Николай Гарин-Михайловский
Карандашом с натуры. По Западной Сибири
– Что ж доктор?
– Что ж, уж ему деться некуда: змея, так змея и есть.
– А зачем она его не разбудила, как только вынула?
– А нельзя. В то самое время никак невозможно никому, кроме знахарки, видеть ее. Сила в ей такая, значит, что должен тот погибнуть, кто ее увидит, кому ж надо?
– А знахарка не погибает?
– Действительно не погибает, потому слово такое противное знает. Много ведь случаев. В прошлом году старик в соседней деревне здоровый такой был из себя, соснул тоже так, на гриве, а с того дня стал сохнуть, сохнуть, через год помер. Ну, так и смекают, что не иначе, что влезла к нему. Вредная ведь она: прямо к сердцу присосется и пьет из него кровь; пьет, пьет, пока всю не выпьет, ну, и должен человек помирать от этого. А то еще ощенится, детенышей разведет штук двенадцать, да они примутся тоже сосать, вытерпи-ка тут, когда тринадцать ртов к сердцу присосутся. Не дай бог никому, врагу, не то что…
– Неправда все это…
– Непра-а-вда? – озабоченно протянул Иван и повернулся ко мне всем лицом, – Нет, господин, правда, – проговорил он убежденно, и нотка сожаления к моему невежеству послышалась в его голосе. – Неправда? Весь народ в один голос говорит, – значит, правда. Да вот со мной какой случай был. Подростком я еще был; отец отлучился, а я и вздремнул – пахали мы. Только вот точно кто меня толкнул. Открыл глаза, а она вот этак возле моего локтя свернулась, подняла голову и смотрит на меня, высматривает, значит. Так холод этак меня схватил – не могу ни рукой, ни ногой пошевельнуть, лежу и гляжу, а она на меня глядит. После спустила головку и поползла прочь; уж как ушла в траву, – я как вскочу да крикну! Отец прибежал: что, что такое, а я кричу, а сказать ничего не могу. Это уж верно, – хочешь верь, хочешь не верь. Доктор, он, конечно, по-своему толкует, спит себе, к примеру, на постели, так действительно не влезет, а поспи-ка на траве: даром что доктор, – в лучшем виде залезет, потому что, значит, дозволено ей. И станет залезать, и ничего не поделает, – предел ее такой. В ней тоже ведь своей воли нет же. Доктор тоже ведь… Вот и станция Варюхина.
– Отчего деревни у вас грязные такие? В избах хорошо, цветы у всех, а на улице грязь?
– Действительно против российских у нас погрязнее будто, ну, а жить можно.
Нашел чистоту!
Село, как все здешние. Издали это потемневший склад всякого лесного хлама: тес сквозит, сруб без крыши, покосившиеся избы, иная совсем запрокинулась, а внутри чисто, цветы, пол обязательно устлан местной работы ковром.
Глава III
Вариант по берегу Томи. – Встречи. – Пахом Степанович.
Вечером приехали и в Талы. Переночевали и с утра с партией на работу. К вечеру кончу и назад в Башурино. Работа то в поле, то в лесу, по берегу Томи. Запах полевых васильков, июльское солнце. Вчера была осень, сегодня – настоящее лето. Нежится земля; трава лениво качается; деревья сонно шумят, убаюкивая негою лета. Иван уехал, вместо него Степан Павлович. Громадная русская телега, громадная лошадь, громадный хозяин Степан Павлович, лет шестидесяти, рыхлый, пухлый, добродушный и мягкий. Со смекалкой, хорошо, толково объяснил, что мне надо было. Любопытный, но спрашивает очень осторожно и, видно, много думает, прежде чем спросить. Рабочие новые, но, по наслышке, пошли охотно. Ненадолго: всего один день. Кстати, воскресенье: заработают на гулянках.
Все парни в красных рубахах, в высоких сапогах, веселые, беззаботные и праздничные. Грызут орехи кедровые, острят втихомолку и хихикают. Работают споро, вообще держат ухо востро. Очень заботливо отнеслись к вопросу о воде, так как в степи взять негде. Взяли два лагуна, – будет из чего чаю напиться. Тянемся шаг за шагом по косогору. Попали в лесок; солнце морит, ветер шумит где-то по деревьям, а книзу мало доходит; аромат спелой травы приятно щекочет ноздри. Пасека внизу косогора: тихо в ней, не шелохнет; благовест несется с противоположной стороны Томи; пахнет медом; дед в чистой рубахе. Везде праздник. В небе ни тучки, и ветер подувает так, точно делает праздничную добровольную работу. Все располагает к неге, к ничегонеделанию. Тяжелые сухие сапоги, теплая куртка кажутся еще тяжелее; ноги горят, жарко, а снять нельзя: заест гнус. Все он отравляет, хуже всего сознание, что никуда не уйдешь от него, убьешь одного – их тысячи новых. Здесь так и говорят: до Ильина дня убьешь одного – решето прибавится, а после Ильина убьешь одного – решето убавится. Жарко, и в порядке мучений теперь овод и слепень наслаждаются; комару, напротив, тяжело, жарко – «он изопреет».
– А чему преть-то, – презрительно замечает рассказчик.
Вылетела целая семья тетеревей; молодые еще, плохо летают.
– Лови, лови! бей, бей!
Замахали руками, бросились за ними. Один прямо на меня: я – тетрадью… Мимо, конечно… Тетрадь подняли, а карандаша нет. Все-таки нашли, хотя провозились с четверть часа. Трофей есть – одну тетерьку убили.
Как заманчиво синеет Томь! Мартышки белые летают взад и вперед. Красивая будет дорога! Немного поля, и опять лес, мелкий березняк, комар, слепень… К вечеру мошка подымется; ночью клопы и блохи есть будут.
Заяц выскочил.
– Лови! бей!
Нет, не работается… Ничего не хочется, – лег бы и лежал; глядел бы в голубое небо, прислушивался к ветру и ничего не думал бы. Морит солнце: все точно разваренные; дышишь не воздухом, а прямо горячими лучами раскаленного ядра. Даже в лесу трава – могучая, сильная, сочная – как-то свяла. Ну и контраст: градусов сорок жары, а вчера осень была.
– Змея!
– Вот эта вот самая и залазит человеку в рот.
Змея, узкая, короткая, черная, как смоль, лежит, свернувшись клубочком. Прижали ее топорищем.
– Я те отучу лазить, – говорит парень.
Вынул трубку, собрал оттуда, какой был, сок на палочку, придавил ногою ей шею и, когда она открыла рот, сунул ей содержимое далеко в горло. Змея мотнулась, вытянувшись, околела.
– Готово! сдохла!
Никотин действует на змей мгновенно.
Нет, не работается: все интересно, кроме работы.
Наткнулись на ягоды и рассыпались, забыв про линию; главное начальство, я – во главе. Чтобы замаскировать скандал, приказал привал делать и завтракать.
Нет, я русский человек. Много работы – летит она, час за день идет; а станет убавляться, – все тише да тише. Такова уж натура русского человека: навалился и поослаб; поослаб, силы набрался, – опять навалился.
Рабочие мои все из одной деревни – Басалаевки. Особенность этой деревни та, что все носят одну фамилию Басалаева. Вся она пошла от солдата екатерининских времен. В ней изб пятьдесят.
– И еще наш род все от того же старика пошел в других местах. Прежде ведь много таких было. Поселится, а теперь целая деревня стала.
Коснулись значения будущей дороги.
– Российские говорят: где пройдет она, там урожаю меньше будет.
– А наши которые старухи толкуют, что как пройдет она, так и свету конец.
– А которы бают, что в ней дьявол сидит.
– С иконами ежли против нее выйти, – она не устоит.
– Ну, а все-таки хуже же станет после нее, коней хоть ешь тогда.
Лениво, но добросовестно ввожу их в курс дела. Слушают, по обыкновению, с охотой и понимают.
– Глупый ведь мы народ. Тут как-то один на двух колесах (велосипеде) проехал, – так которые со страху на землю попадали: антихрист, дескать, едет.
– А что, ваше благородие, ты тоже из чиновников же будешь?
– Какой я чиновник!
– И мы-то тоже баим: неужели чиновник станет день-деньской на своих ногах ходить! Из наших же, поди: подучили маненько и пустили, а чиновнику где уже!
Рассказчик пытливо смотрит на меня, но, видя, что я улыбаюсь, говорит сомнительно:
– Известно, темный народ; чего мы знаем. Не было того примеру, ну, всяк в свою дудку и задул.
Мой старик подводчик поел хлебца, перекрестился, испил водицы. Остальные лениво жуют. Я сижу на громадной телеге; старик зевает во всю свою богатырскую мощь и крестит рот.
– А поедешь в Варюхину? – обращается он ко мне.
– Поеду.
– Нынче мы же свезем, пожалуй.
– Ладно.
– Наша деревня Тальская – охотники возить, на тракту живем – завсегды заработок. А вот Поломошная, к примеру, всего в пяти верстах, а за рекой, негде взять копейку: колотятся. А мы, слава тебе, господи, – нельзя гневить бога: кто с умом да с толком – можно жить ладно.
Подошли двое.
– На перепутье! – так здесь здороваются.
– Мир вам.
Молчат, и мы молчим, смотрим друг на друга.
– Планируете? Линию, значит, наводите?
– Планируем.
– Резев, поди, большой будет?
– Нет, не очень.
– Когда не больно большой, – бойко, убежденно проговорил разбитной парень, – я ведь это дело хорошо знаю. Пойдут это будки, станции, – очень даже большой.
Я не стал возражать этому специалисту.
– Ты кто? – спросил я лениво.
– Мы так… – сухо, с достоинством ответила мне неопределенная личность.
Помолчали и разошлись.
Еще трое. Эти типичные. Средний – громадный мужик с неимоверно большим лицом. Мягкие, толстые губы сложились в такую гримасу, какую часто встретишь в окнах, где висят разные комичные маски с исполинскими ртами. Широкий нос мясисто и тяжело уселся над верхней губой; нижняя челюсть выдвинулась, широкие карие глаза смотрят как-то остро и напряженно. Всклокоченная борода, курчавые черные волосы, – все массивно, крупно и с запахом. Лет ему за пятьдесят. Товарищ его среднего роста, полный, самодовольный, с бегающими глазками, средних лет. Третий – бесцветный, белобрысый, с белой бородой, все время молчал.
Говорят двое.
– На перепутье!
– Мир вам!
Маска смотрит так, как будто вот-вот ухватит меня за горло с воплем: «Держи его!» Так большая мохнатая собака свирепо бежит, и думаешь: вот разорвет. Но что-то доверчивое в ней останавливает руку, взявшуюся за камень. Собака без страха подходит и оказывается глупой доверчивой собакой и вместе с тем симпатичной. Вот такое же впечатление производит и маска Пахома Степаныча.
– Всё ли живеньки-здоровеньки? – проговорил мужик с бегающими глазками, обращаясь к моему старику.
– Живем, поколь господь грехам терпит.
– Ну, и слава богу, – пропел в ответ крестьянин. – Счастье вам, Тальцам, как погляжу, – проговорил он, – всё ямщина – лопатой гребете деньгу.
Он подмигнул на меня и посмотрел вбок.
– Хоть бы нам этакое счастье. Мы ведь, ваше благородие, все здешние места с завязанными глазами знаем.
Ввиду почти всякого отсутствия карт потребность в опытных руководителях никогда не прекращается.
