Николай Ахшарумов
Тайна угрюмого дома: старый русский детектив (сборник)
V. Таинственный крик
Крушинский позвонил у дверей следователя в ту минуту, когда последний уже ложился спать. Однако, получив визитную карточку посетителя, он приказал просить его, предчувствуя, что дело, по которому приехал, вероятно, очень важно.
Следователь был человек еще не старый, но как-то затертый. Главная мечта его была – сделать себе карьеру. Так часто люди очень скромные и даже жалкого характера всю жизнь сладко мечтают о подвигах и дорого бы дали, чтобы стать хоть на минуту героями.
Дело это, усугубленное все более и более ширящимися толками о привидении, начинало становиться серьезным. Если бы ему удалось распутать этот загадочный узел, то мечта бы его осуществилась: он сразу получил бы известность, а с ней вместе и повышение. Само существование этого привидения, то есть толки о его появлении, были ему прямо на руку.
Суровый служитель Фемиды[40], конечно, ни на минуту не сомневался в глубине души, что это вздор, пустые бредни, но если явление повторится, то станет ясно, что дом обитаем, и тогда, может быть, удастся получить нить к разгадке в виде этого самого привидения. А тут около полуночи подают ему карточку его «единственного свидетеля».
Войдя в кабинет следователя, Крушинский прямо приступил к рассказу о виденном. По окончании его следователь задумался и вдруг, быстро поднявшись, сказал:
– Знаете что?.. Мне пришла прекрасная мысль. Завтра около этого времени мы, то есть вы, я и несколько хорошо вооруженных полицейских агентов, отправимся туда и, засев в зале, будем ждать ваше видение. Если оно пожалует, мы его тотчас же и арестуем.
Крушинский изъявил согласие, но одновременно почувствовал в душе какой-то трепет, не тот трепет, который ощущают при опасности, а какое-то особенное ощущение почти радости. Ему казалось, что виденное имеет близкую связь с той женщиной, которую он впервые заметил у окна.
На следующий день после бессонной ночи и целого дня, проведенного в тревоге, Крушинский, следователь и несколько агентов остановились у ворот пустого дома, все ключи и запоры от которого были у них в руках. Ночь опять была лунная. Звучно скрипнула в тишине безлюдного переулка калитка на ржавых петлях, и все вошли во двор.
Налево был небольшой подъезд старинного устройства. Он выходил на круглый двор, посреди которого, вероятно, когда-то был газон, потому что под снегом виднелись какие-то клумбоподобные выпуклости, а в центре рос громадный куст, неподвижно протянувший теперь свои кривые, занесенные с одной стороны снегом ветки.
Один из агентов отпер дверь и вынул потайной фонарь. Узкий сноп лучей его ушел в какое-то громадное пустое пространство, задев слева первые ступени мраморной лестницы.
Другой агент зажег второй фонарь, уже с боковыми стеклами, и Крушинский увидел величественную картину широкой мраморной лестницы, после нескольких ступеней разделяющейся на два боковых подъема, таких же широких и отлогих. Высота вестибюля была страшная. Потолок его был сделан куполом. Прямо против них висели часы и, к удивлению вошедших, еще шли.
Вокруг, на высоте второго этажа, шла узенькая веранда, по которой можно было подойти к любому из окон. Шум шагов идущих по лестнице, как ни старались посетители ступать осторожнее и тише, гулко отдавался в пустынном безмолвии и повторялся где-то двукратным и троекратным эхом.
Когда все поднялись во второй этаж, где, собственно, и начиналось жилое барское помещение, то вступили в громадную залу, потолок которой почему-то был устроен тоже в форме купола, в трех местах поддерживаемого лепными атлетами гигантского размера.
– Вот тут произошло одно преступление, – тихо сказал следователь, но голос его так звучно отдался в двух местах странной залы, что все невольно вздрогнули.
Однако следователь продолжал, обращаясь к Крушинскому:
– Тут мы нашли женщину без головы, а там, налево, через три комнаты, труп старика в постели. Вот, видите, кровавое пятно на паркете!.. Это было тут… тут лежала шея трупа.
Крушинский отвернулся: следы крови издавали зловоние. Он огляделся и увидел, что старинная дорогая мебель, стоявшая вдоль стен, беспорядочно сдвинута с места, а некоторые стулья и одно кресло даже опрокинуты.
Он обратил на это внимание следователя. Тот ответил, что это уже занесено в протокол осмотра обстановки преступления.
– Но, что удивительнее всего: даже картины сдвинуты с места, тут кто-то хозяйничал, и, представьте, даже, кажется, после последнего осмотра. Это еще удивительнее, потому что все выходы и входы были крепко заперты, и полиции вменено в обязанности следить за этим домом. Да, это странно, – повторил следователь и задумчиво потер лоб.
Крушинский оглядывал зал. С каждым поворотом фонаря в руке агента перед ним открывались новые детали этого странного жилища. Он увидел на куполе лепного амура, держащего обеими руками цепь тяжелой бронзовой люстры.
Напряжение на лице мифологического мальчугана было так реально, что вызывало невольную улыбку и наводило на мысль о значительной художественной ценности этого орнамента. Но более всего привлекла внимание молодого графа брошенная на крыше старинных клавикордов мандолина.
«Кто играл на ней? – подумал он. – Конечно, не старый же ростовщик. Неужели она, эта таинственная девушка?»
Он сообщил о своих наблюдениях следователю, тот ответил, что принял уже это к сведению. Потом все двинулись в двери налево и очутились в громадной гостиной, дорогая, крытая желтым шелком мебель которой была так ветха, что, казалось, от одного прикосновения могла рассыпаться.
Пол устилал толстый ковер, из которого при каждом шаге поднимались целые клубы пыли, издававшей какой-то особенный запах. За этой гостиной следовала комната, в которой на мозаичном полу валялся один соломенный треногий стул и больше не было ни одного предмета, кроме какой-то косынки, сунутой в угол.
Это был обрывок дорогой старинной шали, одной из тех, что, несмотря на громадные размеры, могут быть продернуты в обручальное кольцо. Следующей комнатой была спальня старика, а рядом с нею маленькая светелка с одинокой кроватью и, несколькими деталями женского туалета, висевшими по стенам.
– Кстати, о мандолине! – сказал следователь. – Поглядите!
И, выдвинув ящик простого деревянного стола, какие ставят в кухнях, он вынул из него свернутый в кольцо пучок струн.
– Артистка, очевидно, помещалась в этой комнате, и теперь ясно, что она не могла быть простой служанкой у старика, в особенности после того, как вы подтвердили сходство ее с лицом покойного…
– Да, да… – сказал дрогнувшим голосом Крушинский, пристально вглядываясь во все предметы, находящиеся в комнате, – да… та была не та!..
– Убийство, как видите, произошло ночью, потому что постель смята и раскидана… Ба! – воскликнул он вдруг. – Да и тут кто-то хозяйничал после последнего осмотра… Смотрите, в протоколе значится, что подушка валялась на полу, а теперь она находится на постели. Вы помните, господин Киркин, – обратился он к одному из агентов, с умным, наголо выбритым лицом, похожим на лицо одного из знаменитых артистов. – Вы помните, мы оставили подушку на полу?..
– Да, – задумчиво ответил Киркин, – она была на полу, и мы ушли, не трогая ее. Я это хорошо запомнил…
– Странно! – сказал следователь. – Придется, кажется, отправившись любоваться на привидение, писать совершенно новый протокол.
Трое агентов в это время вышли из соседней комнаты и заявили, что множество вещей в ней тоже переменили свои места. Так, например, шкаф в стене, из которого очевидно, и выкрадены все богатства старика, вновь открыт, и нижняя доска проломана, чего раньше не было.
Наконец, постель старика измята совершенно иначе, чем это было прежде. Как будто кто-то тяжелый и плотный сидел на краю ее. Все перешли в соседнюю комнату, кроме Крушинского.
Он видел, как они нагибались, оглядывая постель, как ползали на коленях, слышал, как несколько агентов удалилось проверить, целы ли запоры на входах, но все стоял, неподвижно вглядываясь в простую, но для него очень значительную вещь.
В углу над образом была приколота роза, засохший цветок был обернут в черный креп. «Что это, эмблема или осталось на память после чего-нибудь?» – грустные мысли молодого человека до того привязались к этому цветку, что он забыл, где он и почему.
Перед ним опять восстал бледный силуэт в лунном свете, не тот, не с покрытой головой и мертвенно скрещенными руками, но живой, очи которого были устремлены на небо, а рука, бледная рука, в порыве какого-то невыносимого страдания как будто сотворила крест.
– Что вы так задумались? – подошел к нему следователь.
– Так, тут есть о чем подумать! – ответил Крушинский.
– О, да, – согласился следователь, – дело такое сложное, что, право, я охотно склонился бы, если бы мог, в сторону предположений, что тут вмешался дьявол… потому что…
Но он не договорил, вздрогнул, и все вздрогнули, как один.
Неизвестно откуда, но громко и явственно, пронесся по всем комнатам раздирающий женский крик, и через несколько секунд ему как эхо ответил адский хохот баса.
Все остолбенели, превратясь в живую картину. Агент, державший фонарь, выронил его, и тот потух.
– Зажгите фонарь! – опомнившись первым, грозно крикнул следователь и опять смолк.
В стороне зала послышались глухие стенания. Звук их, нежный и полный невыразимой муки, был так призывен, что Крушинский, несмотря на темноту, кинулся в ту сторону, откуда он послышался.
За ним бросились следователь и агенты, но как ни осматривали потом все при свете вновь зажженного фонаря, не нашли ничего и никого, кроме возвратившихся агентов, заявивших, что они слышали крик, когда осматривали нежилые комнаты внизу и все три входа, на которых целы печати, наложенные еще в первый раз. Тогда следователь стал производить осмотр лично.
Уже начало светать, а группа следователей все еще лазила по лестницам, отворяла двери чуланов, заглядывала в самые мрачные и, по-видимому, сокровенные углы, но ничего не нашла. Привидения тоже не оказалось. Когда все было окончательно перешарено и перерыто, а они не пришли ни к каким результатам, Крушинский, весь бледный, сверкая глазами, твердо заявил следователю:
– Дайте мне, господин следователь, двух агентов, единственно для проверки моих действий, и я завтра один проведу ночь в этом доме, чтобы разгадать его тайну… Пусть люди находятся внизу у входа, они должны будут явиться на второй мой выстрел, потому что первый может быть следствием галлюцинации.
Следователь принял это предложение, но с условием, чтобы в числе «двух» у входа был и он, а запасные люди будут спрятаны где-нибудь в соседнем доме. Все вышли. Загремели тяжелые затворы, была наложена печать, и опять даны постовому самые строгие инструкции.
Утро уже наступило. Весь восток вспыхнул пламенем, и блеск его отражался на белых группах облаков, причудливо потянувшихся к нему своими фантастическими очертаниями. Было морозно. Снег скрипел под ногами. Крушинский простился со следователем и быстро перешел дорогу к своему дому.
Это было полуразрушенное деревянное строение, с причудами старины вроде колонн, представляющих теперь какие-то жалкие брусья с облупившейся краской и щелями во всю длину. Фасадом этот дом выходил на пустынную набережную, подъездом в переулок. Он походил более на дачу, чем на городской дом, да и сама окраина Петербурга говорила, что когда-то он служил графам Крушинским в качестве «загородного уголка». Тенистый сад окружал этот дом. Столетние дубы задумчиво стояли теперь, распростерши свои обледенелые и запорошенные ветки. Вороны каркали…
VI. Человек, который забыл свое имя
Следователю так и не удалось заснуть в эту ночь. Приехав домой, он выпил чашку крепкого кофе и переоделся, потому что через какой-нибудь час намеревался ехать в N-скую больницу для допроса неизвестного, приведенного дворником в полицейский участок.
Следователя звали Павлом Ивановичем Сурковым. Это был человек небольшого роста, плотного сложения, с умным лицом. Твердая воля виднелась во всех его движениях и в выражении простого русского лица, на которое наложили какой-то особенно хороший отпечаток культура и природный ум. Карьера не удавалась ему вследствие особого, очень распространенного на Руси склада характера, в силу которого носителям его было приятно служить, но тошно прислуживаться.
Он был человек семейный, от роду имел тридцать два года и профессию свою любил всей душой. Чуждый разных канцелярских интриг, он занимался только делом, относился к нему честно, приносил большую пользу, но при всем том его систематически обходили повышением.
Правда, до сих пор у него не наклевывалось более или менее громкое дело, за которыми обыкновенно так гоняются в юридическом мире и которые действительно помогают сделать карьеру, но вот теперь случай представился. Надо было показать себя. И Сурков, лихорадочно одернув полы сюртука, вышел в переднюю, приказав сказать барыне, когда она встанет, что он опять уехал по этому делу.
От дому до больницы было далеко, так что, когда он подъехал, было уже почти восемь. Передав карточку дежурному доктору, он заявил ему, что хочет переговорить с больным с глазу на глаз, и отправился в сопровождении вахтера. Последний провел его из швейцарской широким коридором в стеклянную дверь, за которой направо и налево были выходы во двор, а прямо была дверь с решетчатым окном и надписью «Беспокойное отделение». Прочтя ее, следователь обратился с вопросом, почему оно так названо.
– Буйные есть, ваше благородие, – лаконически ответил вахтер и, не открывая рта, зевнул, отчего получилась очень странная гримаса.
Затем он постучал согнутым пальцем в решетку, и тройная дверь начала отворяться. Зазвякали болты, защелкали задвижки, и, наконец, посетителя впустили. Перед ним было помещение очень оригинального устройства. Прямо напротив двери находилась толстая стена, по левую и правую сторону которой шли длинные темные коридоры. Под сводами их вереницей мелькали огоньки ламп, но они, казалось, не только не освещали, но и придавали еще более мраку, который боролся с пробивающимся сквозь какие-то крошечные верхние оконца светом наступающего дня. Откуда-то из глубины доносились крики. Временами они повторялись в других местах, то справа, то слева и, очевидно, исходили из тех комнат, двери которых, тоже украшенные решетками, выходили на оба коридора.
– Где доставленный человек? – спросил следователь.
– Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!
Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке так называемой «беспокойной» рубахой особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.
– Этот и есть? – спросил почему-то Сурков.
– Точно так! – ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.
Улыбка эта означала что-то вроде: «На-ка, попробуй, потолкуй с ним!»
Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял все человеческое и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.
– Давно ли в таком состоянии? – спросил Сурков.
– Так и поступил, ваше благородие.
– А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?
– Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по-видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…
– Ага! – сказал следователь и вынул из портфеля бланк. – И часто поминал?
– Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.
Следователь записал: «Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект».
– А еще ничего не говорил он?
– Разобрать трудно, ваше благородие.
В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными склепками…
– А дочь?! Где дочь?!. Ты убил ее?.. Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет. Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?..
Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом «ва-ва» и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке; брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.
– Теперь говорить ничего уже не будет, – сказал вахтер.
– А раньше он говорил это?
– Что?
– Насчет дочери.
– Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…
– А где этот служитель?
– Коли прикажете, я кликну его сейчас…
– Позови!..
Сурков задумчиво вышел из камеры и медленно пошел за удаляющимся вахтером. Дойдя до фельдшерской комнаты, он вошел туда и опустился на табуретку, опять вынул лист и записал: «Больной спрашивал, как бы обращаясь к своей дочери: «Где твоя голова?» И, занеся это, задумался: «Какое странное совпадение, какой каприз случая! Разгадка так близка, теперь ясно, что она вся в устах этого субъекта, но надо же случиться, чтобы эти уста были проводником бессмысленных слов, на которые следствию ни в коем случае нельзя опереться».
Впрочем, встреча его с больным не казалась ему совсем безуспешной. Он узнал два имени: Иван Трофимович и Марьюшка, а это уже много для такого дела, где все нити спутаны в сплошной узел. Марьюшка без головы. Это, очевидно, прямое указание, что убитая называлась этим именем, теперь можно узнать через агента, осматривавшего дом, где найден алкоголик, не найдется ли в числе жилиц его хоть одной, которая откликнется на это имя: «Марьюшка». Но как же она тогда без головы? Но, может быть, она жила там ранее и ее следы могут указать?
Вошел фельдшер. Это был молодой человек с сонливым лицом и немного циничной улыбкой. Пепельные волосы его были гладко острижены, что позволяло видеть на затылке довольно большой оголенный шрам, мундир нараспашку, который он теперь лениво застегивал на прорванные петли, был засален и ветх. Вообще фигура вошедшего не внушала ничего симпатичного. От нее веяло запахом лекарств и какой-то таинственностью.
– Вы наблюдаете за больными? – спросил Сурков, едва ответив на его поклон.
– Да-с.
– Что вы можете сказать о больном в третьем номере?
– То есть в каком смысле-с?
И лукавая улыбка совсем расплылась на лице фельдшера. Затем он, не дожидаясь повторения вопроса, продолжал:
– Больной неизлечим и невменяем… Жизнь его в опасности, но если бы он и остался жив, то эта стадия алкоголической горячки неминуемо переходит в полное умопомешательство…
– Это все, что вы можете сообщить в интересах следствия?
– Я не знаю, что собственно интересно вам знать, господин следователь?
– Бред был… Он продолжается и теперь, как вы изволили, вероятно, заметить и сами…
– И в этом бреду я почерпнул некоторые очень ценные для меня сведения.
– Весьма рад…
– Не в этом дело!.. Не говорил ли он чего-нибудь относящегося к небезызвестному в Петербурге преступлению в Пустоозерном переулке?
– Кажется, ничего.
– Но вы должны бы знать об этом наверно.
– Простите, господин следователь, но, не получив на этот предмет ваших инструкций ранее, я как представитель известной врачебной инстанции не считал это для себя обязательным… Наше дело врачевать недуг, а не выводить из его симптомов какие-либо юридические заключения…
«Шельма!» – подумал Сурков, а вслух сказал:
– Все это так, но в таком случае скажите, пожалуйста, называл он при вас имена Ивана Трофимовича или какой-то Марьюшки?
– Положительно не помню, господин следователь… У нас так много в каждой камере слышишь этих бессвязных слов, что в конце концов перестаешь к ним прислушиваться.
Следователь пожал плечами, еще раз пристально взглянул на фельдшера и, записав что-то, вышел из палаты. Он, конечно, не видел, как широко расплылась за его спиной улыбка на лице фельдшера, иначе бы сильно задумался над ее значением.
VII. Трактир «Беседа»
Орган гудит так громко, что на улице по тихой санной дороге далеко слышны его звуки, несмотря на двойные рамы больших аркообразных окон. Трактир помещается на углу двух людных улиц, вблизи моста, перекинутого через Фонтанку, и совсем неподалеку от угрюмого здания N-ской больницы. На «чистой» половине, около одного из столов, покрытого запятнанной скатертью, за бутылкой пива сидел знакомый уже вам фельдшер.
Было около десяти часов вечера. Трактир был переполнен посетителями в одежде самого разного образца. Тут были и купеческие кафтаны, и потертые модные визитки, и женщины в платках, и женщины в шляпках. Иные громко смеялись, другие тихо разговаривали со своими собутыльниками, искоса поглядывая по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь из окружающих подслушает таинственно сообщаемое ими.
Вообще трактир и его посетители выглядели очень подозрительно. Это был сброд темных личностей, самых странных типов. Даже буфетчик имел подозрительную физиономию и бог весть по каким причинам не возбуждал ею должной бдительности охранителей порядка.
Фельдшер Онуфрий Иванович потребовал себе уже вторую бутылку пива и все справлялся со своими серебряными часами, иногда делая едва уловимый знак удивления губами и легким покачиванием головы. Засаленный мундир его распахнулся шире обыкновенного, и из-под грязной жилетки виднелась неопрятная рубаха. Часы показывали одиннадцать.
– Не идет, черт его подрал бы!.. Что это значит? – пробормотал Онуфрий Иванович, но в это время он поднял голову, и все черты лица его приняли то выражение, какое обыкновенно бывает у людей при неожиданной встрече с хорошим старым знакомым. Протискиваясь между сплошь занятых столиков, к нему подходил приличный человек купеческого вида, с множеством колец на пухлых руках. Весь путь его сопровождали усиленные поклоны лакеев.
– Что так поздновато, Иван Трофимович? – тихо спросил Онуфрий Иванович.
Иван Трофимович молча сделал какой-то знак одним глазом и движением губ, очевидно для того, чтобы фельдшер оставил вопрос втуне.
– Дай-ка сюда графинчик! – повернулся он к юлившему около лакею, более для того, чтобы избавиться от его присутствия, чем с целью наслаждаться содержимым заказанной посуды.
Когда лакей отошел, он сказал Онуфрию Ивановичу:
– Дела, братец, задержали… Ноне такие дела стали, что и не говори. Ребята забрали себе в голову, что я обработал в единственности какое-то хорошее дельце, и так и лезут на меня… так и лезут… Я сейчас оттуда…
– Откуда? От «ворот»?
– Да, еле-еле ребят успокоил… Дело, видишь, в чем: у ростовщика-то… Да ну, это потом… Ты зачем вызвал-то меня?
– По важному делу!
– А по какому?
– Калиныч у меня в отделении лежит.
Лицо Ивана Трофимовича дрогнуло, как от укола.
– Ты что?!
– Лежит.
Фельдшер пристально поглядел на своего собеседника.
– И что же?
– Да ничего. Белая горячка и только.
Лицо Ивана Трофимовича приняло более спокойное выражение.
– Вот тебе и на! – сказал он. – А я думал, что он пропал бесследно…
– Тобой все бредит, – сказал фельдшер, – все бьет тебя… Кто ни подойдет, во всяком тебя видит…
– Несуразный человек!.. Сам порешил, а потом и на попятный, сам свою потаскушку продал для дела, сам указал ведь, как и поймать ее, а потом и на попятный… Да ты расскажи, откуда его доставили к вам?..
– Да из соседнего дома, где жила его дочь… Дом этот, ты знаешь, ведь похож как две капли на тот, что рядом… Ну, он и забрался туда, вместо второго…
– Что же, к дочери, что ли, шел?
– Должно быть, так…
– Да ведь сам же он получил деньги от нас, за то, чтобы ее для картинности убить, потому что так нам, как ты знаешь, нужно… Ведь ты знаешь?..
– Знаю… Ну, да болезнь! Что поделаешь… Припадок белой горячки! Тут уж человек ничего сообразить не может. Он живет галлюцинациями…
– Чем это? – серьезно осведомился Иван Трофимович.
– Галлюцинациями, – повторил фельдшер и объяснил, что значит это слово.
Иван Трофимович задумчиво покачал головой:
– Как бы, брат Онуфрий, он не выдал нас своими цинациями-то.
– Ну, выдать-то он никого не выдаст, потому что бред пьяного и сумасшедшего не принимается в расчет, а, конечно, опасно немножко, в особенности теперь, когда уже у койки его был следователь.
Лицо Ивана Трофимовича опять вздрогнуло.
– Что ты? Разве?..
– Был! – задумчиво сказал фельдшер и рассказал все подробно.
– Дело плохо! – заметил Иван Трофимович. – А нельзя ли его твоим лекарством?..
– Теперь нельзя…
– Почему так?
– Следствие идет…
– А ты говоришь, у тебя есть такое, что никто не заметил бы ничего.
– Ну, вскрытие всегда заметит, от науки, братец, и булавочной головки не скроешь…
– Так как же быть-то? Вон ты говоришь, что мое имя он уже упоминал, а следователь записал его… Стало быть, оно уже на примете?..
– А нешто мало на свете Иванов Трофимовичей, пусть поищут… Коли всех переловят, ну и ты, значит, попался.
– Оно так-то так, а все-таки опасно… Мало ли какой бред ему в голову придет… Может быть, он и адреса назовет вдруг… Ведь коли бы здоровый, его уговорить можно, а с сумасшедшим как столкуешься.
– Так-то оно так, да нужно тоже и с другой стороны осторожность соблюсти…
– Да ведь ты только подумай, Оня, что будет, если по его бреду следствие направится, ведь и ты сам пострадаешь.
– А как я могу пострадать? – грозно спросил фельдшер, и глаза его блеснули. – Какое мое дело?.. Я в стороне. Конечно, если ты выдашь, ну, тогда…
– Я-то не выдам, Оня, я хоть и сам попадусь, а друга не выдам, не таковская моя натура… А другие могут выдать… Серьга или Баклага, Аидка может тоже озлиться на меня и на тебя, как на моего близкого приятеля. Они теперь все злы на меня, что я там у ростовщика денег не нашел… А чем я виноват?.. Думал, денег уйма, и все думали, а стали шарить – и не нашли… Может быть, и запрятаны у него, только надо сыскать… Я вот по ночам и роюсь… по ночам… да веришь ли, дрожь пробирает, а вспомнишь…
– А что?
– Нечисто там…
– Что, грязь, что ли?..
– Какая грязь… Не слыхал разве толков-то про привидение, что по комнатам ходит?
– Привидение?! Ха-ха-ха! А ты и веришь?..
– Да как не верить, коли я ее своими глазами, вот так, как тебя, видел…
– Ее?..
– Да.
– Стало быть, женщина?..
– Женщина, совсем по облику женщина… И похожа на его дочку-то как раз… Просто решился я плюнуть на это дело и искать перестать… Бог с ними, с деньгами!.. Да добро бы я один видел ее, а то все соседи из окон видят, а потом, понятые, тоже говорят, видели… то есть они-то, говорят, не видели, а только слышали: такой ужасный крик по всем залам вдруг прокатился, что они скорее драла…
Иван Трофимович взглянул на собеседника недобрыми и вместе с тем тревожными глазами.
– А ну, расскажи, какой же ты ее видел, с головой или без головы? – спросил фельдшер, вдруг меняя тон, потому что ему припомнилось одно, тоже очень странное обстоятельство.
Он вспомнил, что Калиныч в бреду спрашивал у дочери своей, где ее голова? Ведь он же не был там во время преступления, и из других слов его ясно, что он забыл даже о том, что продал дочь для этой штуки. Видно по всему, что он шлялся где-то вдалеке.
«Но тогда как же он мог узнать?.. Как он мог узнать?» – повторял себе вопрос фельдшер, соображая, что старик шел к живой дочери, на ее прежнее местожительство, когда его поймали во дворе, он, видимо, хотел спасти ее?..
– Нет, она с головой, – перебил своим ответом его мысли Иван Трофимович. – Было это так. Влез я в дом по обычаю через слуховое окно по трубе и карнизам, влез и принялся за работу… Только это я начал шарить да нюхать, вдруг словно меня в бок что-то толкнуло. Гляжу – посреди зала, там, где на паркет падает пятном лунный свет из большого окна, стоит что-то белое… Смотрю – женщина подняла эдак руку, погрозила мне и словно растаяла, а потом как крикнет кто-то… У меня волосы дыбом… Я скорее по чердачной лестнице да в слуховое окно… Вот и теперь говорю, а самого мороз по коже дерет.
Онуфрий Иванович слушал его с улыбкой и, когда он кончил, только и сказал:
– Галлюцинация!..
Оба замолчали. Иван Трофимович наконец заговорил опять.
– Ну, то дело иное, а вот тут что… Послушай, Оня… Прими мой совет, дай ты ему своего лекарства. Иначе худо будет…
– Ну, хорошо, там увидим, я подумаю, а только даром этого я делать не буду… Денег дай-ка мне!
– Да ты пойми, что тут наша общая польза…
– Моя польза только в деньгах, а больше я ничего не знаю… Дашь сейчас денег… Так и быть, для тебя уж устрою…
– Да откуда у меня деньги-то… Все вы с меня тянете, а где мне достать…
– Ну, ты этого мне-то хоть не говори… С Аидкой вы по тысячам прокатываете, а кто помощь вам оказывает, ты жалеешь тому… Знаю я, ведь и кроме Пустоозерного переулка были у тебя дела… Припомни-ка, на какие такие предметы у меня «лекарства» брал? А?..
– Да это, конечно, Оня, ты не серчай… За деньгами я не постою, а только теперь-то у меня их нет почти, потому что я впутался в то пустоозерное дело, да и проиграл на нем…
– Ну-ну! – почти повелительно уже произнес фельдшер.
Иван Трофимович со вздохом взялся за бумажник и отделил несколько кредиток, которые Онуфрий быстро и молча спрятал в карман.
– Так ты дашь ему молчанки?
– Ладно!
Приятели расстались.
