Николай Брешко-Брешковский
Ремесло сатаны
23. «Содержанка» банкира
Загадочна и темна была национальность Мисаила Григорьевича Айзенштадта. Никто не мог сказать ничего определенного. Сам же Мисаил Григорьевич – в особенности за последнее время, с начала войны – говорил следующее:
– Мы – сербского происхождения… Лет назад тому триста-четыреста наша фамилия была Железновац. Но один из моих предков переселился в Австрию, и там его поспешили онемечить, навязав ему фамилию Айзенштадт. Ужасные подлецы, эти швабы… бродяги, ничего с ними не поделаешь! Такая наша славянская доля – терпеть от этих мерзавцев!
Мисаил Григорьевич заливался хриплым, веселым смехом. Колыхался животик, и свинцовые глаза его мышатами бегали во все стороны…
В качестве «серба» Мисаил Григорьевич вместе с толпой манифестировал у сербского посольства, а затем, исчезнув на две-три минуты, вынырнул вновь уже на балконе рядом с дипломатическим представителем Сербии. И толпа убедилась, что банкир свой человек в посольстве дружественной славянской монархии.
Мисаил Григорьевич не остался безучастным созерцателем, текущей действительности. Он чутко внимал всем нуждам войны, и так как ему возможно скорее хотелось перевоплотиться в Железноградова, от открыл свой собственный лазарет имени Сильфиды Аполлоновны.
Открытие, как и следовало ожидать, было пышное, в присутствии не только «свадебных», но и заправских генералов.
В газетных отчетах «среди присутствующих» упоминались министры.
Один из них поцеловал у Сильфиды Аполлоновны руку. Об этом не говорилось в газетах, но об этом живой двуногой газетой на весь город трубил сам Айзенштадт:
– А вы знаете, Перемычкин поцеловал у моей Сильфиды Аполлоновны руку. Так-таки поцеловал! Честное слово!
Враги и завистники, – а таких было много у блистательного банкира, – шутили, что этот поцелуй обошелся ему в двести тысяч, в смысле какого-то на что-то пожертвования…
Из Рима Айзенштадт получил утешительную весточку. Аббат Манега писал ему, что вопрос о камертерстве подвигается вперед весьма и весьма. Необходимо, однако, для ускорения, чтобы Мисаил Григорьевич сделал какой-нибудь нажим в сторону осязательной полезности святейшему престолу, кроме тех взносов в ватиканскую казну, которые уже переведены.
Одним из таких нажимов была бы материальная помощь католическому населению Калиша, разоренному ужасами войны.
Мисаил Григорьевич немедленно же проявил чрезвычайную заботливость и нежность по отношению к жертвам знаменитого майора Прейскера.
Но, исполняя свой долг патриота и гражданина, Мисаил Григорьевич не забывал и про свою личную жизнь.
Благодаря дипломатическому посредничеству адмирала Обрыдленко желание иметь шикарную содержанку осуществилось. Дважды в неделю Мисаила Григорьевича видели с самой модной женщиной Петрограда. Видели на Стрелке, на скачках, у Эрнеста, куда они заезжали обедать после скачек.
Сплошь да рядом бывало так: в одном автомобиле едут Айзенштадт с Искрицкой, а в другом, навстречу, Сильфида Аполлоновна с кем-нибудь. И когда обе машины равнялись, тяжеловесная банкиресса покровительственно улыбалась, поясняя лицу, сидевшему с ней рядом:
– Вы знаете, это «наша» содержанка!
Но по украинской пословице: «Як мед, та и ложкою», – Мисаил Григорьевич жалел, что Искрицкая – просто Искрицкая, без всякого титула.
– Хорошо, если бы она сделалась княгиней или даже графиней! В городе говорили бы: «Мисаил Григорьевич живет с графиней такой-то»… «У него на содержании княгиня такая-то»… Было бы очень хорошо! Ей-Богу, ничего не стоит найти какого-нибудь промотавшегося титулованного господина. Сунул ему в зубы несколько тысяч – и готово!
Мисаил Григорьевич сообщил свои планы Искрицкой. Та не имела ничего против.
Обрыдленко подучил от своего патрона эту новую миссию.
– Надо подыскать подходящего князя или, в крайнем случае, графа.
– А если не найдем ни графа, ни князя, – может быть, ограничимся бароном? Легче найти… – замкнулся Обрыдленко.
– Что такое? Адмирал, вы с ума сошли! Барон – это немец! Это непатриотично! Мы воюем с немцами, а вы навязываете мне барона! Я не хочу, да и она не захочет!
Мисаил Григорьевич знал, что все выдающиеся финансисты и банкиры Европы что-нибудь коллекционируют. Одни – гобелены, другие – старинную живопись, третьи – художественные табакерки, четвертые – оружие. Так надо. Это хороший тон. Это показатель вкуса.
Айзенштадт решил коллекционировать миниатюры. И вот под рукой были оповещены все петроградские антиквары, что буде случатся у них ценные миниатюры художественной работы, немедленно же поставить в известность об этом владельца особняка на Сергиевской Мисаила Григорьевича Айзенштадта.
Утром в своем кабинете Мисаил Григорьевич, нечесаный, немытый, в халате, закапанном свежими кофейными пятнами, беседовал с корректно одетым господином, у которого было лицо бандита – исчерна-смуглое, с крупными резкими чертами. Это был гражданин республики Никарагуа. Айзенштадт беседовал с ним относительно своего «консульства». Обладатель разбойничьей физиономии и носитель длинной, странной для уха и неудобоваримой для языка фамилии обещал устроить Мисайлу Григорьевичу пост консула республики Никарагуа в Петрограде. На письменном столе затрещал телефон. Вошедший на барский звонок лакей снял трубку.
– Алло!
– Мисаил Григорьевич дома?
– Их превосходительство дома. Кто их спрашивает?
– Антиквар Егорнов.
– Антиквар Егорнов? – повторил лакей, глядя на своего барина.
– Давай сюда трубку!
– Ну, я слушаю?
– Это вы, ваше превосходительство?
– Да, это – мое превосходительство. Что скажете?
– Есть у меня для вас две очень замечательные миниатюры. На редкость! Не угодно ли взглянуть?
– Почему нет… Вы можете их сейчас доставить? Привезите сейчас.
– Буду через двадцать минут.
Через двадцать минут Мисаил Григорьевич, отпустив именитого гражданина республики Никарагуа, сидел в кабинете один и задумчиво грыз обкусанные мягкие ногти.
Лакей ввел к нему Егорнова. Кивая рыжей бороденкой, торговец показывал банкиру свой товар.
– Вы только взгляните, ваше превосходительство. Работа какая! Тончайшая! Кисть божественного Изабея! Это Мейсонье начала девятнадцатого века. Да что Мейсонье! Он ему, Изабею, с позволения сказать, в подметки не годится! Князь Двигубский увидел, – так и затрясся! «Продайте!» – говорит, а я ему: «Нет, ваше сиятельство, опоздать изволили, у меня есть уже покупатель».
– Это который Двигубский? Товарищ министра?
– Он самый, ваше превосходительство.
– Пускай не беспокоится, я беру эти миниатюры. Только вы ему так и скажите, что я беру. Я! А что это такие за господа?
– Король и королева Кипрские.
– Я про таких не слышал. А вы откуда знаете, что это король и королева Кипрские? А может быть, это совсем даже не они?
– Они самые! Никакого сумления. У родного внука приобрел. Старик мне принес, – вид барский, вельможный, а только не в авантаже. Порода важнеющая, а бедность! Выследил. Сосед! В меблированных комнатах живет. Швейцару полтинник в зубы, – всю подноготную выложил. Как есть настоящий король, при полном татуле, а только жрать не…
– Так и называется король Кипрский? – зажегся вдруг Мисаил Григорьевич.
– Больше скажу, ваше превосходительство: титул евонный настоящий – король Иерусалимский и Кипрский.
– Да не может быть! И живет в меблированных комнатах?!
– Секите мне голову, коли соврал.
Охваченный приливом какой-то особенной радости, Айзенштадт нервно грыз ногти. Потом вскочил, запахивая на животе длинный халат, путаясь в нем.
– Я только на минуточку сбегаю к генеральше.
– А как же миниатюры, ваше превосходительство?
– Подождите с миниатюрами! Я их беру, и чего же еще!.. Сколько?..
– Да за парочку двух петушков не мешало бы…
– Тысячу? Нельзя! Любую половину! Вы меня подождите, – бросил на ходу банкир.
Егорнов ухмыльнулся в бороденку. На худой конец и петушка довольно. Сам заплатил ведь гроши.
А Мисаил Григорьевич несся через всю квартиру. По дороге спросил у комеристки:
– Где генеральша?
– Они в спальной, у них массаж.
Сильфида Аполлоновна лежала всеми рубенсовскими телесами своими на широченной людовиковской кроватки с пышным балдахином. Высокая, мускулистая шведка от мадам Альфонсин изо всех сил старалась согнать лишний жир с тучной банкирессы. Казалась, шведка в белом балахоне, с засученными по локоть рукавами, месит горы какого-то мягкого белого теста.
Шведке-массажистке было внушено не жалеть ни своих рук, ни самой Сильфиды Аполлоновны, только бы достигалась цель. И когда стальные пальцы этой высокой скандинавской блондинки особенно больно щипали непочатые залежи мяса, рыхлого, жирного, Сильфида Аполлоновна мужественно стискивала зубы. Ничего не поделаешь…
Pour être belle, il faut sovoir souffrir…
– Ой! – задрыгав ногами, вскрикнула банкиресса. При виде мужа ее охватил порыв целомудренной стыдливости.
– Ничего, ничего, я не смотрю! Слушай, Сильфидочка, вот идея – прекрасная идея… Она что-нибудь понимает по-русски? Не идея, а эта красавица?
– Ни одного слова.
– Тем лучше, я могу свободно говорить.
Шведка буквально в поте лица продолжала свой труд, труд нелегкий – массировать такую гороподобную тушу. И, несмотря на всю тренировку, лоб и лицо скандинавской богатыршн увлажнились росинками, блестевшими на утреннем солнце.
– Понимаешь, король, настоящий король! Живет в каких-то паршивеньких меблированных комнатах. Титул, какой титул! Король Иерусалимский и Кипрский. И, представь, его, королевскому величеству жрать нечего. Так мне пришла идея: выбросить ему, ну, сколько там… двадцать, двадцать пять тысяч, – и пускай он женится на Искрицкой. Морганатический брак! И тогда наша содержанка будет королевой Кипрской и все будут говорить, что я живу с королевой. Что ты скажешь на это?..
– Что я скажу? Только ты не смотри на меня. Ты смотришь, паскудник, одним глазом!.. Смотришь, я вижу! Отвернись! Я скажу, как всегда, что ты гений. Неужели настоящий король?..
– Самый настоящий! Но я же не дурак, я потребую бумаги. Покажи мне черным по белому, что ты король. Я же себя обмануть не позволю, я не позволю. Я сейчас вызываю по телефону адмирала. Так ты меня благословляешь?
– Он еще спрашивает? Руками и ногами!
Сияющий Мисаил Григорьевич вернулся в кабинет, сплавил Егорнова, сунув ему пятисотрублевку, и позвонил Обрыдленке, сказав, что посылает за ним автомобиль.
Через пятнадцать минут адмирал, щуря сквозь пенсне медвежьи глазки свои, входил в кабинет.
– Вы слышали о короле Кипрском? – огорошил его с места в карьер патрон.
– Слышал. Даже знаю лично. А что? Он ведь, кажется, умер?..
– Так же, как и мы с вами! Аккурат – так же! Он здесь в Петрограде и живехонек. А вы его откуда знаете?
– Это было… это было в 69-м году. Я тогда молодым лейтенантом приезжал в Париж с морской миссией. Все мы были приглашены императором французов на бал в Тюильрийский дворец. И на этом балу я был представлен Кипрскому королю. Тогда ему уже перевалило за сорок, но это все еще был красавец удивительный. Один из самых элегантных мужчин Второй империи.
– А теперь он ходит без сапог и живет в какой-то трущобе. Слушайте, адмирал, я хочу его женить на Искрицкой! Ему нужны деньги, ей нужен титул. Она будет королевой. Шикарно, чертовски шикарно! Поезжайте к нему, привезите сюда, и мы покончим, живо, по-американски.
Будущий консул республики Никарагуа уже чувствовал себя американцем.
Обрыдленко замялся.
– Не знаю, будет ли это удобно, Мисаил Григорьевич…
– Чего там неудобно! За деньги все удобно. Какие там щепетильности, если он не имеет штанов! А будет ломаться, мы ему отсыплем побольше денег. Я готов идти до пятидесяти тысяч, меня это забавляет, ей-Богу! Это не какой-нибудь граф из Вяземской лавры. За королевский титул не жаль и пятидесяти тысяч…
24. Ошеломляющее открытие
С отъездом Загорского все как-то потемнело, погасло кругом для Веры Клавдиевны. Помыслами и душой она была вся целиком с ним. А здесь, здесь осталась Вера Забугина, «конторщица» мадам Карнац, высиживавшая положенные часы на Конюшенной, убивавшая свободное служебное время чтением, одинокая, совсем одинокая, если не считать Кипрского короля, за которым она ухаживала, как за отцом.
Старик сетовал на подагру, интересовался ходом войны. Девушка переводила ему на французский телеграммы с фронта.
Король огорчался неудачами французов, успехи же их радовали его. Все самое лучшее, самое блестящее в жизни одряхлевшего скитальца связано было с Францией. Он без слез говорить не мог об этой стране. А теперь слезы все чаще и чаще блестели на глазах старика, скатываясь по бледным щекам.
– Моя милая Корделия, неужели эти варвары завоюют мою прекрасную Францию? Этого быть не может! Нельзя, чтобы погибла Франция. Нельзя… Франция одно из красивейших в мире явлений. Там все красиво – гибкий ум, патриотизм, культура и даже республиканская, буржуазная Франция, даже она… Ах, Париж. Я не могу себе представить немцев, марширующих по большим бульварам через площадь Согласия, это было бы таким чудовищным оскорблением… Хотя эти негодяи в семидесятом году вошли в Париж и прусская гвардия стояла у арки Звезды, но в самое сердце Парижа не вошла. Тьер со слезами умолял Бисмарка не делать этого. Если б скинуть мне с плеч каких-нибудь всего пятнадцать лет, я, не задумываясь поехал бы во Францию и вступил бы в ряды ее армии. Эта славная кавалерия с наполеоновскими традициями. Каски с развевающимися хвостами, эти кирасы… Я был свидетелем бешеных, атак, когда французские эскадроны сметали германскую пехоту…
Старик преображался. Беспомощные детские слезы как-то незаметно высыхали. Вдохновенный огонь вспыхивал в глазах под седыми бровями, и чем-то пророческим звучал голос в моменты, когда последний Лузиньян доказывал, что Франция не может, не должна погибнуть, что это было бы величайшей несправедливостью на земле.
Король догадывался об отношениях Загорского и «своей Корделии» и что «дети» любят друг друга. Пишет ли Загорский ей? Каковы его первые впечатления с войны? Вера читала королю отрывки писем жениха, где он всегда передавал поклон à sa majesté royale.
Такое почтительное внимание трогало всеми забытого последнего Лузиньяна.
– Очаровательный молодой человек! Очаровательный! Я не сомневаюсь, что и как солдат он покроет себя славой.
Катастрофа с Загорским была неясна, туманна для короля, но он угадывал какой-то излом, крутой, резкий в его оборвавшейся карьере. Лузиньян ободрял девушку:
– Он порадует, нас офицерскими эполетами! Вот увидите, моя маленькая детка. С его характером, выдержкой, с военным образованием он, вне всяких сомнений, натворит больших дел.
Вера, вспыхивая, краснела, опуская веки. Лузиньян любовался ее застенчиво-радостным личиком.
Так проходили вечера. Утром – газеты. Вера вдвойне интересовалась войной – вообще и в частности потому, что на далеких (они казались бесконечно далекими) полях славы и смерти находился ее кумир, ее Дима.
А после чтения газет – наскоро выпитый чай и служба.
Контора, где за письменным столом проводила свои часы Забугина, была первой комнатой налево из передней. Тут же в передней висел поминутно дребезжавший телефон.
Другие двери, тотчас же за спиной конторщицы, наглухо забитые, вели в столовую. И хотя с обеих сторон спускались глухие драпировки, но говор, даже не особенно громкий, в одной из смежных комнат был отчетливо слышен по соседству.
В этот день мадам Альфонсин с утра уехала в Царское Село, вызванная туда экстренно очень важной и очень знатной клиенткой своей. Господин с внешностью провинциального фокусника готовился принимать пищу в адмиральский час в единственном числе. Вера, которой полагался «маленький завтрак», выговорила себе право завтракать в конторе, не желая встречаться за одним столом с господином Антонелли. Звонок. Бойкая горничная впустила длинного, с костистым, бесцветным лицом блондина в военной форме.
– Дома?
– Барин дома, а барыня уехали.
– Кого я вижу? Шацкий… да! – послышался голос бакенбардиста.
Приятели расцеловались.
– Хорошо, что ты пришел, будем завтракать вместе, да… а то одному скучно. Будет бифштекс с жирком… это хорошо под водку… да…
Продолжение беседы Вера слышала через дверь. Стучала посуда, стучали ножи.
– Наливай!
– Держи рюмку… держи… да…
– А водка холодная…
И чем больше друзья вливали в себя холодной водки, тем громче развязывались словоохотливые языки.
– Ну, как в общем живешь, Евгеша? Живешь… да…
– Да вот, понимаешь, возни до черта мне с этим самым Корещенкой! Охаживаю около да вокруг – ничего не выходит! И раньше эта морда Юнгшиллер покоя не давал мне – вынь да положь ему чертежи корещенковских «истребителей», а теперь, как началась война, дует меня и в хвост и в гриву!
– Это понятно. Да… Немцам только намекни, а уж они при своей технике живо соорудят какие угодно истребиттели… Давай рюмку… Холодная, люблю, знаешь, когда графинчик вспотеет… Вспотеет… да… Ну, какая там еще ерундовина у тебя на заячьем меху, неужели так и сядешь в калошу?
– Твое здоровье, дружище… Зачем садиться, не таковский я человек!
Вера Клавдиевна завтракала у себя. Вначале машинально слушала, но когда собеседники заговорили о том, что немцы с их техникой сумеют быстро использовать новое изобретение русского человека, нож и вилка застыли в ее руках, да и она вся застыла, вслушиваясь, боясь проронить хоть единый звук, боясь, что субъект в военной форме и Седух либо начнут говорить тише, либо перейдут к другой теме…
Но – ни того, ни другого. После нескольких рюмок приятели, забыв всякую осторожность, почти кричали и такое кричали, что не всякий и шепотом говорить отважится…
– Нет, мы в калошу не сядем, только за все надо браться с умом. Надо испробовать все пути. Сам Корещенко чертежи держит за семью замками, зубами не выгрызешь! Механик его предан ему, как собака, этого не купишь. Какие же еще открываются горизонты?
– Выкрасть, и все… выкрасть… да…
– И дурак! Чернобородый дурак, ваша милость, я ведь тоже не лыком шит! Взвешивал и так и этак. Выкрасть можно, – хотя и трудновато, однако можно… А толк от этого выйдет какой? Скандал, огласка! В делах военного и политического шпионажа необходимо, чтобы все было тихо, гладко, без сучка-задоринки.
– Ну, и будете ждать случая, пока война кончится. Кончится… да…
– Нет, не будем! Знаешь, что мне пришло в голову? За водкой всегда приходят великие мысли… Привлечем мы к этим самым истребителям, – Юнгшиллер будет на седьмом небе от радости, – Елену Матвеевну Лихолетьеву!
– Ты с ума сошел! Такую особу? Наша клиентка, клиентка… да… гордимся… да… особа…
– Для тебя особа, а для меня – «Елена Матвеевна, пожалуйте ручку». Вот мы тут пьянствуем вместе, а ты Шацкого не знаешь… Молчи, молчи, не знаешь! У Евгения Эраетовича Шацкого такие пружины, такие ниточки – рот разинешь.
– Ты большой хвастун, хвастун… да… Чем ты можешь доказать твое знакомство с Еленой Матвеевной… да… Как она тебе в этом деле поможет? В этом деле, да?
– Как? А ты слушай, повесь свои длинные уши на гвоздь внимания… Тебе, так сказать, социальное положение Елены Матвеевны известно?
– Я думаю, еще бы неизвестно?! Кто же не знает… да…
– Ну, вот… Обстоятельство, что супруг под башмаком и она им вертит, как хочет, и обведет вокруг пальца – тоже известно… Представь, что от имени Лихолетьева, а на самом деле от имени супруги, потому что муженек ничего и не подозревает, внушительный этакий господин официально заявляется к господину Корещенке и так, мол, и так, сударь вы мой, его высокопревосходительство заинтересован вашим изобретением, а посему соблаговолите дать мне весь графический материал, специалисты с ним ознакомятся, – а потом и вас вызовут для дачи соответствующих пояснений… Комментарии, как говорится, излишни… Впрочем, ты уже осовел, кажется, и без комментариев ничего не поймешь. Важно хоть на несколько часов заполучить Елене Матвеевне корещенковский материал, а наши специалисты живо его скопируют. Понял? А теперь – вторая часть твоих неосновательных сомнений… Пойдем к телефону, я вызову при тебе Елену Матвеевну и буду говорить с ней…
– Хорошо, пойдем, да… только на дорогу еще один посошок… посошок, да… И ты вхож к ним в дом?
– Конечно, вхож! Я, брат, Елену Матвеевну еще во какой помню! Гимназистом был и знаю нечто многое такое… Это здесь она для вас герцогиня, а я помню другие времена… Ну, марш к телефону.
– Идем… любопытно… да…
Вера Клавдиевна слышит приближающиеся шаги. Дверь перед ней была открыта настежь. Чтобы Седух не заподозрил девушку в подслушивании, она, отодвинув поднос с остатками завтрака, притворилась углубленной в книгу.
В дверях показались черные баки. Седух испытующим взглядом окинул Веру Клавдиевну, захлопнул дверь, бросив Шацкому:
– Говори тише… тише… да…
Но в соображение Шацкого не входило «тише». Наоборот, пусть красивая конторщица слышит. Это поднимет в ее глазах его «шансы».
– Барышня, а барышня, дайте мне номер…
Шацкий назвал очень маленький номер.
– Передайте, что Елену Матвеевну Лихолетьеву вызывает Евгений Эрастович Шацкий. Да поторопитесь, барышня…
– Молодец, честное слово, молодец!..
– В своем отечестве да еще стесняться, какого черта! Ну, я слушаю, барышня. Кто у телефона? Елена Матвеевна? Здравия желаю, как ваше драгоценнейшее, Елена Матвеевна? Видеть надо вас по важному делу. Когда разрешите заехать? Что? Завтра? Желательно сегодня. В Котором часу? В котором прикажете! В четыре? Прекрасно, минута в минуту четыре буду у вас… Имею честь кланяться, целую ручку…
– Евгений Эрастович с треском повесил трубку.
– Ну, что, Фома неверный, убедился?
– Молодчина, да… пистолет, что называется… да… У тебя есть еще такие знакомства? У меня связи, так это я понимаю, я доктор, доктор… да… молодость возвращаю, а ты… да…
– А я беру в долг и никогда никому не возвращаю, – скаламбурил Шацкий: – И все-таки у меня такие знакомства, до которых ты еще не дорос! Ну, пойдем в столовую, время переходить на пиво… Потом есть у меня еще одно дело, а затем в четыре к Лихолетьевой… Шагом марш! Левой, правой, лес кудрявый, раз, два, голова! Я тебя научу маршировать…
Широко раскрытыми, ничего не видящими глазами смотрела Вера Клавдиевна в книгу. Прыгали строчки, сливались. Забугиной чудилось, что Седух подсматривает за нею. Все, что слышала, – а слышала она от слова до слова, – ошеломило ее, навеяв какой-то жуткий столбняк. Так вот оно что! Недаром же сулил ей Дима какие-то необыкновенные впечатления… Уж чего необыкновеннее! И в жар и холод кидает. И растерянная, в каком-то хаосе, Вера никак не могла собрать свои мысли, спутанные, бессвязные, прыгающие…
