Николай Бизин
Равнобесие
Воистину история повторяется. Но не виде фарса, а в виде усердия свободных римлян. Ирония происходящего заключена не во внешней форме, в которой томится действие, а в изменении сути действия. Данные свободные римляне были столь же не свободны в своём предназначении, как и я, император и властитель их дум и поступков.
Я, вполне безоружный, находился в обществе нескольких профессиональных воинов. Которые под взглядами других, никак с ними не связанных воинов разыграли передо мной дурную пиесу? Которая (по законам жанра) и не могла быть чем-то иным, нежели еллинской трагедией (там боги откровенно люты и радостны, и где главную поясняющую роль играет хор). Потому я спросил:
– Где хор?
Казалось бы, речь о «главном поясняющем», разжёвывающем на корпускулы. Но я ещё больше поверг моих убийц в ступор.
Теперь можно было идти. Жалкий заговор сорван, казнить их можно потом. Казнить даже тем, что оставить в живых и при должностях. Предстояло ещё много работы до того дня, когда я откажусь от власти и начну выращивать капусту. Так что пусть будут продажная охрана (о которой известно всё) и верная женщина (которой нельзя верить).
Я пошёл дальше. Мои убийцы метнулись, выстроились правильно и изобразили, как они меня берегут. Всё это мне напомнило ещё одну историю, не столь давнюю, как с Калигулой: Во время египетского похода я поручил Галерию (моему цезарю, помощнику) двинуться в Месопотамию против персов, которые оспаривали у римлян главенство над Арменией. Галерий потерпел поражение в этом походе. Тогда я направился к нему на помощь из Сирии и, встретив, подверг жестокому унижению, заставив на виду у солдат пройти в пурпурной императорской мантии целую милю пешком за своей колесницей. Галерий двинулся в новый персидский поход. На сей раз он разбил персов наголову в Армении и заставил их уступить римлянам пять провинций за Тигром.
Я походил на своего цезаря тем, что подчинялся необходимости. До вожделенной капусты было далеко.
– Где хор? – повторил я.
Я хотел осмысленности своего бытия. Хотел, чтобы хор других богов (которые есть не-я) объяснял мне метафизику происходящего. Разжевал до корпускул. Вполне человеческое желание бога: Остановить мгновение.
– Стойте на месте, – сказал я.
Все замерли.
– Пойте, – сказал я.
Воины запели гимн Вакху-Дионису. Фальцетом. Надо ли объяснять, что реальность моего императорского бытия сменилась другой реальностью, когда слово становилось делом? Надо ли объяснять, что в этой реальности я был ещё менее свободен, нежели эти совершенно счастливые воины? Счастье которых было заключено в их слепоте.
Я, увы, был зряч. Быть может, не вполне зряч, но в стране слепых и кривой король. Что мне предстояло сделать? Мне предстояло продолжать уметь видеть. Для этого мне и нужен взгляд бога со стороны. Но где его взять, другого бога?
Я решил помыслить о себе в третьем лице и со стороны увидеть себя завтрашнего, но – сегодняшними глазами. Я хорошо изучил своего врага (галилеянина) и признавал его непобедимость, и принимал к сведению мудрость его церкви. Которая, как известно, кровью мучеников лишь укрепляется.
Однако столь суровые меры наказания не сломили христиан, наоборот, их организации приобрели еще больший авторитет. Этому способствовало и то, что римская религия, возникшая в незапамятные времена, несмотря на все изменения, уже не соответствовала уровню и характеру социально-экономического и идеологического развития.»
Как там у них сказано: Пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы; итак:
«Последним значительным мероприятием Диоклетиана была борьба с христианством, которое к этому времени распространилось в городах и частично в армии, имело разветвленную и хорошо организованную церковную администрацию. Христианство исповедовали часть вельмож, даже жена Диоклетиана и его дочь. Христиане оказывали пассивное сопротивление недавно утвержденному культу двух августов, выступали против почитания древних богов, т. е. против тех основ, которые, по мысли Диоклетиана, приверженного к древнеримским традициям, должны были идеологически объединить подданных с трудом воссоединенной Империи. Жестокий гнет налоговой и военно-административной системы, установленной обожествленными императорами, способствовал проявлению оппозиции к новому режиму в религиозной форме отрицания прежде всего божественности императоров. Это благоприятствовало дальнейшему распространению христианства. Но главной причиной, вызвавшей при Диоклетиане жестокое гонение на христиан, была хорошо налаженная и обладающая большими средствами церковная администрация во главе с епископами. Диоклетиан, по-видимому, усмотрел в ней организацию, параллельную государственной и, следовательно, мешающую окончательному укреплению единства государства, а потому подлежащую уничтожению.
В феврале 303 г. был обнародован первый эдикт против христиан. За ним в скором времени последовали еще три. Было запрещено отправление христианского культа. Приказывалось разрушать церкви и сжигать христианские книги. Имущество христианских общин конфисковывалось. Каждый христианин должен был публично отречься от своей веры и принести жертвы божественным императорам и языческим богам. В числе других это должны были сделать жена и дочь Диоклетиана. Христиане, отказавшиеся выполнять эдикты, подвергались преследованиям, пыткам, тюремному заключению и даже смертной казни; их имущество конфисковывалось.
Убийцы пели:
– «Шумного славить начну Диониса, венчанного хмелем,
Многохвалимого сына Кронида и славной Семелы.
Пышноволосые нимфы вскормили младенца, принявши
К груди своей от владыки-отца, и любовно в долинах
Нисы его воспитали. И, волей родителя-Зевса,
Рос он в душистой пещере, причисленный к сонму бессмертных.
После того как возрос он, богинь попечением вечных,
Вдаль устремился по логам лесным Дионис многопетый,
Хмелем и лавром венчанный. Вослед ему нимфы спешили,
Он же их вел впереди. И гремел весь лес необъятный.
Так же вот радуйся с нами и ты, Дионис многогроздный!
Дай и на будущий год нам в веселии снова собраться!» (гомеровы гимны, гимн к Дионису)
Это было не то.
– Хватит петь, – сказал (молча) я.
Они (мои ошеломлённые телохранители и несостоявшиеся убийцы) пели то, что знали: Вакхические песнопения. Понятно, что в присутствии меня (бога) они не осмеливались петь солдатские куплеты, но те им были бы явно ближе. Они даже не догадывались, насколько. Весь Рим стоял на пороге исчезновения.
Поэтому я (молча) приказал:
– Пойте об исчезнувшем легионе, – это была солдатская песня: «9 легион (Legio IX Hisp) был сформирован на основе 9 легиона Цезаря, который базировался в Галлии в 58 г. до н.э. Легион победил в нескольких сражениях в Испании и на Балканах, за что и получил титул HISPANA. В 43 г. легион под командованием Авла Плавтия был вызван из Паннонии для участия во вторжении в Британию. В 79 г. наместник Британии Агрикола предпринял ряд завоевательных походов в Шотландию, в которых 9 легион играл ключевую роль. В конце 83 г. некоторые отряды легиона были переброшены на Рейн для ведения войны с хаттами. В 122 г. н.э. легион был переведен в новый лагерь в Карлайсл для того чтобы принять участие в строительстве стены Адриана. Между 120 и 130 гг. легион был перебазирован из Британии в Неймеган в Голландии.
Однако, список легионов Римской империи, составленный в 161-180 гг. не содержит никаких упоминаний о 9 легионе. Был ли он уничтожен во время восстания в Иудее в 132 г. н.э.? И почему об этом не осталось свидетельств? Или легион был отправлен в качестве экспедиционного корпуса в неизведанные земли?
Так или иначе, легион просто исчез. Скорее всего никто никогда не узнает, затерялся ли он в землях современной Прибалтики или, по другой версии, дошёл до самого Китая…»
Они (мои убийцы) подчинились. Они (вслух) запели:
– «Рассказчик:
Над холмами вьётся штандарт -
Золотой Орёл крылья простёр…
Лишь две сотни оставили Боги -
Весь Девятый наш Легион…
Центурион:
– Хэй, солдаты, перед нами река!
Есть приказ: переправу держать!
Есть приказ – будем выполнять!
Солдат:
– Командир, это куча дерьма…
Центурион:
– Кто там умный? А ну шаг вперёд!
Десять розг, чтоб болела спина!
Есть приказ – будем исполнять!
Да, ты прав, это куча дерьма!
Гай, возьми два десятка солдат -
Мелкие колья вбейте на дно!
Когда варвары будут идти -
Больше крови во имя Богов!
Да, нас всего две сотни солдат!
Их три тысячи? Ха! Хуже для них!
То-то будет работы тогда,
Когда станут трупы носить.
Солдат:
– Командир, может в степи уйти
Меж холмов и спасти Легион?
Центурион:
– Зевс! Ещё всыпьте десять розг…
И тебя там встретит Харон…
Эй, солдаты! За нами степь.
У них лошади – нам не уйти!
А оставшись, может примем мы смерть,
Но больше ублюдков с собой захватив!
Здесь только лучшие, те, кто прошёл!
Те, кто остались с Орлом до конца!
Так к вóронам! Либо – мы, либо – нас!
И Аве, Цезарь! Аве, Солдат!
Да, в Сенате ублюдки одни!
Жирные туши седых богачей!
Не за них, но за Рим и Орла!
Бейте, солдаты, и хватит речей!
Рассказчик:
Над холмами вьётся штандарт -
Золотой Орёл крылья простёр…
Лишь две сотни оставили Боги -
Весь Девятый наш Легион…» – кто бы понял, что мне (богу и императору) жизненно необходима именно жизнь. Что противопоставить подвигу христианина можно только подвиг язычника, столь же угодный Творцу (самому первому Богу, единственному, удалившемуся и не вмешивающемуся в коловращения миропорядка: Пусть там себе плодятся герои и боги, демоны и бесы).
С иудеями нам легко договориться: Они нас ненавидят и презирают, но (после понятного им кровопускания) на время подчиняются. Им нельзя ни в чём доверять, но кому можно? С последователями же галиеянина – другое: Им можно доверять; но!
Стоит тебе лишь присмотреться к ним, и вся твоя могучая (и весьма просвещённая) жизнь попросту обессмысливается, если не оказывается гнусна.
И это при всём при том, что все они признают наличие главного бога. Но все они (и иудеи, и последователи галиеянина) попросту отрицают существование других богов. Разве что, именно благодаря их презрению и гордыне, с иудеями можно сосуществовать бесконечно. Для этого достаточно быть умней их, сильней и безжалостней.
А вот сосуществовать с христианами – только какое-то время. Потом либо сам становишься христианином, либо навсегда отстаёшь в познании невидимого мира и оказываешься в роли капризного, злого и больного ребёнка.
– Вернитесь к орфическим гимнам, – сказал я моим убийцам. Прекрасно понимая, что никакое среднее римское образование не подразумевает такого углубления в предмет. Но их углубления мне не было надобно, мне достаточно своего.
Я смотрел на их лица и видел: Они сами не слышат своего пения! Более того, по их мнению они и не поют. Как можно, сопровождая императора? Но (для меня) они послушно запели:
– «К ГЕКАТЕ
Я придорожную славлю Гекату пустых перекрестков,
Сущую в море, на суше и в небе, в шафранном наряде,
Ту, примогильную, славлю, что буйствует с душами мертвых,
Ту нелюдимку Персею, что ланьей гордится упряжкой,
Буйную славлю царицу ночную со свитой собачьей.
Не опоясана, с рыком звериным, на вид неподступна,
О Тавропола, о ты, что ключами от целого мира
Мощно владеешь, кормилица юношей, нимфа-вождиня,
Горных жилица высот, безбрачная – я умоляю,
Вняв моленью, гряди на таинства чистые наши
С лаской к тому волопасу, что вечно душою приветен!» – конечно, это пение было очень мне созвучно: Я находился на невидимом распутье. Но созвучия мне было недостаточно. Ведь и это deus ex machina (слишком человеческое для бога и недостаточно божественное для homo).
Казалось бы, это так много (такое бессмертие): Вмещать во единый миг множество своих и чужих мгновений! И в свою личину (греческую трагедийную маску) – множество других личин; казалось бы, это так много: Помещать в своё мимолетное невежество чуть ли не все вселенные окруживших меня вежеств! Знать ещё одно доселе незнаемое, но… Именно что но.
– Еще, – сказал я, чувствуя безнадежность механистического добавления. Мои боги – понятные экзи'стансы чего-либо, очеловеченные Стихии (внутреннее и внешнее homo sum), но они не есть суммарный Бог, полученный в результате развития из небытия
Тот, бытие которого так или иначе признают все. Тот, которого (в отличие от малых богов) немыслимо заклясть. Но ведь именно этим я и занимаюсь: Магичествую. Волшебствую. Но я был упорен (ведь какой-то результат всегда бывал получен).
Они продолжили петь:
– «КРОНОСУ (фимиам, стиракта)
Пышущий пламенем отче мужей и богов всеблаженных,
В мыслях изменчивый, ты, о Титан незапятнанный, мощный!
Все истребляя, ты снова растишь, умножая, и держишь
Несокрушимые цепи всего бесконечного мира.
Крон-всеродитель всевечный, вещатель коварных глаголов,
Отпрыск богини Земли и звездами полного Неба,
Младших родитель богов, о Реи супруг, Промыслитель,
Родоначальник, живущий в любом уголке мирозданья,
Хитролукавый умом! Услышь умоляющий голос,
Жизни счастливой пошли, о благой, благую кончину!
– Хорошо. Хватит, – сказал я.
Ведь они большего сказать мне не могли. Я знал, что в борьбе с христианством обречён на поражение. Но поражение в моей борьбе с христианством должно было оказаться таким же торжествующим, как и поражение галиянина в борьбе с фарисеями.
На первый взгляд, я должен был продолжать выдавливать из моих личных «homo sum» (из моего не совсем прошедшего прошлого и не совсем «будущего» будущего) их мимолетные экзиста'нсы, например: «Так просто быть неповторимым, но на песке рисуют рыб – и что тогда случилось с Римом? Неповторимый Рим погиб! Кто знает, несколько мгновений или вся вечность на кресте? Не требуется украшений непреходящей красоте.» (Константин Васильев)
Именно этому будущему я сказал:
– Хорошо. Хватит, – что означало для меня: Хватит говорить, что я уже побеждён! В любом случае, моё мгновение перед крахом вмешает мою победу. Впереди и позади меня нет, но я есть – посреди, и в этой среде я бесконечен.
Жалкое бессмертие. Но воины послушно замолчали. Далее мы шли в тишине, закономерно нарушаемой лишь звуком шагов. Закономерность следовало нарушать, ежели мне предстояло победить неизбежное. Да, мы шли от моей женщины, но она совсем не являлась моей женой. Хотя это (в свой черёд: Подобное не всегда подобно подобному) и не являлось определяющим нарушением закономерного.
Мне, богу, можно было читать ещё не написанные стихи перед теми, кто не смог меня убить. Казалось бы, мой распятый соперник здесь мне уступал во всём: Знал лишь арамейский (в то время, как я читал псалом на диалекте ещё неведомого римлянам славянского племени) и не имел нужды заглядывать в будущее, чтобы там искать аргументы своего противостояния грозному прошлому.
Воины, не сумевшие меня убить, принадлежали этому прошлому!
– Оставьте меня!
– Но Август…, – воин имел в виду не месяц года, но титул человека.
– Оставьте, – я имел в виду, что оставляю себе титул. На деле же сказал:
– Я иду туда, где даже император нуждается в одиночестве.
На деле и это было не так. Самые гордые патриции Рима не чурались посещать общественные нужники. А уж там ни о какой уединённости речи не шло.
Мой божественный титул. В свете вот только что бывшего возможным его перехода к другому носителю я подумал: Тогда его невидимая суть титул стала бы или «покойник» (отсутствие души в закрытом гробе тела), или пресловутый «вчерашний снег» (пластичность без внутреннего стержня), или ещё как… Какова суть моего титула? И мне ли её определять? Кто и как даёт имя бессмертию?
«…Говорят, когда Юлиан, уже император, впервые вступил в Константинополь, бывший со времен Константина христианским городом, его встретил старец-слепец и стал обличать, именуя безбожником. «Ты слеп, – сказал ему император, – и твой Галилейский Бог не вернет тебе зрения». «Слава Богу, что я слеп, – отвечал старец, – и не могу видеть твоего нечестия, отступник». Юлиан ушел, ничего не ответив. Но кличка Отступник навсегда осталась за ним в истории.
В тот же год, стремясь ослабить христианство, Юлиан приказывает восстановить в Иерусалиме разрушенный еще Титом в 70-м году ветхозаветный храм. При начале строительных работ из-под фундаментов храма вырвались языки пламени. Юлиан не сразу поверил в это, но когда поступило официальное сообщение префекта, работы были остановлены.»
Да, религия фарисеев, предавших Царя во имя Царства (каков ход мысли!), веками будет противостоять вере последователей галилеянина, но… Как может противостоять гора без вершины горе с вершиной? Даже если жители усечённого мира и уверяют, что никаких вершин нет?
Потому я даже не подумаю о храме Соломона. Зачем? Результат очевиден.
«Охрана» оставила меня. Дальше я пошёл один. Я принудил их к моему одиночеству. Нужному мне одиночеству.
Так будет и впредь. Ведь если бы речь шла только о моём сегодняшнем титуле. Повод был воистину формален: Согласитесь, даже бог не будет заниматься своим туалетом перед посторонними. Я не имею в виду будущих королей Франции: Там публичность августейшего интима доходила, по моему, до извращения.
На деле я хотел, чтобы боги имели форму. С точки зрения последователей галилеянина я хотел пришествия царства Сатаны. Или даже сам я был воплощенный Антихрист (хотя после Нерона этот титул кому только не давался)… Хотя, когда речь не только о естественных потребностях тела и не обыкновенном макияже августейшего лика, лице-зрение мироздания становится воистину космическим.
Например, великая императрица того будущего народа, которому будет принадлежать автор озвученного мной псалма, преставилась, усаживаясь на судно, и это мгновенно стало известно всем.
Но не потому, что пикантен момент. А потому, что закончилась эпоха.
Моя эпоха (а сейчас весь великий Рим – это «маленький» я, административно утверждённый бог) ещё не закончилась. И я собирался если не уничтожить христианство, то превратить его в тайную малочисленную секту, безопасную для государства. Для этого мной обдумывались бы системные шаги.
Но это всего лишь одна сторона дела. С другой: Я знал, что и само это дело вполне безнадёжно. В невидимом мире христианство было невыразимо выше меня (бога и императора). В невидимом христианство было попросту всеобъемлюще. Единственной моей надеждой было бы придать моей горе такую же вершину, как и у горы напротив. Так что дело было вполне безнадёжно, но делать его было надо.
Потому выслушаю христианина, объясняющего и развенчивающего не только божественность богов и мою (императора) божественность:
«Не осмеливаясь отрицать, что ваши боги были людьми, вы решились утверждать, что они стали богами по смерти. Посмотрим, какие могли быть тому причины. Прежде всего нужно допустить существование верховного бога, который бы мог сообщать божественность людям. Ведь не могли же бы получить божественность те, которые не имели ее, и никто не мог бы им дать ее, кроме того, кому она собственно принадлежит. Итак, если есть существо, способное делать людей богами, я перехожу к разбору причин, которые оно могло иметь для сообщения людям божественности. Я не нахожу других к тому причин, кроме услуг, в которых бы этот великий бог имел надобность от их содействия. Но, во-первых, неприлично, чтобы он имел нужду в помощи другого и, притом, умершего; приличнее было бы с самого начала создать (себе в помощники) какого-нибудь другого бога. А затем я не вижу даже надобности в существовании этого нового бога. Не может быть несовершенным то существо, которое все сотворило, и не может оно нуждаться в помощи Сатурна и его потомства. Но вы находите другую причину, полагая, что божественность дается в награду за заслуги. Итак, я хочу рассмотреть заслуги ваших богов: достойны ли они быть вознесенными на небо, или быть низвергутыми в тартар. Туда обыкновенно низвергаются нечестивые, делающие кровосмешение с матерями и сестрами, прелюбодеи, обольстители девиц, мужеложники, убийцы, воры, грабители и все те, которые походят на кого-нибудь из ваших богов, из которых вы не можете выставить ни одного, свободного от преступлений и порока, если только не отвергнете его человеческого происхождения. Допустим, что они были честные, хорошие, безупречные люди. Однако же, сколько вы оставили в аду людей, которые превосходнее их, каковы Сократ по своей мудрости, Аристид по своему правосудию, Фемистокл по своей храбрости. Верховный бог ваш, зная наперед, что будут эти лучшие, достойнейшие люди, должен бы дождаться их, чтобы принять их в число богов (гл. 11).»(Квинт Септимий Флоренс Туртуллиан родился (приблизительно в 150-160 г.) в африканском городе Карфагене от языческих родителей.)
Он же сказал, что душа человеческая по природе своей христианка. Что я (маленький бог) могу противопоставить подобному посылу Бога? Ничего, кроме долга.
К вопросу о долге. Из орфических гимнов моим убийцам следовало бы исполнить этот:
ДИКЕ (фимиам, ладан)
Око всевидящей Дики пою, сияющей видом,
Дики, что, сидя близ трона священного Зевса-владыки,
С высей небес наблюдает людей многовидное племя,
Должным карает судом нечестивцев, закон преступивших,
Все беззаконное к правде ведет, блюдя справедливость,
Зримо ей все, что незримо питается мыслями злыми,
Ведомо все, что желают свершить нечестивые люди.
Дика, единственно ты, напав, воздаешь по заслугам,
Враг всем попрателям прав и друг для всех справедливых.
Ныне, богиня, по праву ценя наши чистые мысли,
Дай, чтоб шли в нашей жизни лишь дни, что ниспосланы свыше! – но что не прозвучало, то не прозвучало, оставим эту музы'ку Боэцию и его небесным сферам.
К вопросу о долге. На следующий день были ристания. То были первые бои гладиаторов, которые я смотрел после длительного перерыва. Казалось, они должны были поглотить моё внимание. Однако я постепенно приходил в некоторое замешательство. Зрелище (не смотря на его блестящую организацию и красочное оформление) представлялось мне пустым и (оттого) даже внешне – блеклым.
Так, должно быть, представлялся Великий Египет бедному рабу Иосифу (кстати, проданному в рабство собственными гордыми и завистливыми братьями – верными иудеями, будущими отцами-основателями каждый своего колена израилева): Вся эта роскошная и глубокая культура виделась ему поверхностной мишурой резьбы, прикрывающей саркофаг с мумией… Таким же поверхностным виделся мне нынешний цирк!
Конечно же, я не ошибался. Даже зная, насколько важны такие мероприятия для благосостояния города и даже самого его существования. И всё-таки повторю: Зрелище мне представлялось не то что пустым. Пустота была заполнена останками людей, у которых не было будущей жизни.
Происходящее на арене не было мне интересно! Просто потому, что у меня не былоЭ нет и никогда не будет интереса к чему-либо, у чего нет будущего. Но не потому, что я не мог бы почувствовать симпатии к кому-либо из сражавшихся, ибо чувствовал всепоглощающую симпатию к Риму. Сам по себе Рим (макрокосм, мой макро и микро-миР), как город-государство, основанное воинами, зиждется на умелом (даже изощрённом) мужестве.
Римские ристания гладиаторов, по сути, есть добровольная жертва себя – гению Рима. Точно так же, как девственность весталок – необходимое условие жизнеспособности этого Гения Рима. Любой Гений (например, мой, императорский), как божественная сущность, требовал не только поклонения и жертвоприношений, но и строжайшего соблюдения определённых условий (или заветов). В этом римляне были ещё те фарисеи, выставляющие свою праведность на всеобщее обозрение.
Но отсюда же, кстати, знаменитая римская организация – всего: От военной машины до госаппарата. Железная логика, сотворившая римский мир, происходила от религиозного восприятия. Потому могли быть и иногда были столь жестокими кары за нарушения порядка. За распутное поведение дочери, например, мать могла велеть замуровать её в соседней комнате и потом жить рядом, и слышать, как она умирает (такие случаи известны, об этом вспоминает помянутый мной Клавдий, бывший очевидцем).
Или ещё что.
Потому что (ежели попросту) от любого нарушения азбуки бытия мог рухнуть мир. Потому христианство со своей фундаментальной иррациональностью – непобедимо логикой Рима: Как победить тех, чьи реальные жертвы лишь укрепляют их иррационализм? Рим мог убить, но Рим не мог не признать мужества, ибо сам зиждился на мужестве.
Потому вере галилеянина самими богами было предназначено ниспровергнуть богов (и римский мир); само собой, я не мог не воспротивиться этой неизбежности. Понимал ли я, что крушение римского мира неизбежно?
Как бог – не понимал и не хотел понимать, а попросту знал.
Но я был ещё и император! Которому были доступны некоторые возможности его административного обожествления. Например, я мог почерпывать в будущем некие силы, которые позволяли мне надеяться изменить прошлое.
Например, заглядывая в прошлые и будущие запасники мистической мысли, я мог логически постигать иррациональное. В будущей религиозной философии (там она именуется богословием) много места отводится именно тому иррациональному, которое есть основа невидимого мира, например:
«Религиозные восприятия не психологизм, а так же реальны, как реальны восприятия мира физического. Земная жизнь дана не для наслаждения, а для познания себя и Бога. Человек в течение земной жизни должен решительно, невозвратно определить себя к добру или злу, к Богу или диаволу. Ищущий Бога и правды Его – найдёт Бога и новую жизнь здесь, на земле, в начатке, а после смерти – во всей полноте. Эгоист, ищущий на земле только наслаждений – найдёт диавола, и после смерти, как единодушный ему, – пойдёт в царство диавола, во ад, в общество законченных эгоистов и злодеев. В наших руках наша будущая судьба…» (игумен Никон Воробьёв)
Что, тяжела шапка Мономаха (будущего князя неведомого мне народа)?
А и'наче не выходит: Если ты хочешь, чтобы работа была выполнена хорошо, следует начинать её правильно (перефраз из будущего германца Гёте); я, как последний великий император, просто-напросто обязан был не только учитывать все (и прошлые, и будущие факторы), но и стремиться к тому, чтобы я таки не оказался последним великим императором и богом.
Поэтому мне необходимо было понимать о силах. Если мне мои жрецы не могут предложить ничего, кроме вульгарной магии (а ветхозаветная история валаамовой ослицы и её хозяина весьма поучительна), я сам предлагал себе силы, которыми буду пользоваться. Как пример: Давешняя попытка убить меня точно так, как прирезали Сапожка). Но это о силах видимых, которые ограничены сиюминутностью.
Я уже говорил, меня не интересует ничего, кроме вечности. Невидимой вечности, но угадываемо разлитой повсюду. И своё неотвратимое и определяющее влияние отовсюду на всё оказывающей. Я уже говорил, что моё время не измеримо ничем меньшим, нежели мимолётная вечность.
Итак, о невидимом, которое всегда и всюду: «Логосы Божии – это внутренняя основа и сущность всего существующего. Это «смысл всех смыслов» (свт. Григорий Богослов). Святые отцы говорили о логосах как о «первообразах, которые существуют помимо чувств» (М.И.), как о Божиих «идеях-волениях, волящих мыслях» (И.Д.). Это идеи-прообразы, согласно которым Бог «и предопределил, и произвел все существующее» (Дионисий Ареопагит). Это Его мысли, ведь «Бог творит мыслью, и эта мысль … становится делом» (И.Д.). «Слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис.55:12). Логосы – это и образующее начало всякой твари, и орудия, посредством которых Бог творит мир. Это «действующая причина всего сотворенного» (св. Василий Великий). Это и идея, и принцип, и закон тварного бытия, и цель, к которой тварь устремлена (М.И.). «В отношении к Богу – это Его идеи, хотения. В отношении к каждой вещи – ее формирующий принцип, по которому она получила бытие, ее закон. В отношении к деятельности – ее смысл, цель, намерении, план, правило» (С.Л.Епифанович).
Как мысли человеческие еще не весь человек, так и мысли Божии еще не весь Бог. Сущность Божия превышает Его идеи. Греческие отцы писали, что изволения Бога о мире находятся не в сущности Божией, а в том, что Ей последствует – в Божественных энергиях. Божественные энергии, а значит и Его замысел о мире – вечны. Св. Иоанн Дамаскин называет логосы «предвечным и всегда неизменяемым Божиим Советом» (Советом – не в смысле «совещанием», а – «волеизъявлением). Это не естество Божие, а мысль, общая воля Пресвятой Троицы, Слово Божие о мире. Именно эти мысли (логосы, слова), «извечные причины тварных существ» и образуют вечную реальность. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф.24:35) – значит, они реальнее привычной нам материальной реальности. (Божественные энергии Григория Паламы, логосы Максима Исповедника и их участие в Творении мира, изложенное в современной научной терминологии.Р.Б.Галина -Руссо)
Почему меня не убили? Только ли по языческой воле моей? Нет! Это логосы заслонили меня, не заслоняя: Суть убийц поменялась, и они принялись меня охранять. Враждебные моей язычески-божественной сути логосы. Ибо ежели я всё ещё жив, тогда и правда, и будущее за ними, а не за мной, такой вот парадокс! Потому я и отправился в нужное место, дабы пошлой физиологией унизить не унижаемое.
Унизил ли?
И к чему я столь подробен? А к тому, что космическая сложность невидимой катастрофы, происшедшей в мироздании да и сами плоские зримые события происходят не только здесь и сейчас, но и везде и всегда: В каждой ничтожной (до полного исчезновения) точке и каждом великом и даже мысленно неохватном объёме.
Каждое движение (каждого мыслящего человека) вызывает ропот невидимого мира (каждого невидимого мира, коих несчётно). Мысль «мыслящая себе в себе» (здесь) может вызвать сотрясение Олимпа (там). И наоборот, смерть здесь обнадёживает рождением в другом месте и времени. Потому всё столь подробно. Как вчерашний снег.
Помните: Какую бы мне форму принять, праздно подумалось мне?
Тогда я ещё не решил быть вчерашним снегом. Оно и понятно: Всем памятен лишь прошлогодний снег. А вот вчерашний снег, скорей, созвучен со вчерашним веком. Согласитесь, мы слишком мимолетны, чтобы измерять время чем-то меньшим, нежели вечность.
Почему не прошлогодний снег? Вечность не может быть прошлогодней.
– Она может быть или сегодняшней, или вчерашней, – сказал я и растаял, чтобы стать завтрашним и самому подумать о завтра.
Повторяю, я ещё не был вчерашним снегом. Какую бы форму мне принять?
Завтра было таким же. Мне опять не хотелось о нём думать.