Николай Гарин-Михайловский
История одной школы
– Вы про владельца?
– Положительно, хоть отказывайся. Я хочу сделать последнюю попытку образумить и, если не удастся, оставлю место. Из Петербурга все хорошо, а тут что ж прикажете делать, если каждый по-своему начнет.
– Я еду в Петербург: попробую помочь вам.
– Не мне – ему помочь. Сам же спасибо скажет.
Судьба была за управителя. Пока велись переговоры, учитель простудился и умер от тифа, бредя своей школой.
В холодный зимний день отнесли его на кладбище. Торопливо, озабоченно шагали за гробом покинутые дети.
Там, на могиле, их глаза с тоскливым недоумением смотрели, как забрасывали мерзлой, холодной землей их учителя.
Завтра они уж не найдут того, кому они, маленькие оборвыши, были дороги.
О, дети отлично понимали этот удовлетворенный, веселый, тревожно-ревнивый взгляд, с каким встречали их в старой покосившейся школе. Понимали и жили беспечной, счастливой жизнью детей, тех счастливых детей, которых любят.
Даже и для большого завода это была слишком блестящая школа: громадные высокие комнаты, зеркальные окна-двери. Солнце весело играло на паркетных полах, на блестящих полированных скамьях, на сверкающих шкафах большой ученической библиотеки. За учебными комнатами шли залы с мастерскими для девочек и мальчиков.
Тонкая, с вытянутой шеей десятилетняя Варюша в длинном, плохо сшитом ситцевом платье, в валенках, с прямым разделом гладко причесанных, сведенных в одну косичку волос, с повязанным поверх них туго накрахмаленным ситцевым платком, подтягивала носом, робко жалась к знакомым ребятишкам Ваньке и Амплию и в толпе остальных осматривала новое помещение.
Дети возвратились назад в классную, и учитель, остановившись у дверей своей квартиры, проговорил им:
– Ну, дальше вам нечего смотреть, ступайте домой. Завтра аккуратно в восемь часов приходите. Кто опоздает, жалуйся на себя.
Новый учитель, высокий, худой, провожал своими маленькими глазами детей. В прихожей стоял сторож.
– Ты смотри мне, – прикрикнул он, засунув руки в рукава своего отставного мундира и перегнувшись вперед, Ваньке Каину, мазнувшему пальцем по гладкой масляной стене.
Ванька весело покосился и бросился к выходу, надавливая на толпу.
– Цыц ты, – прикрикнул на него сторож и сделал движение к Ваньке.
Ванька стремительно выбежал на улицу и, довольный, забыл думать и о стороже, и об учителе, и о школе.
Дела пошли своим чередом. Выбор нового учителя был предоставлен усмотрению управителя.
На том же стуле, на котором когда-то сидел прежний учитель, теперь сидел новый и, удовлетворенный, делился своими впечатлениями с управителем.
Управитель снисходительно слушал, сознавая необходимым поощрить полезно направленную энергию нового педагога.
– У меня, Николай Евграфович, длинных разговоров нет: урок задан, объяснен, спрошен – и с богом: лишние проводы, лишние слезы.
Николай Евграфович молча кивнул головой.
– Порядок для всех один: хочешь? – милости просим, нет – вот бог, а вот порог. Если с каждым заводить свои порядки, так ведь, помилуйте, скружат… Хоть про покойников и не следовало бы худо говорить, а уж, сказать по правде, и развел же делов мой коллега, не тем будь помянут. Это просто умора: дневник его я читаю. И чего-чего ни напишет! И выдающийся, и талантливый, и такой, и сякой… и все у него выдаются… – Учитель рассмеялся сухим смехом. Николай Евграфович снисходительно улыбнулся. – А ведь извольте вот… ему-то хорошо теперь лежать там: никто не придет, а ты тут распутывай, да наладь, да обратай лошадку: норовистого-то конька ой-ой как исправлять… Я, Николай Евграфович, не знаю, как вы, а по-моему, зачем простолюдину таланты его разыскивать? Его талант какой: если ты землю пашешь – и паши, не ленись, люби жену свою, будь добрый хозяин; на заводе ты – работай правильно, без облыжки, не кради. Время есть, научился грамоте, почитай разумную книжку в праздник, чем в кабак-то идти да по ночам по улицам шляться. Какой еще талант? Чего ему с ним делать? Не знаю, может, я и ошибаюсь…
– Нет, я разделяю ваш взгляд. Там, через двести лет, что будет, то и будут разговаривать… а наше дело – простое, несложное дело, и, не мудрствуя лукаво, надо и делать его.
Близ заводских порогов однажды весною разбило барку.
И старый, и малый, и весь завод спешили на берег.
Для Ваньки Каина было истинным мучением в такой день идти в школу.
Он стоял на углу тех улиц, из которых одна шла к школе, а другая к реке, мучительно крутил свои пальцы и упрямо смотрел своими маленькими, раздвинутыми глазами пред собою. От напряжения его толстое, широкое лицо кривилось, и маленький узкий лоб то и дело сдвигался в морщинки. На зов мимо шедших товарищей, спешивших в школу, он только сердито поводил плечом и продолжал упрямо смотреть перед собой.
В классе ученики толклись у дверей учительской квартиры и, убежденные, что нелегкая понесет-таки Ваньку на берег, громко, так, чтобы слышал учитель, говорили:
– Ваньке влетит.
Урок уже начался, когда дверь отворилась и неожиданно вошел Ванька. Вошел довольный собой, с расплывшейся довольной улыбкой на лице.
– Стань к доске, – проговорил учитель, не глядя на Ваньку.
Ванька пошел к доске. Там он стоял, широкий, маленький, злой и раздраженный, поздно сожалея, что не убежал на берег.
Урок шел своим чередом.
– Амплий, повтори!
Встал Амплий, и голова его едва виднелась из-за скамьи. Большие мягкие глаза его смотрели на учителя сознательно, не по-детски умно, он топтался и точно собирался с силами, чтобы начать:
