
Весть о предстоящем обручении Ермака Тимофеевича с Ксенией Яковлевной быстро облетела не только усадьбу Строгановых, но и оба поселка, прошла даже до самых далеких заводов, и, как это ни странно, никто по этому поводу, как говорится, не дался диву. Имя Ермака было окружено для всех таким ореолом молодечества, которое для простых людей русских вполне заменяло благородство происхождения.
– Бояре-то царские лиходеи и захребетники, а Ермак вольный ратный человек, молодец во всех статьях… Чем же он не жених любой девушке? – рассуждали люди и радовались на завидную парочку.
– Лиха беда обабиться. Пропадет молодец для ратного дела… Какой уж он атаман, коли с женой на пуховиках будет нежиться! – ворчали его старые товарищи по привольной жизни на Волге.
– Это кого как… Ермака не обабишь, – слышались возражения.
– Баба черта обломает, а не то что Ермака…
– Ермак, братцы, в ратном деле и черта за пояс заткнет. Такие шли толки.
Ермак Тимофеевич между тем по праву жениха бывал ежедневно в светлице у Ксении Яковлевны и проводил там по несколько часов, слушая песни сенных девушек. На этих свиданиях присутствовала и Антиповна, примирившаяся с мыслью о браке своей питомицы с Ермаком Тимофеевичем и даже решившая в уме, что царь, узнав о его службе, сделает его боярином.
«Все в царской воле, – думала она, – были бояре Обносковы, нет бояр Обносковых. Отчего же и Ермаку не быть боярином?.. Парень всем взял – и умом, и отвагой…» Так мечтала старуха.
Иногда ее заменяла Домаша. С нею молодым людям было, конечно, вольготнее – на долю Ермаку выпадали и лишнее нежное слово, и поцелуй.
С Семеном Иоаникиевичем он виделся также ежедневно. Они серьезно обсуждали вместе с молодыми Строгановыми предстоящий поход за Каменный пояс. И Максим Яковлевич, и Никита Григорьевич хотели идти с Ермаком, но последний благоразумно отговорил их.
– Не дело вы задумали, добрые молодцы. Здесь вы нужны на подмогу дяде, да и в случае нападения кочевников… Кто же примет начальство над людьми? С хозяевами и все дворовые люди, и старые поселенцы охотно пойдут в бой и отразят нехристей, а нашим довольно и меня с Кольцом. С ними мы управимся… Мы их знаем и они нас… Да и дело ведь оставить на одного дядю нельзя, в годах уже он, а вы молоды… С кем ему будет тут посоветоваться?
Улещенные такими речами Ермака, молодые Строгановы отбросили мысль о походе, но все же принимали горячее участие в его обсуждении.
Решили построить челны и идти водой по реке Чусовой в глубь Сибири. Толковали о количестве необходимого оружия и припасов. Словом, не оставили ни одной подробности без всестороннего рассмотрения и обсуждения. Все было предусмотрено.
Относительно обручения также было все решено. Через неделю после того, как Ермак Тимофеевич был объявлен женихом Ксении Яковлевны, в хоромы был приглашен отец Петр, священник церкви во имя преподобного Иоаникия Великого, который и обручил молодых кольцами, привезенными с нарочным из Перми.
Нарочному было заказано не говорить в Перми, зачем понадобились кольца. Семен Иоаникиевич хотел, чтобы обручение осталось тайной до поры до времени. Преданный слуга Строгановых был не из болтливых.
После отслуженного в парадной горнице второго этажа молебна с водосвятием священник обручил жениха и невесту, после того как Семен Иоаникиевич и Лукерья Антиповна благословили их святыми иконами.
Весело провели этот день не только в усадьбе Строгановых, но и в ближайших поселках. Пировали до утра. Вино, мед и брага лились рекой, много было съедено и мяса, и пирогов, и другой разной снеди, много искренних пожеланий неслось к обрученным и лично и заочно.
Сенные девушки, подкрепившись наливками да сладостями, особенно изощрялись в песнях, славивших молодых: «князя и княгинюшку», «лебедя и лебедушку», «сокола да голубку сизую».
Все веселились от души. Одна Домаша нет-нет да и затуманивалась, вспомнив о своем Якове.
Хоть и говорила она Ксении Яковлевне, что легче было бы ей, если бы умер он, но все же сильно сжимала ее сердце мысль, что, быть может, действительно лежит где-нибудь ее Яшенька мертвым, вороны черные глаза ему клюют, звери дикие косточки обгладывают белые. Холодом всю обдавало девушку. «Пусть лучше в Москве погуляет, да сюда вернется, чем такое страшное приключится с ним», – думала она.
И Ермак Тимофеевич, и Ксения Яковлевна чувствовали настроение своей наперсницы и словом ласковым да шуткою старались утешить или хоть разговорить бедную девушку.
X
В поход
Наступило первое сентября 1581 года. Протекавшая верстах в двух от хором Строгановых и новой стройки Ермаковой вольницы река Чусовая пестрела множеством челнов, мерно покачивавшихся на ее мутных водах.
– Точно Волга-матушка, – толковали собравшиеся на берегу реки казаки.
– Скажешь тоже, Волга… Тех же щей, да пожиже влей, – слышалось замечание.
Но вот все стихло. Головы огромной, но стройной толпы обнажились. Перед устроенным на берегу временным иконостасом с множеством икон, принесенных из церкви и из хором Строгановых, появился в полном облачении отец Петр с диаконом и стал служить торжественный напутственный молебен.
Отряд Ермака Тимофеевича, числом 840 человек, благоговейно внимал молитвам и песнопениям.
За отрядом стояли люди строгановские, а впереди Иван Кольцо и Ермак Тимофеевич рядом со своей невестой Ксенией Яковлевной, окруженной сенными девушками с Домашей во главе. Тут же в первых рядах стояли Семен Иоаникиевич Строганов с племянниками.
Гулко среди невозмутимой тишины раздавались богослужебные возгласы и молитвословия, дым кадильный тихо струился в воздухе, а яркое солнце приветливо играло в дорогих окладах икон и блестящих ризах священнослужителей.
Вот огромная толпа истово крестится… Вот она как один человек опускается на колени… Картина величественная и поразительная!
Молебен окончен, водосвятие совершено, отец Петр окропил святою водою каждого из воинов, длинной лентой в образцовом порядке прошедших мимо него и целовавших крест. Последними к нему приложились Строгановы и их люди, собравшиеся проводить посельщиков в далекий поход, в глушь сибирскую.
По распоряжению Ермака Тимофеевича, когда все приложились к кресту и отцом Петром были освящены колыхавшиеся на водной поверхности реки челны казацкие, был собран круг. Ермак подошел к людям, снял шапку и трижды низко поклонился им в пояс.
– Знаете ли, добрые молодцы, что ноне новый год… Поздравляю вас с ним, ребятушки. Дай бог в новый год да в добрый час дело начать новое, дело доброе, великое… Виноваты мы много перед батюшкой-царем нашим, так искупим же свои перед ним вины послугою… Идем мы все с поход волею, неволить народ не хочу, кто хошь иди, кто хошь оставайся… Выходи, кто не со мною.
Ермак Тимофеевич смолк и орлиным взглядом обвел толпу. Ни один человек не тронулся с места.
– Все с тобой, атаман! – пронеслось по толпе.
– Чур, казак, назад не пятиться, не воротиться… Знаете пословицу? – продолжал Ермак Тимофеевич. – Житье будет в походе не то, что на Волге али в поселке здесь, житье трудное, походное… Идем не на разбой, а на святое дело, а потому слушаться моих приказаний, не пьянствовать, не безобразничать… Уговор лучше денег, провинившегося не пощажу… говорю заранее… Согласны? Идите! А не согласны – на печи лежите…
Он снова остановился и снова вопросительно зорким взглядом поглядывал на толпу.
– Согласны, согласны!.. – раскатилось по толпе.
– Коли согласны, так объявляю поход, а куда, о том скажет нам Семен Аникич Строганов.
Жестом руки Ермак Тимофеевич указал на старика Строганова, стоявшего несколько позади него. Семен Иоаникиевич выступил вперед.
– Идите, братцы, с миром, очистите землю сибирскую и выгоните безбожника салтана Кучума, – громко напутствовал он ратников.
Радостный возглас толпы был ему ответом.
– Иди, сажай людей в челны… – сказал Ермак Тимофеевич Ивану Кольцу. – Мы сядем с тобой в передний челн.
– Ладно, атаман! – ответил есаул и повел людей к реке.
Ермак остался с провожавшими его Строгановыми и их людьми. Несколько минут он молчал. Торжественным было это молчание. Наконец он заговорил:
– Простите меня, грешного, коли кого изобидел из вас ненароком, – поклонился он в пояс сперва людям Строгановых.
– Николи никого не обидел, что ты, бог с тобой, – ответили они, – а коли ненароком, так Бог простит…
– Простите и вы, отец мой названный и братцы мои названые, прости, моя невеста обрученная… Не лишите меня молитв ваших, особливо ты, чистая девушка…
Голос Ермака дрогнул, и он умолк.
Первым подошел к нему Семен Иоаникиевич Строганов, благословил его небольшим образком на серебряной цепочке, который и надел ему на шею. Они обнялись и трижды крепко расцеловались.
За стариком пришла очередь Максиму Яковлевичу, а за ним Никите Григорьевичу Строгановым. Оба со слезами на глазах простились с Ермаком Тимофеевичем.
Ксения Яковлевна стояла бледная, опершись на руку преданной Домаши. К ней, простившись с ее дядей и братьями, подошел сам Ермак Тимофеевич.
– Прости, невеста моя обрученная, прости, моя лапушка, молись за меня… Как за стеной каменной буду я за твоими молитвами девичьими… Не горюй, не кручинься, вернется, бог даст, твой Ермак цел и невредим и будет продолжать любить тебя, как теперь любит больше жизни своей. Прости мое сердце…
Девушка с рыданиями бросилась на шею Ермаку Тимофеевичу. Из глаз его тоже полились слезы.
Эти слезы обоих слились в их горячих поцелуях. Они на мгновение замерли.
Ермак опомнился первый. Он тихо освободился от объятий невесты, тряхнул головой и проговорил:
– Прощай, моя лапушка, прощай, мое сердце… До свидания!.. – и быстро зашагал к реке.
Ксения Яковлевна без чувств упала на руки сенных девушек. Они бережно повели ее в хоромы, сопровождаемые Антиповной.
Семен Иоаникиевич Строганов с племянниками и людьми остались на берегу смотреть, как усаживались в челны казаки.
Вот по данному Иваном Кольцом знаку весла мерно поднялись и челны один за другим медленно поплыли мимо берега, где стояли Строгановы и их люди. Когда последний челн исчез из виду на повороте реки, Семен Иоаникиевич с племянниками отправились домой. За ними последовали и их люди.
Придя в хоромы, старик Строганов прямо отправился в светлицу.
– Что Аксюша? – спросил он Антиповну.
– У себя, с Домашей беседует, – отвечала старуха.
– Здорова? – спросил Семен Иоаникиевич.
– Да ничего себе… Еще на дороге очнулась и пришла сюда на ногах… Кажись, ничего.
Строганов прошел в следующую горницу. Он застал девушек сидевшими на лавках и о чем-то беседующими.
Семен Иоаникиевич сел рядом с племянницей.
– Ну вот и проводили, теперь, Бог даст, не заметим и времени, как встречать придется, – сказал он.
– Ты думаешь, дядя, он скоро вернется? – дрогнувшим голосом спросила Ксения Яковлевна.
– Скоро не скоро, а очень долго ему там делать нечего, – отвечал старик Строганов.
– Ох, долго покажется мне это время! – вздохнула девушка, рукавом сорочки смахивая набежавшие слезы.
– А ты приданым займись, торопи своих девушек, наблюдай за ними, время-то за делом и пройдет незаметно, – посоветовал Семен Иоаникиевич. Не навек разлучились… Вернется с победой… Вот и радость тебе будет. Ее и жди.
– А как убьют его кочевники?
– Ну на это у них руки коротки… Покажет он им себя, что все врассыпную посыпятся… Спрячутся в свои норы, да и оттуда он их выгонит.
Старик Строганов говорил таким уверенным и спокойным тоном, что эти уверенность и спокойствие поневоле сообщались Ксении Яковлевне.
Семен Иоаникиевич, конечно, сам далеко не думал того, что говорил. Он хорошо понимал все опасности предпринятого Ермаком Тимофеевичем похода в сибирские дебри, но не молодой же девушке, любящей человека, отправившегося в этот опасный поход, говорить ему было всю горькую правду. Ее надо было утешить, ободрить. Он это и сделал.
Ксения Яковлевна успокоилась. Слезы больше не навертывались ей на глаза.
– А у меня, дядя, к тебе просьба будет, – сказала она.
– Что, моя радость?.. Все я для тебя сделаю, моя девочка.
– Когда Яков вернется? – начала она и остановилась, посмотрев на Домашу.
Та сперва вспыхнула, а потом побледнела.
– Яков, Яков… – медленно произнес Семен Иоаникиевич. – До Москвы-то теперь он, чай, доехал благополучно, все там узнает о смерти Обносковых и назад приедет.
– Вот тогда и дозволь ему жениться на Домаше.
– На Домаше?
– Да… Они любят друг друга.
– Что ж… Он парень хороший, красивый. И она тоже. Парочка будет хоть куда! – улыбнулся Семен Иоаникиевич.
– Так, значит, дозволяешь, дядя?
– Конечно же… Пусть с Богом поженятся, коли любят друг друга… Только что же это ты, Аксюша, все говоришь, а невеста ни полсловечка не вымолвит.
– На самом деле, Домаша, что ты молчишь, как истукан?.. – обратилась к ней Строганова.
– Благодарю тебя, Семен Аникич, за милость хозяйскую, да только едва ли это сбудется, – поклонилась ему в пояс сенная девушка.
– Почему же? – удивился старик.
– Еще когда он вернется и с какими мыслями… Мало ли что допрежь меж нами было, теперь, може, и иначе пойдет… Кто знает… Да и воротится ли… – ответила Домаша.
– Коли люба ты ему была, так чего же ему пятиться. Ты тоже красотой взяла. Совсем писаная.
Семен Иоаникиевич засмеялся.
– На Москве немало и получше меня найдется, – со вздохом сказала Домаша.
– О том не спорю, как не найтись, только к чему ты речь ведешь, девушка, в толк не возьму… В Москве ему не найти суженой, чтобы в нашу глушь поехала, – сказал старик Строганов.
– Полюбит, так и поедет, – заметила Домаша.
– Ну, московские не таковские! Успокой свое сердце, девушка. Приедет твой Яшка цел и невредим, окрутим мы вас, и заживете счастливо.
– Благодарствуй, Семен Аникич, на добром слове, – поклонилась ему Домаша.
– Только я хочу, чтобы свадьба моя с ихней в один день была, – сказала Ксения Яковлевна.
– Это уж вы меж собой столкуетесь… Не мне жениться-то, а Якову и Домаше, может, и раньше ты захочешь повенчать их и погулять на свадьбе весело.
– Нет, вместе лучше… Не так ли, Домаша? – спросила молодая Строганова.
– Твоя воля, Ксения Яковлевна.
XI
Первая стычка
Медленно плыли челны с дружиной Ермака Тимофеевича. Солнышко закатилось, над рекой опустилась ночь. Берега Чусовой, сперва представлявшие собой необозримые равнины, стали круче, показался росший на них мелкий кустарник, перешедший вскоре в густой лес.
Под одним из таких крутых берегов Ермак с людьми остановились на ночлег. Но сомкнуть глаз им не удалось.
Не прошло и получаса после того, как челны причалили к берегу, вдруг из чащи леса на казаков полетела туча стрел.
Вреда они не причинили казакам, находившимся в челнах, но заставили уже было приспособившихся на ночлег вскочить на ноги и схватиться за пищали. Раздались выстрелы, и с крутого берега полетели в воду несколько убитых остяков.
Люди Ермака увидали их тела только на другое утро. Они по приказанию атамана не зажигали на челнах фонарей, чтобы не сделаться мишенью для стрел кочевников.
В казаков полетело еще несколько стрел, на которые они ответили новыми выстрелами.
Затем все стихло.
Кочевники, видимо, удалились, но Ермак и его люди провели бессонную ночь, настороже. С первыми лучами рассвета они отправились в дальнейший путь. На лесистых берегах не было никого.
– Ишь, бесовы дети, притаились. Пули-то не свой брат, – говорили меж собой казаки.
– Да, против пули им ничего не поделать, – замечали другие, рассматривая стрелы остяцкие, не причинившие никому вреда.
– Не говори, днем и от их стрел не поздоровится… Метко они бьют ими, а стрела-то их куда попадет, а то и насмерть уложит даже.
– Ну?
– Да, концы-то у них, слышь, отравлены, пробуравит где ни на есть тело, у раненого-то и загорится кровь полымем. Тут ему и шабаш.
– Поди ты… Вот оно что…
Лес между тем стал отодвигаться далее от берегов, которые стали отложе.
На следующую ночь Ермак уже назначил ночлег на берегу, для чего казаки причалили, вытащили челны на землю, а сами расположились лагерем вокруг пылающих костров.
Берег реки Чусовой в этом месте представлял собой большую поляну, граничащую с высоким вековым густым лесом. Утомленные непривычной работой веслами, – за время жизни в строгановском поселке люди успели облениться, – и после бессонной ночи казаки на мягкой траве заснули как убитые.
Не спали только Ермак Тимофеевич, Иван Кольцо да люди, поставленные на сторожевые посты.
– Что-то поделывает теперь моя Аксюша? – со вздохом произнес Ермак, сидя у потухающего костра, в который Иван Иванович бросал сухой хворост.
– Спит она теперь, что ей больше делать… – отозвался тот.
– Нет, Иван Иванович, не до сна ей теперь, видно, как и мне, свежа еще горечь разлуки… Вот я прошлую ночь напролет глаз сомкнуть не мог. Люди-то вон как притомились, – он жестом руки показал на спящих казаков, – а у меня сна ни в одном глазу…
– Понапрасну изводишь себя, атаман.
– А что поделаешь, коли не спится, а все думается…
– А ты плюнь и не думай.
– Легко молвить, да тяжело выполнить…
– И о чем тебе думать? Ну, любишь ты девушку, и мне, признаться тебе, невдомек это – в жизнь свою не любил бабу… Так и люби, она тебя тоже любит… Чего же тебе еще-то нужно?..
– Действительно, Иван Иванович, не уразумеешь ты того…
– Чего разуметь-то?
– Да вот что во мне деется. Кажись, бросил бы все и полетел назад к своей лапушке…
– Чуял я это давно, – грустно заметил Иван Кольцо.
– Что чуял-то?
– А то, что пропал ты, Ермак Тимофеевич, для ратного дела.
Ермак вспыхнул.
– Пропал, говоришь?.. Ну, это еще погодить надо… Пропадать-то, может, мне и рано…
– Рано-то рано, что говорить, но…
– А коли рано, так и не пропаду я. Вот весь сказ.
– Дай-то бог, – тихо молвил Иван Кольцо.
В это время грянул выстрел одного из сторожевых казаков, за ним другой, третий. Лагерь вскочил на ноги.
Раньше всех стоял на ногах Ермак Тимофеевич и его бравый есаул Иван Кольцо.
– Что за притча! – воскликнул первый. – С чего это?
– Видно, в лесу неладно, – сообразил Иван Иванович.
Сторожевые посты находились со стороны леса.
Ермак и Кольцо бросились к одному из стоявших на посту людей.
– Ты в кого пулял? – спросил атаман.
– И сам не знаю. Стою, гляжу на лес, – ответил тот. – Вдруг что-то замелькало между деревьями… Стал вглядываться. Отделились от лесу точно темные точки и поползли сюда. Може, зверь, а може, и человек. Я и выстрелил, за мной выстрелили и другие постовые. Точки скрылись в лесу.
Ночь была лунная, светлая. Ермак и Иван Кольцо действительно почти у самой опушки леса рассмотрели несколько темных точек.
– Поглядеть надо, что бы это такое? – сказал Ермак Тимофеевич и вместе с Иваном Ивановичем двинулся к опушке.
Зоркие глаза их вскоре рассмотрели при бледном свете луны движущиеся в лесу темные фигуры. Лежавшие у опушки леса оказались остяками, убитыми выстрелами постовых казаков. У большинства из них в руках были луки и приготовленные стрелы; колчаны с запасными стрелами находились за спиной.
– Ишь тут их сколько, точно черных тараканов, – заметил Ермак.
– Да, может, это те же самые, что прошлой ночью угощали нас стрелами, – сказал Кольцо.
– Откуда же они здесь взялись? – спросил Ермак.
– Да лес-то один и тот же, им по лесу идти не в пример ближе, так как река делает здесь заворот, – объяснил есаул.
– Может, и так, – согласился Ермак.
В это время у самого его уха прожужжала пущенная из чащи леса стрела.
Пролетев мимо, она вонзилась в кафтан одного из казаков.
За первой стрелой появилась другая, третья, десятая и так далее, летело по несколько стрел разом.
– На нехристей! – крикнул Ермак Тимофеевич и вместе со всеми бросился в лес. В чаще действительно укрывались остяки. Многих перебили. Остальные дали деру в глубь леса. Казаки не стали их преследовать и вернулись на поляну досыпать.
Сторожевые посты были, однако, увеличены. Потухшие костры люди больше не разводили.
Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо развели только свой небольшой костер невдалеке от реки, шум от быстрого течения которой доносился до них.
– Ишь, катит волны-то свои, Чусовая, что твоя Волга, – сказал Иван Иванович, когда они с Ермаком Тимофеевичем снова уселись у костра.
– Сказал тоже, Волга, – со вздохом отвечал атаман. – Волга-то втрое шире, коли не более, да и у волны ее звук мягкий, не так дико шумит-то матушка, как эта дикая река…
– И впрямь Волга-матушка выступает медленно, плавно, а эта бежит сломя голову, точно гонит кто куда… Ни дать ни взять остяки по лесу.
– Да, здорового стрекача задали они. Да и покрошили многих наши молодцы. Долго их помнить будут.
– Так и следует, чтобы помнили…
– А все же спасибо им, что нас потревожили, – сказал Ермак Тимофеевич.
– Это как же?
– Да так! Раззадорилось мое сердце, кручина-то из него повыгналась!..
Иван Кольцо истово перекрестился. Это было сделано с такою верою, что Ермак Тимофеевич невольно последовал примеру своего есаула и друга.
– Поздненько мы только хватились выбраться, – сказал Иван Иванович.
– Как поздненько? – спросил Ермак.
– Да так, холодновато становится. До покрова всего месяц остался, скует он, батюшка, реку льдом и покроет землю снегом.
– Здесь реки-то быстрые, не скоро замерзают.
– Это все едино, зато они еще быстрее становятся, плыть-то по ним нельзя.
– Ой ли?
– Да уж так, слышал я от старожилов здешних мест еще у Строгановых, – сказал Иван Иванович.
– Что ж, спрячем где ни на есть челноки, пешком пойдем… Все едино зима-то нас должна была застать. Не на месяц идем, а раньше или позднее, какая в этом разница?.. Слушай, Иван Иванович, – вдруг переменил разговор Ермак Тимофеевич, – а не хитрит ли со мной Семен Аникич?
– Как это хитрит? – не понял прямодушный Иван Кольцо.
– Что обручил меня с девушкой… Может, это так, для отвода глаз сделал, а уехал я-то, он и не пошлет в Москву челобитье…
– Нет, этого он не сделает.
– Ты думаешь? – спросил Ермак.
– Старик он правильный. Крест носит.
– А меня так берет сумление, – вздохнул Ермак. – Уж больно скоро он на все согласился.
– Да как же не быть-то ему в согласии? Вишь, девушка-то, бают, без тебя извелась совсем, чуть Богу душу не отдала.
– Это-то верно.
– Так то-то и оно-то, поневоле согласишься, только бы жива была да здорова… Любит ведь он ее.
– Вместо отца ей.
– Вот видишь.
В таких разговорах прошла вся ночь. Забрезжилась заря.
Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо, вздремнув полчасика перед рассветом, подняли людей. Подкрепившись сваренной кашей, снова спустили челноки на воду и поплыли далее.
Сон освежил и ободрил всех. Весла быстро и мерно резали воду, на многих челноках затянули песни, которые гулко раздавались по пустынным берегам реки и повторялись лесным эхо.
Ермак Тимофеевич радовался царившему среди людей веселью. Он видел, что они стали втягиваться в походную жизнь, рады были тряхнуть стариной и пожить в этом напряженном состоянии, которое порождается постоянной опасностью и вырабатывает в ратных людях быструю сметку и отвагу. Он с удовольствием наблюдал, как просыпались в них его прежние волжские товарищи.
Ему невольно припомнилось его прошлое, жизнь беззаботная, бескручинная. Он жил воспоминаниями да памятью о последних днях, проведенных у Строгановых, в светлице своей лапушки. О будущем старался не думать. «Чему быть, того не миновать», – утешал он себя русской фаталической пословицей и на этом несколько успокоился, порадовав горячо его любившего друга Ивана Ивановича. Его порядком смутило то настроение Ермака Тимофеевича, с которым он тронулся в опасный и трудный поход.
«Люди чутки – сейчас признают, что не тот уже Ермак, каким был на Волге, чего доброго, и назад повернут! Тогда прощай и милость царская, и царское прощение, и знатная добыча, ожидавшая их в сибирской земле… Нечего было и огород городить! И на славное имя Ермака Тимофеевича наложится пятно бесславия!»
Так думал его друг и есаул, а оттого и понятна его радость при виде ободрившегося атамана, орлиный взгляд которого снова поспевал повсюду, все примечал и невольно заставлял людей подтягиваться.
Челны между тем медленно плыли все дальше и дальше.
