Николай Гейнце
Ермак Тимофеевич
VI
Возвращение Ивана Кольца
Прошло несколько дней. Ксения Яковлевна окончательно поправилась. Обморок, казалось, не оставил никаких последствий. Напротив, она выглядела свежее и бодрее, чем была ранее.
Антиповна ликовала и славила по всему двору Ермака Тимофеевича, как чудодея-знахаря. К нему начали обращаться многие со своими недугами, и он волей-неволей должен был пользовать болящих имеющимися у него травами. Чудодейственность ли этих трав или же сильная вера в знахаря, но больные, обращавшиеся за помощью к Ермаку Тимофеевичу, чувствовали себя лучше после данного им снадобья.
Слава его как знахаря укреплялась, к вящему удовольствию Антиповны, радовавшейся за своего любимца. Она и не подозревала, несмотря на свою хваленую прозорливость, об отношениях Ермака Тимофеевича и Ксении Яковлевны. Не догадывались об этом и другие. В тайну были посвящены только Семен Иоаникиевич, Максим Яковлевич и Домаша, да Яков, но тот был в отъезде. Ничего не знал даже Никита Григорьевич.
К этому времени относится радостная весть, с быстротою молнии облетевшая строгановские владения о возвращении отряда казаков под предводительством Ивана Кольца с громадной добычей и взятым в плен мурзой Бегбелием.
Слух действительно оправдался. Иван Кольцо со своими людьми вернулся в поселок и привел за собой пленного мурзу. Остяки и вогуличи были прогнаны за Каменный пояс. Об этом доложил Ермак Тимофеевич Семену Иоаникиевичу.
– Что нам с мурзой-то делать? И зачем только они его в полон взяли? Прикончить разве… – спросил он Строганова.
– Зачем убивать беззащитного!
– А куда же его девать?
– Теперь он где? – спросил Семен Иоаникиевич.
– В сборной избе, под караулом, – отвечал Ермак. – На волю выпустить – убежит, бесов сын. На запоре надо держать…
– Найдем для него и запертое место. Есть у нас каземат в нижнем этаже…
– Есть?
– Да… Никто там еще не сиживал, не приходилось живьем брать их начальников. Пусть обновит…
– Это дело, – согласился Ермак Тимофеевич.
– Теперь отдохнуть дать малость людям да с Богом за Каменный пояс, – неуверенно сказал старик Строганов.
– Скор ты больно, Семен Аникич. Ребята-то не успели и воздохнуть хорошенько, оглядеться! – раздражительно сказал Ермак.
– Я и не говорю, что это так наспех было… Повременить можно.
– Известно повременить не можно, а должно… Ты бы, Семен Аникич, хоть угощенье бы какое ни на есть людям сделал да Ивана Ивановича бы наградил, чем посылать их сейчас из огня да в полымя. Не узнаю я тебя, с чего бы ты так сменился…
– Тут сменишься… Голова кругом идет.
– С чего бы это?
– Да с тобой и с Аксюшей, – нехотя отвечал Семен Иоаникиевич. – Это ты, добрый молодец, правильно, – виноват, запамятовал… Строгановы никогда не были неблагодарными, – переменил он разговор…
– Я не к тому и говорю…
– Все это будет сделано. Если я торопил поход, так для тебя только. Ты в поход, а я сейчас с нарочным царю челобитную… Скорей пошлем, скорей и ответ получим.
– Так-то так, только ты опять, Семен Аникич, запамятовал…
– Что еще запамятовал?
– О родной твоей племяннице…
– Невдомек мне слова твои.
– А домекнуться бы надобно… В жмурки-то нам с тобой, Семен Аникич, чай, играть нечего…
Ермак остановился и вопросительно посмотрел на старика Строганова.
– Вестимо, нечего. О чем же речь-то?
– А о том, что ведомо ведь тебе, что такой же я знахарь, как и ты, а коли Ксении Яковлевне помог, так потому только, что люб я ей.
– Ведомо, – со вздохом ответил Семен Иоаникиевич.
– А коли ведомо, так немудрено домогнуться, что от разлуки-то со мной ей не поздоровится. Как ты думаешь?
– Ну что же делать-то?
– Да я и сам денно и нощно о том думаю, не могу додуматься. И намекнуть ей о том язык у меня не поворачивается. Не гляди, что на вид здорова она, заболеть ей недолго, да так, что не вызволить…
– Да что ты?
– Верное слово…
– Оказия, я и сам ничего не придумаю.
– Да ты-то, Семен Аникич, говорил ей, что согласен на брак наш? – спросил Ермак Тимофеевич.
– Окстись, Ермак Тимофеевич, чтобы я о таких делах начал разговор с девушкой.
– Так, так…
– А что?.. К чему ты речь-то клонишь?
– А к тому, что, если бы она знала, что согласен ты, может, и не так бы огорчилась, что идти мне в поход приходится. Переломила бы себя как ни на есть…
– Вот оно что…
– Обручить бы нас еще лучше бы было, – нерешительно сказал Ермак.
– Обручить? – удивленно посмотрел Семен Иоаникиевич.
– Да, для покоя ейного, чтобы не тревожилась.
– Да ведь обручение-то полсвадьбы.
– Знаю я, что пол, но не свадьба… Не заслужу царю, не помилует… Не вернусь из похода, покоен будь, найду как ни на есть могилу за Каменным поясом… Верь Ермаку, Ермаково слово твердо…
– Верить-то я верю тебе, а все же подумать надо, поразмыслить, посоветоваться с братьями ейными…
– Подумай, посоветуйся…
– Переговорю я и с Аксюшей. Только почему она мне и слова не вымолвит?
– Да как же-то, Семен Аникич, девушке!..
– И впрямь верно, – согласился старик Строганов. – Так за Бегбелием я пришлю людей, – переменил он разговор.
– Ладно, присылай.
Ермак Тимофеевич встал, простился с Семеном Иоаникиевичем и вышел из горницы.
«Обручат и к стороне… Оно лучше, вернее будет… А хитрит старик. Чует мое сердце», – мелькнуло в его голове, когда он вышел из хором и шел по двору.
Он теперь уже не забыл, отойдя от хором и подходя к поселку, посмотреть на окно светлицы Ксении Яковлевны, но на этот раз ее в окне не было. Она была в рукодельной.
Ермак не ошибался: Семен Иоаникиевич действительно хитрил и хотел выиграть время. Брак племянницы с Ермаком Тимофеевичем не был ему по душе. Хотя он чувствовал, что дело зашло уже слишком далеко, что Ермак прав и не только полный разрыв с ним, но и разлука может губительно отразиться на здоровье его любимицы Аксюши.
Надоумленный Ермаком, он решил переговорить с нею в надежде убедить в необходимости похода для блага Ермака и обойтись без обручения, которое все-таки его обязывало – оно уже являлось несомненно более серьезным делом, чем простое согласие на брак.
Чтобы не откладывать в дальний ящик исполнение своего намерения, старик Строганов тотчас же по уходе Ермака Тимофеевича отправился в светлицу к племяннице. Ксения Яковлевна была, как мы уже говорили, в рукодельной, веселая, оживленная.
Увидев дядю, она бросилась радостно ему навстречу и крепко поцеловала руку. Тот нежно поцеловал ее в лоб.
Он не видел ее с того дня, когда с нею случился обморок. Рассерженный невозможностью разлучить ее с Ермаком, он недоволен был и ею, а выразил это тем, что не ходил в светлицу целую неделю.
– А я, дядя, о тебе соскучилась, забыл ты совсем свою Аксюшу, – заговорила девушка.
– Забыл не забыл, – несколько сконфуженно ответил он, – а дел много скопилось…
– Ну вот теперь пришел, так рада я.
– Пойдем к тебе, погуторим.
– Пойдем, дядя.
Они прошли в соседнюю с рукодельной комнату и сели на лавку.
– Ну, как здоровье твое, Аксюша? – спросил после некоторой паузы старик Строганов.
– Теперь я совсем здорова. Только сердце и болит, – ответила Ксения Яковлевна.
– Ну, сердце-то не от хвори, а может, с чего другого…
Он пристально посмотрел на девушку. Та густо покраснела и молчала.
– Кажись, угадал. И отчего ты, девушка так скрытна со мной? Я, чай, тебе вместо отца. Мне бы первому надо все выложить…
– Да что же выкладывать? – спросила она шепотом, низко опустив голову.
– Будто уж и нечего?
Ответа на это не последовало.
– Стороной ведь узнал я, Аксюша, насчет Ермака-то…
– Прости, дядя, – чуть слышно произнесла она.
– Чего тут прощать… Ты мне ответь лучше все по истине…
– Что прикажешь, дядя?
– Люб он тебе?
– Люб.
– Да знаешь ли, кто он?
– Знаю, – скорее движением губ, нежели голосом отвечала девушка.
– Разбойник ведь он, душегуб…
– Был.
– Это верно, что был… Только ведь и за прошлое тоже отвечать приходится. У самого царя он в подозрении, а здесь скрывается. В Москве-то его ведь петля ждет.
Ксения Яковлевна побледнела. Старик испугался.
– Оно, конечно, до Москвы отсюда не видать… Далеко. А все же лучше было бы ему заслужить у царя, чем ни на есть, чтобы он его помиловал…
– Не пойму я что-то, – заметила девушка.
– В поход ему надо идти, вот что…
– В поход! – вскрикнула Ксения Яковлевна.
– Да.
– Куда?
– За Каменный пояс…
– Когда?
– Да чем скорее, тем лучше.
– И я пойду с ним! – вдруг воскликнула девушка.
– Окстись!.. Как ты в поход!.. В уме ли ты, девушка?
– Без него мне здесь не жизнь.
Ксения была бледна и вся дрожала. Семен Иоаникиевич испуганно глядел на нее. «Сейчас опять обомрет. Господи!» – неслось в его уме.
– Вернется он, заслужив царю, царь-батюшка его помилует, тогда мы сыграем вашу свадебку…
– Не верю я в это, дядя, не верю…
– Ты мне не веришь, Аксюша? – тоном упрека сказал старик.
– Время ты хочешь протянуть. Из похода он может и не вернуться. Убьют его там, думаешь…
– Аксюша, Аксюша, какие ты речи ведешь для меня обидные!
– Прости, дядя, не могу я расстаться с ним. Отпусти меня с ним в поход… Или я умру.
Она в изнеможении откинулась к стене.
– Ну, хорошо, я обручу вас до похода… Пойми же, шалая девушка, нельзя выходить замуж за непрощенного разбойника. Ермак идет в поход волею, чтобы заслужить себе царское прощение. Он сам скажет тебе о том. А ты ему препятствуешь… Препятствуешь сама своему счастью…
– Счастью! – со вздохом повторила Ксения Яковлевна. – Нет, видно, не видать мне счастья!
Она горько заплакала.
VII
На старуху бывает проруха
Семен Иоаникиевич окончательно растерялся. Он вообще не мог видеть слез, а слезы племянницы положительно терзали его душу.
– Перестань, Аксюшенька, перестань… Что с тобой?.. Зачем же плакать?.. Чего убиваться?.. – прерывающимся голосом говорил он.
– Я люблю его, люблю… – шептала сквозь слезы Ксения Яковлевна.
– Ну и люби, ведь не мешаю я тебе. О твоем же счастии забочусь, чтобы мужа твоего будущего из-под царского гнева вызволить, а ты в слезы.
– Не любите вы его, не любите…
– Да кто тебе сказал о том?.. Кажись, сам Ермак скажет, что он мною обласкан, – отвечал Семен Иоаникиевич. – А что не такого жениха я тебе прочил, это верно… Прямо скажу, да и Ермак это знает и понимает. Ну да, видно, судьба… Того, за кого я метил тебя отдать и к кому послал грамотку, уж нет на этом свете…
– Боярин умер! – воскликнула девушка.
Трудно было разобрать, что было в тоне этого возгласа: радость или удивление?
– Отдал Богу душу, царство ему небесное.
– Отчего?
– Не угодил царю и казнен вместе с отцом своим…
– Ах, страсти какие на Москве деются! А ты меня, дядя, на Москву отправлять хотел… Бояре-то Обносковы, чай, не разбойники, а вот что…
Она не договорила и снова заплакала.
– Перед царем все равны, кого захочет – казнит, кого захочет – помилует…
– Вот видишь, – прошептала Ксения Яковлевна.
– Да скажи ты мне толком, о чем ты плачешь-то, чем ты несчастная-то? – уж с некоторым раздражением в голосе спросил Семен Иоаникиевич.
– Разлучить вы хотите меня с ним, разлучить…
– Никогда и в мыслях того не было… Ни у меня, ни тем паче у братца твоего… Намедни он за тебя да Ермака во как на меня напустился.
– В поход его гоните…
– Кто его гонит? Сам идет. Давно уже этот поход он в мыслях держит.
– Ни в жизнь не поверю!
– Тьфу ты!.. – даже сплюнул старик Строганов. – Не сговориться с тобой, с шалой… Пойду пошлю за Ермаком, пусть он тебя сам усовестит. Кажись, уж на все согласен, судьбу твою устроить хочу по твоему желанию, а ты, на поди, ревешь, как белуга… Вылечил от хвори, пусть вылечит тебя и от дурости.
Семен Иоаникиевич снял руку с плеча племянницы, встал с лавки и быстро вышел. Ксения Яковлена не удерживала его.
Антиповна, заметив, что хозяин прошел через рукодельную не в себе, поспешила к своей питомице.
– Что, моя касаточка, что, моя голубушка сизая… Чем изобидел дядюшка, что ты слезы льешь, глазки свои портишь распрекрасные! – подсела старуха к Ксении Яковлевне. Та молчала, продолжая плакать. – Ответь же ты мне, моя ласточка, что ты сделала супротивного против дядюшки, что он обидел тебя, свою любимицу? Николи того не бывало.
– Он в поход идет, – сквозь слезы тихо проговорила Ксения Яковлевна.
– Кто в поход? Семен Аникич… – удивленно посмотрела на нее Антиповна.
– Нет, Ермак.
– Ермак… – повторила еще более удивленно старуха. – А тебе-то что… Ты здорова, от хвори он, дай ему Бог здоровья, тебя вызволил, что же тебе еще от него надобно?..
– Я люблю его, няня, люблю…
Антиповна отняла руку от талии своей любимицы и встала.
– Что-о!.. – произнесла она, как бы требуя повторения этого поразившего ее признания. Но девушка не повторила его. Она сидела, низко опустив голову и закрыв лицо рукавом сорочки. Крупные слезы продолжали капать на ее голубой штофный сарафан.
– Опомнись, девушка, в уме ли ты, что такие говоришь речи несуразные?.. Если ты и впрямь дяде все это вымолвила, то мало он изобидел тебя, побить тебя надо!
– Ах, не то совсем, няня, ты не понимаешь, – возразила Ксения Яковлевна, вытирая глаза рукавом сорочки.
– И понимать не хочу я! Да и чего понимать-то?..
– Дядя согласился.
– На что согласился?
– На нашу свадьбу.
– Известно дело, что согласился на свадьбу с боярином, для того и послали ему грамотку.
– Не с боярином, а с Ермаком Тимофеевичем.
– С нами крестная сила, – перекрестилась истово старуха, – ума решилась девушка. И с чего это с тобой сталось, бедная?
– Что ты, няня, я в своем уме…
– Кабы в своем была, не взводила такой поклеп на Семена Аникича, что согласился выдать тебя за разбойника заместо боярина…
– Боярин-то этот на том свете…
– Как так?
– Да так, мне дядя сейчас сказал, согрубил он царю-батюшке, тот его и казнил…
– Да что ты! Правду баешь, девушка?..
– Как есть правду истинную.
– Царство ему небесное, место покойное, – истово перекрестилась Антиповна. – А Ермака-то боярином что ли сделали?..
– Нет, не сделали, – сквозь слезы улыбнулась Ксения Яковлевна, – челобитье об нем к царю пойдет о прощении. В поход он сбирается за Каменный пояс, заслужить царю хочет.
– Что ж, это хорошее дело.
– Оттого и плачу, что дядя меня с ним не пускает…
– Куда с ним?
– В поход…
Антиповна посмотрела на питомицу с удивлением, смешанным со страхом. «Что бы это значило? – неслось в ее уме. – Говорит девушка как будто и разумно, а вдруг начнет такое, что мороз по коже подирает. Али надо мною, старой, шутки шутит?.. Как может согласиться Семен Аникич выдать ее замуж за Ермака, коли его не сделали боярином?»
В уме старухи не укладывалась мысль о возможности брака ее питомицы не с боярином. «Самому царю-батюшке и то бы в пору такая красавица», – думала Антиповна, глядя на свою любимицу. И вдруг что? Ее сватают на Ермака, за разбойника… Она, когда он сделался ее любимцем, вызволившим от хвори Ксению Яковлевну, мекала его посватать за одну из сенных девушек, да и то раздумывала, какая решится пойти, а тут на поди… сама ее питомица. Антиповна отказывалась этому верить.
– Не пойму я что-то, Ксюшенька, какие ты речи ведешь странные… То, что дядюшка согласен на твою свадьбу с Ермаком, то, что ты в поход с ним просишься… Опомнись, касаточка, может, не по себе тебе? Голова, может, болит?
– Да нет же, няня, я говорю только правду. Уж давно я люблю его… Оттого мне и недужилось. Как стал он ходить, мне и полегчало, а не от его снадобья.
– Это ты оставь, снадобье пользительное. Не тебе одной, а и другим помогло, – остановила ее старуха.
– Может быть. Только мне полегчало от того, что я увидела его, моего желанного…
– Стыдись! Что говоришь, девушка!
– Что мне стыдиться, няня? Дядя хочет обручить нас.
Антиповна молчала. Она поняла, что ее питомица говорит серьезно, что это не бред ее больного воображения, что сватовство Ермака совершившийся факт, что Семен Иоаникиевич действительно дал свое согласие. «Из ума выжил старый!» – мысленно она пустила по его адресу.
– Не дело ты, девушка, затеяла, – сказала она после продолжительной паузы.
– То есть как это?..
– Да так… Какая же тебе пара Ермак Тимофеевич?.. Красавице этакой, богачке. Да и что скажет братец Максим Яковлевич?..
– Он согласился еще раньше дяди. Ермак сказал о том…
– Ишь ты, все как сговорились. Но ведь в том твоя воля, девушка?
– Известно, моя.
– Так чего же ты петлю-то на шею себе захлестываешь?
– Что ты, няня!
– Давно я твоя няня, – с сердцем сказала старуха. – Оттого-то и режу тебе в глаза правду-матку. Никто тебе не скажет того, что я скажу. Так и знай, а теперь слушай…
– Слушаю, няня.
– Ермак человек вольный. Какой он муж? Волк он.
– Как волк? Что ты, няня!
– Известно, волк, так и Семен Аникич надысь сказал, что волк он.
– К чему же он это?
– А к тому, что хотела я ему сватать какую ни на есть из твоих сенных девушек, да и брякнула о том Семену Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его ни корми, он все в лес глядит.
– Но дядя не знал того…
– Чего он не знал?
– Что он любит меня…
– Знал ли он про то или нет – не ведаю, только вот его сказ какой был.
– От меня он в лес не захочет…
– Все, Ксюшенька, до поры до времени. Мужик-то полюбит скоро, да не споро.
– Он говорит, что никогда никого не любил…
– Язык-то без костей.
– Я верю ему.
– Эх ты, простота! Долго ли провести тебя и вывести… А все я, старая дура, виновата.
– В чем же?
– А в том, что не соблюла тебя. На Домашу негодную положилася. Смерть не люблю-де этого Ермака, – в уши она мне нашептывала. А это она мне глаза отводила, вас покрываючи. Уж подлинно и на старуху бывает проруха. Подожди, задам я ей ужо…
– Ты, няня, на нее не гневайся, ведь это она для меня старалась.
– Уж и постаралася…
– А так было бы лучше, когда бы умерла я?.. – с упреком сказала Ксения Яковлевна.
– Уж не знаю, Ксенюшка, что и сказать тебе… Может, и лучше бы…
– Так-то ты меня любишь?..
– Люблю-то я тебя, Ксюшенька, как мать родная… Только не говори ты мне об этом, не расстраивай сердце мое. И дядя и братцы есть у тебя. Коли отдают они тебя на погибель, их дело, родное, да хозяйское, не мне, холопке, перечить им в чем-либо. Только бы выгнала я в три шеи Ермака и из хором и с земли…
Ксения Яковлевна вспыхнула и встала быстро с лавки.
– Ты, нянька, говори да не заговаривайся… Люблю я тебя, благодарю тебя за любовь твою, заботы и ласки, но обидеть жениха моего нареченного не дам, так и знай.
Щеки девушки пылали румянцем, глаза метали искры, все лицо выражало сдерживаемый гнев. Антиповна никогда не видала ее такой. «Вся в отца, тоже кипяток был», – подумала она.
– Так и знай! – повторила девушка.
– Прости меня, старуху, сорвалось. Слово ведь не воробей, вылетит – не поймаешь.
– Я напредки говорю, не о нынешнем…
– Напредки не буду. Делайте как знаете… Я, видно, и впрямь из ума выжила, ничего не пойму ровнехонько.
– Да и понимать нечего, – отвечала молодая Строганова. – Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашел здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него любому боярину, и красив, и умен, и храбр, и силен…
Девушка, видимо, говорила все это отчасти со слов Ермака Тимофеевича, успевшего всю свою прошлую жизнь оправдать перед своей будущей женой.
– Ин будь по-твоему, – согласилась Антиповна.
– Известно, по-моему, коли я правду говорю, – заметила Ксения Яковлевна. – Крикни-ка мне Домашу.
Старуха молча вышла, качая головой и что-то ворча себе под нос.
VIII
Семейный совет
Семен Иоаникиевич Строганов, выйдя из светлицы, прямо отправился в свою горницу и приказал Касьяну позвать к нему племянников. Максим Яковлевич и Никита Григорьевич тотчас явились на зов своего дяди. Оба они, вошедши в горницу и усевшись на лавки, увидали по лицу Семена Иоаникиевича, что случилось что-то необычное.
Максим Яковлевич догадался, но Никита Григорьевич, не посвященный еще в семейную тайну, спросил:
– Что с тобой, дядя?
– Ничего, поговорить мне надо с вами, дело одно обсудить важное…
– Не насчет ли Бегбелия?.. Я сейчас его видел, заперли его в каземате. Рослый такой старик, видный, хоть бы и не татарину быть…
– Не до Бегбелия нам теперь, – вздохнул Семен Иоаникиевич, – в доме у нас неладно…
– В доме?.. – удивился Никита Григорьевич. – Ничего не слыхал. Что случилось?
– Вот он знает! – кивнул старик Строганов головой в сторону Максима Яковлевича.
Никита Григорьевич поглядел на двоюродного брата:
– Что такое, Максим?
– Дядя, наверное, говорит об Аксюше?
– Что же с ней? Кажись, она здорова. Ермак, я слыхал, ее пользовал – знахарем оказался, кто бы мог подумать.
– Не в том дело, Никитушка, сестра-то с ним слюбилась…
– С Ермаком?.. Да что ты! Вот дела…
– Верно. Без него изводится да хворает, а как ходит он – здоровешенька… Вот в чем его знахарство.
– Вот оно что… Чего же нянька-то смотрела?
– Да как ей усмотреть?
– Ты-то что об ней думаешь? Ведь твоя родная сестра, – спросил Никита Григорьевич.
– Я рассчитываю так, чтобы челобитье подать об Ермаке-то, а как царь простит, так чем же он не жених Аксюше… Парень хороший, ее любит, она его тоже, богатства ей не занимать стать… Только дяде это не по мысли. Осерчал на меня даже, как я сказал о том.
– Ноне я переменил свои мысли, – со вздохом заговорил Семен Иоаникиевич, – согласен я на брак их только после того, как получит он царское прощение. Как, Никита?
– Что же я?.. Я тоже согласен. Мне Ермак нравится, душевный парень, да еще коли Аксинья без него изводится, это тоже надо в расчет принять. Как тут иначе поступишь?.. – отвечал Никита Григорьевич.
– Поэтому-то и я уж согласился… И даже сказал ей о том… – заметил старик Строганов.
– Что ж, она обрадовалась? – почти в один голос спросили оба племянника.
– Куда тебе! Ревет белугой…
– С чего же?
– Говорю ей толком, что надо-де Ермаку заслужить царское прощение, а для этого надумал он в поход идти со своими людьми за Каменный пояс, воевать сибирские земли… Так зачем уходить…
– Вот оно что! – заметил Никита Григорьевич.
– Отпусти, говорит, меня с ним в поход, да и только… Я ее и так и сяк уговаривать… Ничего не помогает, стоит на своем, уперлась, как норовистая лошадь! Я даже плюнул… Надумал послать к ней Ермака ее от дури пользовать, может, вызволит. Да и с ним я сегодня беседовал… В поход он идет с радостью, только просит обручить перед походом. Ему я сказал, что подумаю да посоветуюсь, а этой шалой уже на свой риск и страх обещал. Только и это не подействовало. Так вот, как вы, братья ее, решите?
– Я согласен. Обручить так обручить. У меня есть какое-то предчувствие, что царь простит его. Ну а если… Обручение не брак, – сказал Максим Яковлевич.
– И Ермак говорит то же самое. Заслужу, говорит, царю или не вернусь домой и найду себе там могилу. Слово дал…
– Ермаку верить можно, – заметил Максим Яковлевич.
– В ты что скажешь, Никитушка? – обратился Семен Иоаникиевич к Никите Григорьевичу.
– По мне тоже, отчего не обручить, обоих успокоить… Коли полюбили они друг друга, дело, значит, решенное, не перерешать стать, – ответил тот.
– Так я так и буду поступать. Пошлю Ермака уговаривать ее… Обручим на днях, а там пусть в поход собирается, а мы царю напишем челобитную. Правильно?
– Правильно, – ответили оба племянника.
На том и порешили. Семен Иоаникиевич сразу повеселел. Его всегда беспокоило дело, пока оно еще не обдумано, не решено. А тут все шло, как было намечено. Проводив племянников, Семен Иоаникиевич послал на Ермаком Тимофеевичем, решив вместе с ним посмотреть заключенного Бегбелия да, кстати, и потолковать об Аксюше, об обручении.
Ермак не заставил себя ждать.
Несмотря на то что его застали в задушевной беседе с его другом Иваном Кольцо, которому он открывал свое сердце и, кстати, свои замыслы о скором походе за Каменный пояс, Ермак Тимофеевич тотчас же приоделся и отправился в строгановские хоромы.
Семен Иоаникиевич его встретил почти радостно:
– Пойдем, Ермак Тимофеевич, поглазеем на нашего пленника… Бегбелия-то пристроили…
Они вышли из хором и направились, минуя кладовые, в которых хранились и военные припасы, к дальнему углу хором, завернули за угол и очутились у железной двери, запертой громадным висячим замком. Это и был каземат, в котором сидел пленный мурза Бегбелий.
– Входить к нему нечего, мы посмотрим в оконце, – сказал старик Строганов.
Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чем он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?
Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя – мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошел от окна.
– Старик благообразный, действительно точно и не татарин, – сказал Семен Иоаникиевич, вдоволь насмотревшись на пленника, который даже не повернул головы к заслоненному людьми окну.
– Всякие среди них бывают! – заметил Ермак Тимофеевич.
– Ну, теперь пойдем погуторим о твоем деле, – сказал старик Строганов.
У Ермака невольно сжалось сердце, но он молча последовал за Семеном Иоаникиевичем.
– Садись… – сел на лавку старик Строганов, когда они вернулись в хоромы, и указал на место рядом с собою Ермаку Тимофеевичу.
– В сорочке ты, наверно, родился, добрый молодец, все по-твоему деется… Поговорил я с племянницей, и решили мы обручить вас с Ксенией до похода.
– Да ужели, Семен Аникич, отец-благодетель?..
Ермак сорвался с лавки, упал перед стариком на колени и, поймав его руку, стал целовать ее.
– Да ну тебя, вставай! Что на коленях елозишь… И какие же вы с Аксюшей оба шалые. Вставай, вставай…
Ермак встал.
– С Аксюшей? – переспросил он.
Нечаянно он произнес в присутствии третьего лица, кроме Домаши, это ласкательное имя и смутился.
– Да, с Аксюшей. Гуторил я с ней часа два тому назад… Так и слышать не хочет, чтобы ты в поход шел. Вместе с ним пойду, говорит… Ведь вот какая несуразная.
Ермак Тимофеевич улыбнулся:
– Это девушка уж сгоряча ляпнула…
– Как сгоряча! С час уговаривал, ревет белугой, да и только.
– Плакала? – тревожно переспросил Ермак.
– Какой там плакала! Белугой ревела, говорю. Пойдем вместе к ней, уговори хоть ты… Хворь из ней выгнал, теперь дурь выгони, будь отец-благодетель.
Все это проговорил Семен Иоаникиевич с добродушной улыбкой.
– Пойдем, Семен Аникич, я думаю, что уговорю ее.
И они отправились в светлицу.
Антиповна с сенными девушками, бывшая в рукодельной, хотя и встала, чтобы поклониться вошедшим, но недовольно покосилась на них.
– Ишь, старый, жениха выискал! – чуть слышно проворчала старуха.
Во второй горнице обе подружки сидели на лавке рядом и о чем-то шептались. Появление гостей было, видимо, для них неожиданным. Домаша, отвесив низкий поклон вошедшим, выскочила в рукодельную.
– Полюбуйся вот, Ермак Тимофеевич, на невесту твою… Глаза-то точно луком два дня терты, – полушутя-полусерьезно сказал Строганов, целуя племянницу в лоб.
– Частый я гость у тебя, Ксения Яковлевна, – сказал Ермак.
– Милости просим.
– Надоесть боюсь.
– Грех и думать это.
– А плакать-то еще больше грех, Ксения Яковлевна, – серьезным тоном сказал Ермак Тимофеевич. – Нам уж таиться от Семена Аникича нечего, коли он тебя, девушка, невестой моей назвал.
– Что со слезами поделаешь, коли льются… – отвечала девушка.
– Зря им литься нечего. Слышал я от Семена Аникича, что ты, девушка, слезы льешь о том, что я в поход иду. Так это несуразно. Мало, значит, ты любишь меня.
Ксения Яковлевна, сидевшая до сих пор с опущенными долу глазами, подняла их и поглядела укоризненно на Ермака Тимофеевича.
– Повторяю, мало ты любишь меня… В поход я пойду, обручившись с тобой, а ведь тебе ведомо, что мне надо заслужить царское прощение. Не хочу я вести тебя, мою лапушку, к алтарю непрощенным разбойником, да и не поведу. Умру лучше, так и знай. Люблю я тебя больше жизни и не хочу на тебя пятно позора класть. Поняла меня, девушка?
– Поняла…
– А со мной в поход, кабы и женой моей была, идти нельзя. Какой уж поход с бабами… Мало ли ратных людей в поход идет, а невесты и жены их дома сидят, молятся за них… Твоя чистая молитва девичья лучше всякой помощи, всегда будет со мной и от всякой опасности меня вызволит. Будешь молиться обо мне?
– Буду… – дрожащими губами произнесла девушка.
– Вот ты и опять плачешь, Ксения Яковлевна, надрываешь мое сердце молодецкое. Каково мне видеть-то это?.. Зачем так огорчать меня?.. – заметил Ермак.
– Я не плачу, – сквозь слезы улыбнулась Ксения Яковлевна.
– Вскорости мы с тобой обручимся. Значит, ты, моя невеста нареченная, веселая должна быть и радостная. Прикажи своим сенным девушкам песни петь веселые, свадебные, величать тебя и меня прикажи… А ты слезы лить задумала, точно хочешь, чтобы надо мною беда приключилась.
– Что ты, что ты, Ермак Тимофеевич, – испуганно сказала девушка.
– А если не хочешь, так вытри слезы, чтобы их не было…
Ксения Яковлевна быстро вытерла глаза рукавом сорочки.
– Так-то лучше… Вернется Ермак твой из похода, заслужив прощение, весело отпразднуем свадебку и заживем мы с тобой, моя ласточка, родным на радость, себе на удовольствие.
Ксения Яковлевна жадно слушала эти слова. На лице ее играла уже действительно радостная улыбка.
Ермак Тимофеевич и на этот раз оказался знахарем.
«Поди ж ты, а я что ни говорил, как в стену горох», – думал Семен Иоаникиевич.
