Николай Гарин-Михайловский
Картинки Волыни
Лукавые, весёлые, осмысленные глаза увальня, удовлетворённая физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой:
– От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, то покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану всё как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!
Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет; слушал, слушал солдат и говорит:
– Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…
Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошёл к нему, дёрнул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать – «брось, дурак».
– Ну, ось що, – быстро поворачивается ко мне солдат, – только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.
– Да нет же у меня.
– Нет? – с горечью переспросил он и опускает голову.
Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:
– Бачишь?!
Тот только кивает головой.
– Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.
Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:
– Загнув?
Я дать двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:
– Ото пан! Бог ему даст панство над панами.
Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внёс дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.
Слышу голос солдата; он кричит своему приятелю, что «тый пан от самого Бога пришев». Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.
Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина-хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.
Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.
Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: «спит себе».
Подошла женщина с ребёнком и заговорила на польском языке какую-то ерунду. Глаза чёрные, смотрят строго куда-то в вечность, золотистые волосы и следы редкой красоты. Это безумная, кто-то сделал её матерью и носит она своего несчастного ребёнка.
– Из Польши привёз её сюда муж, сам умер, а она ходит, – меланхолично объясняет мне хозяйка.
Безумная что-то говорила, слышны. олова: «али так можно», «каждый хлопец шкоду робит», «пан Бог видит».
Я дал ей денег, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:
– Пан добры… мало добрых… много шкоды… каждый шкоду робит… али так можно… пан Бог видит…
Прелестные выразительные глаза, убитая мысль в них, бездна мрака и тоски. Этот маленький ребёнок, прелестный и тихий, внимательно смотрит и приник к груди матери…
На противоположной стороне от меня стоит какая-то старая баба: облокотилась и смотрит на корчму, как голодная собака смотрит – не бросят ли чего.
– Что она? – спрашиваю я.
– Мужа караулит – солдата того старого: буйный во хмелю, вот она и стережёт.
– А подойти не смеет?
– Забьёт, даром, что полтора вершка весь.
В это время показался в дверях солдат.
– Вишь напился, – проговорил он, важно подходя к спавшему на дороге хохлу. – Э-ге-ге! Вот так назюзюкался!
Солдат, подойдя, стоял, покачиваясь, над спавшим и говорил:
– Ты как же, голубчик, напився? Кто же теперь за тебя отвечать будет? А?! Исправник будет ехать, подумает, что это за свинья лежит?! А?!
Солдат заговорил по-русски:
– Ах, ты, мерзавец?! Как же ты смеешь! Палок!! Бей!! Раз… раз! – И солдат изо всей силы стал отсчитывать рукой удары по спине пьяному. Эта цвель времён вдохновилась и вошла так в роль, что ему позавидовал бы любой отец-командир.
Старый пьяный хохол подумал, вероятно, что возвратилось доброе старое время. С хохлацкой покорностью, – возвратилось, так возвратилось, – он, вспомнив вдруг нужное в таких случаях слово, завопил беспомощно:
– Помилосердствуйте!
Но солдат ещё более вошёл в роль и, учащая удары, гремел на всю дорогу:
– Вставать, меррзавец!!
Кричал он и бил до тех пор, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяные ноги, и я с удивлением узнал в ней своего проводника, уже успевшего напиться.
Старый солдат услужливо помогал ему, удовлетворённо, добродушно повторяя, пока тот вставал:
– Встаёт, скотина.
Хохол, встав, качаясь, начал было всматриваться в того, кто ему приказывал. Но психология отца-командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертве не надо дать время опомниться. И потому, приняв опять решительный вид, солдат повелительно крикнул:
– Ну, марш, мерзавец, марш! Ну?! Палок!!
Хохол, только что принявшийся было что-то соображать, только махнул рукой и, заплетаясь, пошёл прочь.
А солдат кричал вдогонку:
– Марш, марш!!
И хохол, низко опустив голову, маршировал дальше.
С ним маршировала вся его глубокая философия о народах, весь его инженерный гений, а плесень времён молодецки, когда хохол останавливался в раздумье, не довольно ли ему маршировать, встрёпанно выкрикивал ему вдогонку:
– Пшёл, пшёл!!
И изредка, как треск бича:
– Палок!!
Я возвращаюсь на ночлег.
Солнце село и запад весь залит прозрачным красным заревом. Редкие сосны на далёком горизонте замерли в нём очарованные, неподвижные, в нежном узоре волшебной фантазии. А там вверху, в зеленовато-золотистом небе повис тонким следом прозрачно-бледного серебра молодой месяц. Что за чудный вид, и будит он что-то былое, и так отчётливо звенит в ушах какой-то мотив, – звенит там, в потухающем небе, в далёких соснах…
А вот и одинокая корчма, в окне мелькнула Сара, я слышу уж её весёлый голос, её «кар». Я смотрю в последний раз на огни чудного заката, вспоминаю безумную с её ребёнком, солдата, старого хохла…
