Николай Гарин-Михайловский
Коротенькая жизнь

– Эта школа имеет очень странное начало… по-стариковски, я начну с него… Была у меня собака – Дюк. Я купил её за щенка из породы французских понтёров. Говорили, что она была действительно породиста, но дело в том, что я моего пса не обучил охоте, потому что сам не охотник, и вырос он у меня болван болваном. Даже его достоинства и те пошли на зло: свою способность искать дичь он проявлял тем, что душил домашнюю птицу; свою любовь к охоте выражал тем, что, куда бы я ни ехал, он обязательно сопровождал экипаж. Набаловал и остальных собак. Штук двадцать несётся бывало их за экипажем. При этом радость свою выражают и он, и остальные лаем и не то чтобы вначале, а так-таки всю дорогу. Остановишься, чтобы прогнать, отбегут и смотрят, и во главе всё тот же Дюк. Доведёт до полного исступления… Было бы ружьё, так и пустил бы в него заряд. И при этом страсть прыгать лошадям к морде. Раз так хватил за ноздрю коренника, что лошади чуть не разнесли экипажа. Набалован был ужасно. И шло всё это crescendo^[1]. Щенком привык валяться по диванам: с грязными лапами и после прямо на диван. С блюд стал, наконец, таскать: прямо подскочит и схватит. И умный при этом – набедокурит и скроется, – выждет время, когда гнев пройдёт, опять покажется. Несколько раз я уже серьёзно задумывался над тем, не прикончить ли его? да всё жаль как-то, да и упрёк к тому же, что в сущности я сам и виноват в том, что из него вышел негодяй. В других руках, может быть, получилась бы знаменитость в своём роде, а у меня дрянью вышел. Как-то раз одно к одному всё подошло. На самую пасху вместе с гостями ворвался в столовую, лапы на стол и хвать самую лучшую колбасу. Мало этого: в тот же день сына укусил. Ну, тут уж так меня атаковал, что я сдался и приказал его пристрелить. Повар, как наиболее страдавший от его нахальства, и взялся с удовольствием за исполнение приговора. Так нет же, понял, как человек, и сбежал. Пропадал до глубокой осени. Наконец, возвратился… но в ужасном виде. Прежде это был белый с пятнами, лоснящийся, задорно уверенный пёс, глава всей дворовой псарни. Теперь это была самая паршивая грязная собака. Он, очевидно, понимал, какая метаморфоза произошла с ним. Он уже не лез в комнаты, отказался от всякого главенства над остальными псами, и те грызли его теперь беспощадно. Ко всему он ещё чихал и кашлял и из ноздрей его сочилась какая-то дрянь. Одним словом, пропал пёс: угрюмый, с поджатым хвостом свернувшись где-нибудь у забора, он все дни лежал до тех пор, пока место его не приходилось по вкусу какому-нибудь другому псу. Тогда Дюк покорно подымался и, выгибая кольцом вверх свою острую спину, тоскливо брёл куда-нибудь дальше. Прежде, бывало, при моём появлении он всегда развязно бросался ко мне на грудь, но теперь разве издали вильнёт хвостом и взвизгнет. Все свои нахальные повадки он бросил, и даже повар, непримиримый враг его, оставил мысль о том, чтобы пристрелить его. Как-то зимой, в декабре, я в маленьких санках, по обыкновению объездив хутора, заглянув на мельницу, возвращался домой. Были уже сумерки. Я подъехал к подъезду и в ожидании, пока кто-нибудь возьмёт лошадь, смотрел в окно столовой, где горела уже лампа, как приготовляли чай, как жена сидела у стола и что-то читала. Во дворе как раз никого не было и я, оглядываясь, кому передать бы лошадь, вдруг вспомнил, что не побывал сегодня в лесу, где шла у меня в то время расчистка родников. Я всегда ко всему горячо относился и тогда это был разгар моих сельскохозяйственных затей… Из этого всего, впрочем, ничего не вышло и все мои затеи дали один большой убыток… потому что я, да и многие из нас, хозяев, в сущности тоже Дюки в нашем деле… Нет знания, нет порядков, а без этого у такой капризной барышни, как природа, ничего не получишь. Да, да, мы сами себя наказываем: в сравнении с тем, что у меня было – теперь осталась капля… Ну, так вот, я и решил тогда, пока что, съездить в лес, благо близко было, – ну версты полторы-две. У ворот при выезде мелькнула какая-то тень, и я, узнав Дюка, вдруг окликнул его. Он уже давно оставил повадку бегать за мной, но одного оклика было довольно, чтобы Дюк, как и прежде бывало, побежал за мной. Он попробовал даже было забежать вперёд и как прежде грациозно подпрыгнуть перед мордой лошади, но прыжок вышел неудачный, тяжёлый, он попал под копыто, затискался в снег и визжа уж сзади поплёлся за санями. Я, впрочем, забыл о нём: и без него было хорошо. Мороз был градусов 30 и охватывал, как освежающая ванна. В воздухе не шелохнулось. Небо вызвездилось и морозные яркие звёзды точно замерли и тонули там в бархатной прозрачной синеве неба. Лошадь отчётливо быстро бежала и под визг полозьев я задумался и замечтался… вероятно, сколько я вспоминаю, о разных барышах с своего хозяйства… Удивительная это способность нашего брата мечтать об этих барышах: по целым дням и зиму, и лето ходишь и считаешь – на счётах, на бумажке, – ошалеешь совсем, точно дурману объешься… а какая-нибудь полезная, умная книга так и пролежит всю зиму нетронутая… И не видишь, куда время идёт… Газет не читаешь! Жена разве выручит и как-нибудь утром в кровати или за обедом урывком расскажет, что делается на свете. Убыток явный уж в виду: нет, ещё тешишь себя. Собрал хлеб наконец, обманываться нельзя больше. Тогда прыжок, и все надежды уже там, в будущем году – озимь, пашня под яровое, семена, как бы побольше посеять, да как бы год хороший. Вот на это и тратит часто своё время наш брат.