Николай Фёдорович Шахмагонов
Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя

И всё же страх перед будущим пересилил страх перед настоящим. Не сразу собрались они с духом после этого бегства. Ключник Амбал отвёл банду в винный погреб, где новая порция алкоголя дала новый прилив решимости.

Охрана князя была невелика, и её легко обезоружили. Схватили и личного слугу Андрея Боголюбского отрока Прокопия, который не успел даже подать сигнала тревоги.

Затем, поднявшись по винтовой лестнице, убийцы толпой подобрались к двери в опочивальню. Дверь была заперта изнутри.

Один из заговорщиков, подражая голосу Прокопия, закричал:

– Господине, господине!

– Кто это? – послышалось в ответ.

– Прокопий это. Слуга твой, Прокопий.

За дверью воцарилось молчание. Заговорщики были в напряжении. Они поняли, что князь сообразил, что слышит голос не Прокопия, а, следовательно, к нему явились злоумышленники. Решили выбивать дверь. При первых ударах, князь бросился за своим мечом, но его на месте не оказалось. Меч, переданный ему через поколения от святого Бориса, был украден. Однако князь не пал духом. Первых двух ворвавшихся к нему заговорщиков свалил ударами кулака столь стремительно, что те не успели даже воспользоваться оружием. Но за ними ворвалось ещё сразу несколько негодяев. Они тоже получили отпор, но бандитов было слишком много, что бы князь смог противостоять им. Нескольким убийцам удалось зайти со спины – излюбленный приём «храбрых» террористов нападать на безоружных, да ещё с тылу.

Заговорщики, нападавшие на князя, были не только вооружены, но и одеты в доспехи, в то время, как князь, готовясь ко сну, доспехи снял.

В коварстве все убийцы схожи. Негодяи нанесли несколько ударов князю сзади мечом. Тот упал. Банда долго глумилась над князем – его били, топтали ногами, рубили. Наконец, пьяной ватаге показалось, что князь мёртв.

И тут всю банду снова обуял страх. Заговорщики бросились бежать, обгоняя друг друга. Опомнились лишь возле ограды церкви Рождества Пресвятой Богородицы.

Помолчал митрополит, да и государь сидел, слова единого не подавая. Прибавил к рассказанному митрополит, что бросили истерзанное тело убитого князя и запретили подходить к нему и отпевать запретили.

– Помнится, ты говорил мне, что не остались безнаказанными убийцы-крамольники? – проговорил наконец государь.

– Говорил, ну и теперь напомню. Младший брат Андрея Боголюбского князь Михалко, взявший власть во Владимире, вырвав её из рук ставленников бояр-крамольников, захватил убийц. Все были казнены, зашиты в мешки из свиной кожи, положены в короба, а короба подожжены и пущены в Поганое озеро. По сю пору, как сказывают, слышны голоса их в ненастья… Охи да вздохи над озером… Но это так. Легенды.

– Понял, отче, к чему ты мне всё это поведал. Понял, – тяжело вздохнув, молвил Иоанн. – И меня ждёт участь такая, если не распознаю и не накажу крамольников и убийц. Да как распознаешь?! Вон и ныне поход назначен, а войско не готово. Вредят, а кто? Сразу и не разберёшь ведь.

Долго собиралось войско. Лишь 8 января 1548 года выступило оно в поход на Казань двумя колоннами. Ну а Митрополит Макарий выехал назад, в Москву. Ему поручил государь на власти быть и власть государеву держать в стольном граде крепко и праведно.

А на Казан пошли, кроме той части, что во Владимире собралась под командованием князя Бельского, при которой, и государь находился, и вторая колонна под командованием «служилого татарского «царя» Шаха-Али и князей Воротынского и Горбатого-Шуйского. Сосредоточившись в устье реки Цивили, русские полки к началу февраля встали у стен Казани, заперев город, но на штурм не пошли. Маловато сил было.

Тяжёлым оказался поход. Только зима заморозила, как ударила оттепель, а оттепель посредь зимы – это и дороги непроходимые, и эпидемии, да и падёж коней. О штурме Казани и думать было нечего. К тому же в начале февраля беда произошла. При переправе через Волгу не выдержал лёд, провалилось много пушек, другого снаряжения, но главное – погибли люди. И всё это на глазах государя, который руководил переправой, а затем и спасением людей.

Эта неудача могла серьёзно отразиться на боевом духе войска, поскольку и так уже он был совсем невысоким. А тут такая потеря. Мало того, это, напротив, поднимало уверенность казанцев в том, что русские их не одолеют.

Что было делать? Государь видел только одно решение – успех, хотя бы небольшой, но успех.

Дмитрий Бельский прибыл к государю в дурном настроении. Он ждал приказа о всеобщем отступлении, и не видел иного выхода. А какому военачальнику по душе отступление?

Но юный царь с твёрдостью и уверенностью в успехе задуманного распорядился:

– Идти тебе, княже Дмитрий Фёдорович, на Казань!

– На Казань? – переспросил Бельский, и в голосе его почувствовал государь плохо скрываемую радость, хотя продолжил воевода с тревогой: – Как идти, после беды, с нами приключившейся?

– Идти с конницей, взяв с собою только лёгкие пушки. Осадные не брать, – молвил государь. – Не осада нужна, не штурм. Удар нужен, чтоб силу нашу почувствовали казанцы.

Обсудили ратные вопросы, особенно коснулись взаимодействия, то есть той поддержки, которую нужно оказать отряду Бельского и при выходе на врага, и при отходе от стен казанских.

Наутро двинулась конница под командованием воеводы Бельского на Казань. Казанский хан, получив о том сообщение, решил встретить русских на подступах к крепости в Арском поле.

Арское поле – широкая равнина, что простиралась к востоку от стен города. Обрамляли его реки Казанка и Булак. Вот уж поистине нашли поле, где можно разгуляться на воле… Название таковое поле получило от ари и аринов, которые считаются родственными народностями вотякам, переселившимся с берегов Енисея под Казань в годы шествия ордынских полчищ на русскую землю. Поле это не раз уже видело жестокие схватки русских с татарами и их вассалами.

Понял князь Бельский, что не случайно вышел Сафа-Гирей на это поле, и встретил вражеские войска огнём артиллерии, а затем ударил всею силою отважных конников. Бежал враг, оставив предместья, в которых воины Бельского нашли немало полонённых русичей, едва поверивших в свою свободу, взяли и трофеи немалые, вполне по тем временам законные.

Осада же не была долгой. Скорее угрозу в себе содержала, ведь через поле Арское пролегал торговый путь, важный для снабжения Казани.

Возвратился Бельский к государю не как побеждённый, а как победитель. Никто не принуждал оставлять рубежи завоёванные. Сам ушёл и с гордостью доложил:

– Повеление твоё исполнено, государь! Втоптали мы войско Сафа-Гирея в город!

И таков успех порадовал.

О штурме Казани и думать было нечего, но как бы не переживал государь и напрасные жертвы среди людей, и утрату военного снаряжения, и потерю конского состава, сознавал он, что всё это не напрасно. Чуваши и марийцы, просившиеся под руку Москвы, не дрогнули, не разбежались, а оставались с русским войском до окончания похода. Казанцы же увидели, что недалёк тот день, когда придёт расплата за их злодеяния.

– Не горюй, великий государь, – сказал воевода Бельский, после того как на военном совете было решено возвращаться в Москву в виду надвигавшейся весеннее распутицы: – Решена важная задача. Ты поддержал народы, под руку твою стремящиеся. И казанцем показали мы на Арском поле, что сила русская ещё проявит себя. А Казань?! Казань ещё будет нашей.

– Славны твои слова, воевода князь. Что ж, отойдём покуда, да лучше подготовимся к казанскому взятию.

Иоанн Васильевич понял главное – нужно вычищать крамолу боярскую, иначе не будет ни укрепления Руси, ни полного обретения суверенитета, ни прекращения жестоких набегов ворогов всех концов света, мечтающих о том, чтобы не было на свете русичей, кроме малого числа рабов, их, нелюдей мерзких обслуживающих, а были лишь богатства Земли Русской, которыми можно было бы пользоваться вдоволь и безнаказанно. Не дать им сделать это было священным долгом Иоанна Васильевича, в грозу рождённого и в огненном пожарном пламени власть обретшего.

«Не хочу смерти грешника…»

Ещё в ноябре минувшего года, незадолго до выезда во Владимир к войску, получил Иоанн Васильевич сообщение о том, что его опальный дядя Михаил Глинский в ноябре 1547 года вместе с князем Иваном Ивановичем Турунтаем-Пронским бежал из ржевских имений в Литву. А ведь Литва в ту пору была во вражде с Московским государством, и побег туда – измена.

Вызвал тогда государь к себе боярина воеводу Петра Ивановича Шуйского. Повелел догнать, задержать и привезти беглецов в Москву. 11 ноября предстал Глинский пред державными очами племянника. Пал в ноги, клялся, что шёл на богомолье. То же и Пронский показывал. Но в конце концов признались оба боярина, что в Литву путь держали.

Иоанн Васильевич был неумолим. Измена. Повелел их бросить в темницу. И тут началось. Бояре челом били, священник Благовещенского собора Кремля Сильвестр слово за беглецов молвил.

Подивился государь тому, как отстаивали бояре изменников. Думал гадал, а причину понял не сразу. То друг друга растерзать готовы, а то на защиту становятся. Митрополит Макарий помог понять тайные боярские умыслы. Не хотели заступники изменников допустить, чтоб карающий меч царского правосудия на бояр обрушился. Прежде-то друг другу глотки рвали, чтоб к трону подобраться, над троном, пока государь в малых летах, встать. А тут иное. Сегодня Глинского и Пронского покарает царь за измену, а завтра? Так ведь любого из заступников хоть сейчас казни – есть за что. Многие с рабским вожделением на запад смотрят.

Простил Иоанн и дядю своего, и его друга-приятеля. И вот теперь, возвратясь из похода, снова призвал Глинского.

Не тот уже был Михаил Глинский, совсем не тот. Тихо и мирно сидел во Ржеве, и никаких крамол не замышлял. Да только вот говаривали бояре, что не были с ним дружны, мол, гулял Михаил Глинский на свадьбе удельного князя Андрея Ивановича Старицкого, младшего брата отца Иоанна – Василия III Ивановича. А Старицкие – это и сам Иоанн чувствовал, да и многие сказывали, камень за пазухой с давних пор носили. Не по нраву им, что не им трон достался. Хотя всё законно. Старший сын Иоанна Третьего государем стал. А всё ж обидно. Какие надежды были, когда никак потомства у Василия Третьего не получалось. А тут вдруг, после двадцати лет бездетной жизни с Соломонией и почти что пяти с Еленой Васильевной Глинской, появился на свет Иоанн, поломавший все надежды.

Ну да это ведь только размышления. Что там дальше, пока не ведомо. Казнить же за то, что бежал Михаил в Литву не стал, ведь и отец его Василий Львович Глинский-Тёмный был литовским служилым князем.

С одной стороны, заступники слово молвили, а с другой, к примеру, друг детства князь Андрей Курбский нашёптывал:

– Михаил Глинский «всему злому начальник».

Иноки же, что царственную книгу по велению митрополита составлять начали, так и записали: «В те поры Глинские у Государя в приближении и в жаловании (были), а от людей их чёрным людям насильство и грабеж; они же их от того не унимаху».

Вот так! «Насильство и грабёж» чинили. Но это Иоанн и сам знал прекрасно. Но так ведь и заслуги у Михаила Глинского были. И вторым воеводой в Туле послужил, где строил и совершенствовал линии засечные и прочие укрепления, а затем и под Казань, на Каму, ездил рубежи восточные стеречь.

Когда сменили Глинские Шуйских у царского престола, Глинские к Иоанну отнеслись вовсе не так, как их предшественники. Заботу изображали, развлекали охотами и прочими забавами. Оба брата присутствовали и при обряде венчания на царство, и при венчании Иоанна с Анастасией. Да вот только пожар июльский московский их лицо истинное проявил.

И снова обратился Иоанн за советом к митрополиту Макарию. А тот рассудил по-своему, так, как и должен рассудить в высоком духовном сане.

– Говорил Господь Бог, не хочу Я смерти грешника, но, чтобы нечестивый обратился и жив был: обратитесь, обратитесь от пути вашего злого! и зачем вам умирать…

Знал Иоанн, что говорил так святой пророк Иезекииль ещё в VI веке до Рождества Христова.

Михаил Глинский при каждой аудиенции у государя клялся в верности. Поверил Иоанн. Поверил ещё и потому, что наставлял его митрополит Макарий:

– Учись, – говорил, – государь у пращуров своих достойных. Учись из врагов друзей делать, как умел это Дмитрий Иоаннович князь Московский, когда ещё и Донским не прозывался, когда к своему великому Куликову поле готовился и Русскую Землю к решающей битве готовил.

Слушал Иоанн и воскресали перед ним древние образы. Стала Тверь Москве противиться, тем самым создавая помехи в подготовке к великому освобождению Русской Земли от ордынского ига. Двинулся Дмитрий Иоаннович на непокорный град, осадил его. Ясно было, что не выдержит осады Тверь. Слишком неравны силы. Ждали решительного штурм, а вместо штурма Дмитрий Иоаннович попугал немного, да и направил князю Тверскому доброе послание, дружбу предложил под рукою Москвы и призвал в союзники в борьбе с иноземными ворогами. Так встала Тверь под руку Москвы, так выступила вместе с Москвой против Мамая и вместе с Москвой победила.

Теперь вот задумался государь, что в том зверинце боярском, в котором он оказался, осталось у него только два пути. Первый – всех бояр-крамольников истребить до единого, на что пойти он не мог и по вере своей, и по своему милостивому характеру. Второй – провести очеловечение погрязших во зле бесчеловечном.

Сказал о том митрополиту:

– Хочу собрать боярство, чтобы слово доброе молвить, чтоб наказать каждому забыть о своих многомятежных человеческих хотениях и вспомнить о долге своём перед Землею Русской, Землёю предков своих…

Одобрил митрополит такое решение, прибавив от себя:

– Впереди много дел государственных и дел ратных. Впереди Казань, которая осталась непокорённой. Но идти на приступ этого гнезда разбойников невозможно, пока не будет единства в самом государстве твоём, государь мой Иоанн Васильевич. Да не токмо одно боярство надобно собрать. Всесословный собор провести надобно, да и призвать к миру и смирению на нашей земле.

Верил ли митрополит Макарий в успех этого дела? Трудно поверить, что переменятся раз и навсегда крамольники. Но он видел, что верит в добро государь, а вера государева чудеса творить способна, ибо она, эта вера, Божьим Промыслом вселяется в каждого, кто оступился, но не продал душу свою дьяволу.

Не стал говорить митрополит государю, о чём подумал в ту минуту, а пообещал всеми силами помочь в важном разговоре с боярами, да и название точное дал этому сбору:

– Проведём, государь, собор примирения, обязательно проведём. В единстве сила государства. Ужель и теперь не услышат бояре слова твоего доброго?!

Сказал, то ли утверждая, то ли спрашивая. И на вопрос свой ответа давать не стал, потому что даже он, великий провидец, не ведал доподлинно и точно этого ответа.

От мысли же о сборе одних бояр только, пришли к решению великому. Сам государь сказал митрополиту:

– Мыслю волей своей царской собрать по Божьему благословению Собор всей Земли Русской и провести его на Красной площади у стен Кремлёвских, в сердце града стольного и всего государства Московского. И чтоб прочным было деяние сие, скрепить его взаимным покаянием и примирением ради прекращения всех распрей сословных, всех крамол.

Повелел государь для собора намеченного построить на Красной площади против Спасской башни Кремля специальное каменное возвышение, с которого задумал выступить со своим царским словом.

Митрополит поддержал и даже уточнил, напомнив слова из Евангелия от Иоанна:

– И, неся крест свой, Исус Христос вышел на место, называемое Лобное….

– Вот и наречём это сооружение Лобным местом! – молвил государь.

Земский собор был назначен на 27-29 февраля 1549 года.

И снова, как в день, когда, собрав знатных людей государства, чтобы объявить о своём решении венчаться на царство, юный государь, взойдя на Лобное место, обратился прежде к митрополиту Макарию со словами, пронизывающими сердце и западающими в души, не помрачённые неискоренимым злобесием:

– Молю тебя, Святой Владыка, будь мне помощником и любви поборником; знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался трёх лет, после матери – восьми; родственники обо мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем, и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, а я был глух и нем по своей юности и неразумию. О, неправедные лихоимцы и хищники, и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слёзы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей; ожидайте воздаяния своего!

Иоанн Васильевич имел в виду известную заповедь: «кто прольёт кровь человеческую, того кровь будет пролита рукою человека». Ибо, недаром предупреждал Всевышний: «И никто не избавит от руки Моей!». Ведь кара злодеям попускается Богом, и ни один волос не упадёт с человека, против воли Божьей.

Замерли люди русские, на столь необычный собор собранные. Ждали царского слова с великим нетерпением. Юный государь повернулся к народу своему и проникновенным голосом, иногда ещё ронявшим в массы людей, заполнивших площадь, нотки юноши, но словами мужа праведного, заговорил:

– Люди Божьи и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя, вследствие продолжительности моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, безрассудства неправедного, лихоимства и сребролюбия. Молю вас, оставьте друг к другу вражду и тяжбу, кроме разве очень больших дел. В этих делах и в новых, я сам буду вам, сколь возможно, судья и оборона. Буду неправды разорять и похищенное возвращать.

Полетели вверх шапки, огласилась площадь восторженным боевым русским кличем «Ура!». «Ура! Государю русскому, ура Царю Иоанну Васильевичу». Почувствовали люди всех сословий сердцами своими, что государь, обратившийся к ним с простым и доступным словом, плоть от плоти народа русского, что он великий заступник всех униженных и обездоленных, что он положит живот свой, чтобы, как заповедано самим Богом Всемогущим и Всемилостивейшим, «приблизить жизнь народа во всём её реальном многообразии к евангельскому идеалу».

Так было положено на Русской Земле Великое начало соборности.

На соборе государь ввёл новый принцип государственного строительства. Он ввел ввёл в жизнь светскую некоторые начала и основы Церковной Соборности, отменив вечевые порядки и введя взамен форму власти, в которой нашёл место для народного представительства.

Государь сформировал новое, как ему казалось, уже его, преданное государству и ему лично правительство, которое назвал «Избранной радой». Руководителями этого правительства сделал своего духовника Сильвестра и Алексея Адашева. В правительство вошли митрополит Макарий, воевода Андрей Курбский, ближние бояре Дмитрий Курлятев, Иван Шереметев, князья Иван Мстиславский, Владимир Воротынский и Дмитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Дмитрий Курлятев-Оболенский, дьяк Иван Висковатый и печатник Никита Фуников.

Составили «Избранную раду» и самые надёжные и преданные из бояр Данила Романович Захарьин-Юрьев, старший из трёх сыновей окольничего и воеводы Романа Юрьевича Захарьина, брат царицы Анастасии и воевода, боярин Василий Михайлович Захарьин-Юрьев, второй сын воеводы и боярина Михаила Юрьевича Захарьина-Юрьева, двоюродный брат Анастасии Романовны.

Впереди было много государственных дел, впереди был второй поход Казанский, как очередной важный шаг на пути к его, Грозного царя Куликову полю.

Молодой Иоанн, которому шёл уже 22 год, занимался делами важными, государственными, но не оставлял мыслей о покорении Казани, да и митрополит постоянно напоминал о том, что спешить надобно. Сколько горя приносят набеги казанские.

– Само по себе ханство не так что б велико, – часто говаривал он Иоанну Васильевичу. – Казань, да ещё один город Тетюши. Но казанцы опираются на своих вассалов – марийцев, чувашей, удмуртов, мордву, мокшу и башкир. Необходимо вырвать народы эти из-под власти Казанского ханства, и можно будет покончить с ним, подчинить Москве и посадить там верного нам хана.

Да что там говорить!? Государь и сам достаточно хорошо понимал, сколь важно избавить подданных своих от постоянных набегов и увода в полон. Это первейшая из задач. А ведь, кроме того, с завоеванием ханства откроется торговый путь по Волге от верховьев реки до Астрахани и далее, до моря Каспийского.

Но второй поход, предпринятый в ноябре 1549-го и окончившийся в марте 1550 года, вновь не принёс желаемых результатов, хотя и использовались значительные силы.

Ядром группировки стали стрельцы. Учреждённые самим Иоанном ещё в начале сороковых в количестве всего лишь 500 человек, они постепенно разрастались и набирали силу, становясь могучим войском.

А когда Иоанн Васильевич окончательно утвердился на престоле и стал величаться «Великий государь, Божиею милостью царь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Рязанский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных Иоанн Васильев сын Рюриков», началась звёздная эпоха этих, по тем временам, уникальных воинских формирований, причём формирований регулярных.

Всё чаще прирастали силы Москвы за счёт некогда буйных недругов, становившихся под руку русского царя.

Так, уже во втором походе на Казань участвовали касимовская конница царевича Шаха-Али и астраханская конница царевича Едигера, тайбугинского мурзы Сибири и правителя Сибирского ханства с по 1530-1563 годы.

Спешили под руку Московского государства народы и народности, населявшие сопредельные территории. Да и сами татары всё охотнее шли на службу к русскому царю.

А ведь, к примеру, Касимовский хан Шах-Али, который привёл готовую к походу свою конницу, был внучатым племянником хана Большой Орды Ахмада.

Между Русью и золотой ордой, а позже и её осколками, наименованными улусами, постепенно устанавливались дружественные отношения. Всё чаще татарские ханы и царевичи бежали под руку Москвы, бежали со своими воинскими отрядами. Бывало, что помогали русским великим князьям в их борьбе за княжеские столы. В 1446 год татарский царевич Касим, бежал из Казани, опасаясь мести нового хана, а в тот период как раз дед Иоанна Грозного Василий Иоаннович вёл борьбу за Московский великокняжеский стол. Царевич Касим очень помог своим боевым отрядом и, когда Василий Второй стал великим князем, оказался в ближайшем его окружении, дав письменную клятву в верности. В 1452 году ему был пожалован Низовой Городец, возникший за три столетия до того в бескрайних в ту пору массивах мещёрских лесов. Так возникло под рукой Москвы Касимовское ханство, вобравшее в себе Касимовский, Шацкий, Елатомский, Темниковский будущие уезды, будущих Рязанской и Тамбовской губерний.

В 1516 году, после смерти Касима, престол занял Шах-Али, а в 1519 году Василий Третий сумел поставить его во главе казанского ханства. Участвовали в возведении Шаха-Али на казанский престол Московский посол Фёдор Карпов и воевода Василий Юрьевич Поджогин. Шах-Али во всём полагался на Москву и во всём повиновался Карпову. Но в Казани были разные клановые группировки. Зависимость Шаха-Али от русского царя нравилась не всем и его в конце концов его в 1521 году изгнали из Казани. Улучшившиеся было отношения между Москвой и Казанью снова обострились, и в 1523 году вспыхнули боевые действия. Василий Третий поставил во главе русских войск Шаха-Али, правда, действовал он неудачно, вяло, а войска, ему подчинённые, разграбили черемисские и чувашские земли, что значительно ухудшило положение на восточных границах Московского государства.

Тем не менее и после той войны Шах-Али состоял в ближайшем окружении Василия Третьего, не раз выезжал с ним на охоту.

В сентябре 1532 года государь пожаловал ему Каширу и Серпухов.

Клятву же верности он нарушил, пойдя на тайные отношения с Казанью, которые ни к чему не привели, но стоили Шаху-Али свободы. Василий Третий повелел сослать его в Белоозеро. Прощён был в 1535 году правительницей Еленой Глинской и снова посажен на касимовский стол.

Участвовал в походах на Казань в 1537, 1540, 1541 и 1548. И снова был привлечён к борьбе с ханством в 1552 году.

В этот период ему даже удалось снова занять казанских престол, но ненадолго – вскоре изгнал его хан Сафа-Гирей. После этого и началась серия походов Иоанна Грозного против ханства Казанского.

И вот уже позади второй поход, не принесший победы, вот уже принят новый «Судебник», издан царский указ по ограничению местничества, созван «Стоглавый» Церковный собор, на котором проведена унификация церковной жизни.

Позади и событие радостное, обернувшееся затем горем первой потери.

10 августа 1549 года Москва была разбужена колокольным звоном. Этот серебряный звон летел над городом, уносясь в безоблачную в тот день высь, возвещая о рождении у царя дочери, наречённой Анной.

Первенец в семье. Конечно, хотелось бы сына, но и дочь порадовала родителей своим появлением, ибо ребёнок, рождённой от горячо любимого супруга горячо любимой супругой – великое счастье.

Радостная весть разлеталась по стране, сопровождаемая колокольным звоном и праздничными службами в храмах Божьих.

Поутру счастливый девятнадцатилетний государь-отец, которому девятнадцать то исполнялось лишь через две недели, выехал в Новодевичий монастырь, где сам, собственными руками заложил первый камень в строительство храма Иоакима и Анны, названного «обетным». Позднее царь, побывав в Вологде, заложил Церковь Покрова на Торгу.

Крестили Анну 18 августа в Новодевичьем монастыре и восприемниками были старцы из отдаленных пустыней.

Так что во втором Казанском походе государь участвовал уже не юнцом, а отцом старшей своей дочери, мечтая о её счастливой доле…

Надежды оборвались уже после возвращения из похода. Летописец отметил…

«Лета 7058 (1550) июля в 20 день, преставися царевна и великая княжна Анна Иоанновна, дщерь благовернаго царя и великаго князя Иоанна Васильевича, всея России самодержца, а погребена была в сем монастыре в деревянной церкви богоотец Иоакима и Анны».

Сухие строки летописи не могли отразить горе родительское.

Что ж, дети в ту пору умирали часто, особенно в возрасте младенческом, и никто в те дни не задумывался об истинной причине ранних смертей в царских семьях. Пройдут годы, долгие годы и лишь в конце века двадцатого будут проведены исследования останков Иоанна Грозного, супруги его Анастасии и детей, ею и другими жёнами рождённых. И в останках будет обнаружено превышающее все возможные нормы содержание ртути, на основе которой готовили в ту пору сулему – сильнейший яд, смертельный яд.

Не догадался в ту пору Иоанн Грозный, что против него и против его потомства уже открылась жестокая и бесчеловечная война, цель которой уничтожить и его самого, столь дерзко ставшего на путь возвышения Московского государства, и против его потомства, которое, как могли предположить нелюди-отравители, пойдёт его дорогой в государственном строительстве.

Вот и обрушилась беда на царскую семью, беда, в которой, быть может и не Казань виновата, а западные недруги, и государь сделал первые из постоянных вкладов в Иосифо-Волоколамский монастырь в память о дочери Анне, Казань стояла непокорённой на великом водном пути, да не просто стояла, а продолжает вести себя как гнездо хищников, грабительствующих на сопредельной ей территории Московского государства.

Снова собрал государь большую Боярскую думу, снова поставил вопрос о подготовке к походу на Казань, третьему уже своему походу. Возражений не услышал, но и энтузиазма особенного не увидел. Вот уж и серьёзно поменял он состав этой самой думы, а так и не добился пока того, что хотел. Никак не мог заставить боярство думать прежде о государстве, а потом уже о собственном кармане.

Как пиявки присосались к государственному управлению священник Сильвестр и сорокалетний окольничий, воевода Алексей Адашев. Втёрлись в доверие к царю. Адашев добился особенно высокого положения, начальником Челобитного приказа, постельничим и хранителем личного архива царя вместе с печатью «для скорых и тайных дел».

Казалось бы, вот и дума обновлена и всё должно сдвинуться с мёртвой точки, ан нет – как говорится – «воз и ныне там».

Сююимбике или легенда «казанского взятия»

Теперь уж точно не скажешь, когда именно посыпались на государя Иоанна Васильевича, наречённого Грозным, клеветы и пасквили, самые безобразные, самые нелепые, свидетельствующие о полном идиотизме их сочинителей. Одно сказать можно – причина их вполне понятна. Решительно взялся государь за дело державного строительства, решительно развернул борьбу с врагами Земли Русской, вот тут враги и развернули свою пошлую пропаганду.

Но всё это вышесказанное лишь прелюдию к описанию одного из важнейших рубежей на пути государя к своему полю Куликову, к своей великой победе, так и оставшейся в тени, так и «незамеченной», по словам мыслителей русского зарубежья, извратителями русской истории, даже не пасквилянтами, ибо пасквиль так или иначе то или иное событие высвечивает и обращает на него внимание. А это чревато тем, что кто-то копнёт поглубже, да и установит истину, отделив её от вопиющей лжи. Уж лучше таковое событие стереть вовсе из летописи отечестве, лучше о нём умолчать.

Прелюдию оставим позади. Обратимся к третьему, победному походу Иоанна Грозного на Казанское ханство, к походу, обросшему легендами, в том числен и не злыми. С легенды и начнём…

Когда русские войска осадили Казань, оборону возглавила отважная Сююмбеке, женщина, по преданиям, красоты неописуемой и отваги необыкновенной.

И вот начался штурм. Сююмбике, опять-таки по преданию, появлялась в самых опасных местах, умело руководя своими соплеменниками, оборонявшими город. Она была подлинной дочерью своего отца ногайского хана Юсуфа, с уважением к которому относился даже сам царь и великий князь Иоанн Васильевич, называя его в посланиях своих государем.

Штурм был жестоким и кровопролитным. Русские одолели и среди других пленных, оказалась во власти Москвы и отважная Сююмбике со своим малолетним сыном.

И тогда пожелал Грозный Царь повидать отважную красавицу, а когда привели её к нему в шатёр, только глянул на неё и сразу влюбился без памяти, поскольку «была та царица очень хороша лицом и умна, так что не было ей равной в Казани по красоте среди женщин и девиц, да и в Москве среди русских – дочерей и жён боярских и княжеских».

Вот царь и влюбился так, что едва ли на колени не пал, умоляя стать его женой.