Николай Гарин-Михайловский
Картинки Волыни
Я думал: в жизни они не будут так жать друг другу руки. Этот жизнерадостный мальчик, протягивающий всем свои ручонки, счастливый и весёлый вырастет и по мере того, как он будет расти, будет расти и пропасть между ним и обществом. Преждевременный старик, сгорбленный, с глазами в землю, он явится на арену жизни уже приговорённым преступником и таким пройдёт весь свой жизненный путь.
– Прощайте, хозяйка! Дай Бог, чтоб ваш сын дожил до лучших времён! – всё, что я мог пожелать…
– Всё от Бога, – ответила она с глубокой верой, чувством и достоинством, которому позавидовали бы многие.
Я повернулся на мосту. Хозяин и хозяйка продолжали стоять под своим навесом. Я ещё раз от души кивнул им и, вместо радушного привета, на лице хозяйки прочёл спокойную холодную горечь. Она качала головой, как бы говоря: «Ты метеором пролетел, бросил туманную искру возможности иной жизни и лучше бы совсем не являлся, мгновенная спичка в сыром подвале жизни».
III
Пересечение реки Случ сложное и я пропутался, выбирая удобное место для линии, весь день – и ничего не вышло.
Хватило бы работы ещё дня на два, если бы не выручил в этой новой деревне хохол. Утром еврей, у которого в корчме остановились мы, говорит, что хохол хвалится, что проведёт нас по такому месту, где ни одной горки не встретится. Зову хохла. Старый хохол с редкой бородкой, голубыми, беспокойными слегка глазами. На мой вопрос отвечает равнодушно:
– Та вже ж могу.
Глупость это, невежество или инстинкт гения? Откуда взялся, сообразил то, чего никогда не видел, и берётся выручить.
– Та, дурный, куда полез? – дёргает его сзади баба.
Хохол только беспомощно оглядывается, как большая добродушная собака, когда её вдруг атакует маленький пёсик. Окружающие смеются. Веселее всех смеётся жена молодого корчмаря, которой, впрочем, никакого дела нет ни до хохла, ни до моей работы. Зато её интересует мой маленький чемодан с мылом, одеколоном, разные принадлежности туалета. Она вся живая, впечатлительная, уже обрызгала себя одеколоном, смеётся и смотрит на нас.
Её глаза, глаза какой-то птицы – красивые, свежие, карие.
Тоненькая, стройная, она постоянно смеётся, и смех её и она вся тоже напоминают птицу. Рассмеётся и смотрит, точно спрашивает. Вся огонь, непосредственность. Маленький мальчик двух месяцев: не насмотрится и на него – тормошит и требует, чтобы и окружающие радовались её молодой радости. Я знаю, чем приобрёл её симпатию. Вчера вечером, когда я приехал, она сперва даже не взглянула на меня, занятая своим сыном. Когда поднялся вопрос о том, где меня устроить на ночь, мой возница, выбрав их спальню, уже стал было распоряжаться и приказал, чтоб она с сыном убиралась. Сара – её имя – недружелюбно, испуганно озиралась и, покорная, уже стала было забирать нужные ей вещи, но я наотрез отказался, узнав в чём дело. Молодой, робкий муж её (по-видимому он тайно торгует водкой) в длинном сюртуке, блондин, с вьющимися волосами и бородкой, прижав руки к груди, сказал, поддакивая моему вознице:
– Ну, что ж, уйдём – это ничего.
Сара, стоя спиной, внимательно слушала и, когда я окончательно упёрся, она сразу повеселела, подарила меня сверкнувшим взглядом и мы стали друзьями. Она расспрашивала меня о том, что делается на свете, какие города есть, какие театры, и глаза её горели, как бриллианты, она весело смеялась своим гортанным «кар» и смотрела мне в глаза…
Я решаюсь потерять день и доехать с хохлом. Лошади поданы. Равнодушная толпа смотрит на нас с хохлом выжидательно, с одинаковым недоверием и ко мне, и к хохлу.
– Наложит тоби в шею пан, щоб не морочив, старый дурню, – вдогонку посылает нам его супруга.
Но старый дурень уже сидит рядом со мной на хохлацком возу, запряжённом парой маленьких коней, так как сегодня экипаж Владека в починке. Старый дурень чувствует себя удобно и в безопасности от своей половины и с затаённым удовольствием щурится на синеющий лес. Его половина отлично понимает его состояние и сердится ещё больше. Но уже мы не слышим, что она нам кричит. Не слышу я и Сары, её «кар», но её взгляд ещё в моей душе, зажигающий и весёлый.
Целый ряд немецких поселений. Я выматываю из своего хохла всякие сведения. Старый пан этого имения, мимо усадьбы которого с старым садом мы едем, живёт в своём доме и никаким хозяйством не занимается.
Только и заботы у него, что сад. Землю отдаёт чиншевикам за третий сноп. Есть какой у него навоз – бери, остальной доставай, где хочешь. Лес частью расчищают немцы, остальной в порядке, и доступу в него ни конному, ни пешему нет.
– Богатый?
– Как же не богатый. Сколько земли на одну душу. Один он, как перст, старый, лет шестидесяти уж.
– Хозяйства не ведёт?
– Целесенький год таскают деньги, сколько немцев, сколько нас, жидов сколько, оси и поляки тут… всё ему, ему…
О немцах заговорили:
– Весь грунт (землю) скупают немцы… Умный народ, богатый народ, приятный народ… даже «свычливый». Здесь на моей памяти болота были ещё, да лес, а они какое поле устроили, хлеб какой. В десять раз умнее мужика и слова худого от них никому нет. Со всяким разговаривают, совет дадут, а бедному и помогают. Немец одно слово: маты с батькой не надо. С немцами хоть до смерти и то жить можно… «обычливый» народ, разумный народ, он тебе своего не даст, а и твоего ему не нужно, а в каждом деле совет да помощь.
– А поляки?
– Та що ж поляки? Хороший человек везде хороший, а як дурный, то никому его не треба… Хороший народ… Гордый народ, пышный народ… тильки виру поляк мае таку, що вона его кортыть донимать чоловика…
Хохол подумал.
– Одно слово великолепный народ…
– Это поляки?
– Та хто ж, як не воны…
Молчим и оба смотрим на прекрасные поля.
– Ото всё с третьей части, всё пану.
– Добрый пан?
– Когда добрый, а когда и не добрый. Поважаешь ему, то добрый, а чуть тронешь что в лесе или, оборони Бог, в саду, то лучше и не родиться. Мы вчера всё глядели, да думали, что его садом выйдет линия… вот-то штука б була. Смеялись; что он разорвётся от злости. Злой, як в сердце войде, а як в добром «гомору», то приветливый и слово каже… Що к осени наволокут ему… то немцы, тут опять мы, тут жиды, тут поляки потянутся… А един, як перст Божий.
Мне рисуется красивая, спрятанная в зелени усадьба старого пана, большое окно, которое одно выглядывает из-за деревьев; рисуется корчма и робко выглядывающий из её дверей её долгополый владелец. Один властной рукой берёт свою львиную долю, другой робко протягивает руку к крохам; один спит на деньгах и в деньгах, другой счастлив, если к шабашу заработал фаршированную щуку; одному почёт, уважение, подобострастный поклон, другому – презрение и ненависть…
* * *
Переход реки Случ по указаниям старого хохла оказался идеально хорошим и я дал ему три рубля награды. Тут же у пересечения Случа корчма на большой дороге; я заехал туда поесть. Корчму держит поляк. Поляки имеют право торговать водкой и постепенно заменяют здесь евреев. Короткая вывеска «колбасы». Полдень, прохладно, потому что вчера был град, большие круглые облака съёжились в небе и холодно, безучастно смотрят на землю. В кабаке два забулдыги и оба под хмельком. Босой солдат времён Николая I, маленький, старенький, с закисшими глазами, с седой щетиной на лице, в белой рубахе и штанах; другой какой-то косноязычный увалень, с круглыми глазами, ест хлеб, держа его в своей увечной руке и из обросшей физиономии только два больших глаза с большими белками сверкают и неопределённо, беззаботно смотрят, пока хозяин их слушает болтовню солдата, да ест свой хлеб. Солдат раздражён и при моём появлении раздражение его усиливается. Его приятель, с громадным куском хлеба во рту, смотрит на него и толкает его под бока, кивая на меня.
– А мне что? Я хиба ж що кажу?! – говорит солдат – кажу що босый, бо це тильки и заслужив от Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо?го… Ничо?го нема! Ну, извиныть… Що заслужив, то всё туточки…
Солдат стоял уже передо мной и бил себя энергично в грудь.
– Чего же я кажу? Ну пан, та може и я пан?! Що я босой? Та матерь всех нас босых на ций свит выпускае… Ну, служил билому царю, служил, ну…
Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:
– Ну, чего там пристал ещё к пану?
– Пани?! – кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.
Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж её, такой же растерянный, блондин; длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.
– А я тебе кажу.
– Ну? – таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.
– Только б моя воля, – угрюмо настойчиво шепчет солдат. – О!
