Николас Старгардт
Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах
Потерпев поражение в войне и столкнувшись с безработицей, многие поляки поверили уверениям немцев о достойной оплате и хороших условиях труда и охотно садились в поезда, отправлявшиеся в Рейх в январе и феврале 1940 г. К апрелю из Германии обратно в Польшу просочилось достаточно сведений о действительном положении дел, и число желающих завербоваться на работу резко сократилось, а немецким властям все чаще приходилось прибегать к принуждению. Всех пятнадцатилетних подростков обязали явиться в местную польскую администрацию, чтобы получить направление на работу. В сентябре 1941 г. возраст регистрации для работы в новой, ранее польской, провинции Вартеланд (Вартегау/Позен) был снижен до 14 лет. Но на практике немцы уже опережали свои собственные правила. В Позене (Познани) двенадцатилетнюю Хелену Б. забрали прямо из школьного класса и заперли в темном товарном вагоне. По пути в Берлин поезд останавливался в небольших деревнях, где фермеры покупали девушек для работы на своих землях прямо с поезда – Хелена помнила, как они отсчитывали деньги за каждого человека [61].
Катю Ф. и ее кузину подобрали на улице в марте 1940 г. и отправили прямо в Германию. Кате было 13 лет. Ее отвезли на ферму в округе Галле, где к ней относились неплохо, хотя работать приходилось много и тяжело. Катя доила коров, кормила свиней, уток, кур и гусей и подметала двор. Кроме того, ей поручали работать по дому и раз в неделю убираться во всех комнатах. Но она смогла расположить к себе семью своей заботой о детях. Она помогала Герхарду, который только начал ходить в школу, делать домашние задания и одновременно сама понемногу учила немецкий язык, попутно завязав с мальчиком прочные дружеские отношения. Особенно привязались к Кате четырехлетняя Эрика и пятимесячная Бригитта, которых она умывала, кормила и купала [62].
В тот месяц, когда Катя приехала в Германию, правительство издало ряд новых постановлений. Польские рабочие теперь должны были носить нашивки с желтой латинской буквой «P» на фиолетовом фоне, им запрещалось пользоваться общественным транспортом и посещать немецкие увеселительные заведения, для них ввели комендантский час после наступления темноты, а священникам дали распоряжение не пускать поляков на немецкие церковные службы. Работодателям категорически запрещалось всякое братание с поляками, в особенности не рекомендовалось позволять им есть за одним столом с немцами. Кроме того, им запрещалось писать домой, чтобы их сообщения не мешали вербовать новых рабочих. Однако в фермерских общинах в сельской местности немцы нередко сами решали, насколько соблюдать эти правила. В немецкой семье, где жила Катя, ей разрешалось не только есть со всеми за одним столом и сопровождать жену фермера в местную католическую церковь, но и писать домой родным. Она оставалась в этой семье до конца войны.
Основной задачей новой рабочей силы было гарантировать адекватное снабжение населения Германии продовольствием. Той же цели служило введение квот на доставку в оккупированной Европе. Полтора года лихорадочной предвоенной гонки вооружений, не говоря уже о первых девяти месяцах войны, спровоцировали заметный дефицит жиров, белков и ряда других жизненно важных элементов, но победы на континенте привели к немедленному улучшению питания граждан Рейха. Свежих фруктов и овощей по-прежнему не хватало, но немцы на тот момент были самыми сытыми мирными жителями на этой войне. Это благополучие все чаще оплачивалось непосредственно за счет оккупированных территорий: сокращение пайков коснулось даже французов и бельгийцев, хотя им все же досталось в этом отношении не так сильно, как полякам [63].
Маленькому Томи Унгереру из Логельбаха больше всего запомнилось, с какой скоростью вошедшие в Эльзас дружелюбные немецкие солдаты скупили все товары в местных магазинах (причем еще до того, как изгнали из области евреев). 21 июля 1940 г. Дирк Зиверт сел на поезд из Оснабрюка в 07:28, чтобы навестить своего брата Гюнтера, служившего на зенитной батарее во Фридрихсфельде на Нижнем Рейне. Домой он вернулся нагруженный всевозможными замечательными вещами, которые Гюнтер накупил в Голландии – в числе прочего там были сухое игристое (Sekt) и другие вина, мыло и какао. Через два месяца Гюнтер прислал домой из Гревена посылку со смальцем, сливочным маслом и курицей. Ему, как бойцу моторизованного отряда, было особенно удобно перевозить товары с оккупированных территорий. Себе он купил массивный и тяжелый, но крайне престижный радиоприемник Philips. Франция в особенности казалась немцам настоящим рогом изобилия – там можно было приобрести самые разные качественные товары, от чулок до изысканных вин. Когда отец Мараньи Меллин вернулся из Парижа в апреле 1942 г., их стол ломился от деликатесов, от миндаля и груш до корицы, паштета и моркови, завернутой в тонкие ломтики ветчины. Не говоря уже о том, что он вдобавок привез домой писчую бумагу, материалы для шитья, чулки, перчатки, ремни, стиральный порошок, обувь, мыло и постельное белье. Поражаясь всему этому, Маранья размышляла в дневнике, что «сейчас это стало обычным делом в Германии. Всюду, куда приходят солдаты, они покупают, будь то в Голландии, Бельгии, Франции, Греции, на Балканах, в Норвегии и т. д.» [64]
Пока отцы, братья и дяди отправляли родным дефицитные продукты, такие как мясо и фрукты или одежда, обувь и качественное мыло, дома начал развиваться небольшой черный рынок. Одним из самых распространенных средств обмена, своеобразной бартерной валютой, стали сигареты – полиция безопасности обратила на это внимание, заметив, что женщин, которые целиком забирают положенный паек сигарет, намного больше, чем курящих женщин. Со временем черный рынок развивался, стимулируемый, с одной стороны, товарами, поступавшими в немецкие домохозяйства из-за границы, а с другой – голодом миллионов иностранных рабочих. Полностью зависевшие от милости своих хозяев, многие подневольные работники на фермах в попытке расположить их к себе чинили детские игрушки или вырезали игрушки из дерева [65].
Ни полицейские предписания, ни бдительные соседи, ни даже публичные повешения поляков не могли полностью отделить хозяев от илотов: немцев и иностранцев тянули друг к другу черный рынок и работа, религиозные обряды и семейные ужины, сексуальное влечение, присмотр за детьми и кинематограф. В Пфальце подростки в форме гитлерюгенда водили польских девушек в кино. Немецкие дети повсюду забрасывали поляков камнями или снежками. Но летом 1940 г. наплыв иностранцев с их непривычной речью и обычаями еще казался временным явлением. Хорошо было быть немцем – англичанам оставалось только признать, что они проиграли войну [66].
Весной 1940 г. в ходе боев за Норвегию Королевский флот потопил половину надводных боевых кораблей Германии, и к 1 июля у Германии оставались в боевой готовности только один тяжелый и два легких крейсера, а также четыре эсминца. 3 июля британские корабли атаковали и потопили французский флот в Мерс-эль-Кебире, чтобы он не попал в руки немцев. Сосредоточенная в портах Ла-Манша немецкая армия могла осуществить переправу только в одном случае – если люфтваффе возьмет под контроль небо и будут бомбить Королевский флот с воздуха. Поэтому с 13 августа немецкие эскадрильи, размещенные в Норвегии, Франции и Нидерландах, начали наносить удары по британским аэродромам и центрам радиолокационного контроля [67].
Потери с обеих сторон нарастали, оборонительные возможности британских ВВС были почти исчерпаны, и в этот момент произошло несчастье. 24 августа 1940 г. война впервые пришла в британские города – сотня самолетов сбросила бомбы на лондонский Ист-Энд. Они действовали без приказа Гитлера – и даже вопреки ему, поскольку фюрер подчеркнуто оставил право на это решение за собой, понимая, что оно повлечет эскалацию, которую, вероятно, выгоднее всего будет совместить с наземным вторжением, как это было в случае с бомбардировками Варшавы и Роттердама. Хотя люфтваффе было гораздо легче добраться до Англии со своих новых континентальных баз, чем британским ВВС нанести удар по Германии, Черчилль приказал немедленно отреагировать. В ночь с 25 на 26 августа 22 бомбардировщика Hampden и Wellington нанесли удар по Берлину. Они причинили городу незначительный ущерб, но психологические и стратегические последствия удара были огромны. 4 сентября 1940 г. Гитлер поклялся в переполненном берлинском Дворце спорта: «Мы уничтожим их города! Мы положим конец выходкам этих ночных пиратов» [68].
Герман Геринг по-прежнему сохранял популярность, но над ним начали посмеиваться, ведь он обещал, что бомбы никогда не упадут на Германию, а если это случится, люди могут называть его Мейером – теперь прозвище прижилось. Немецкие власти начали строить в столице Рейха систему глубоких бомбоубежищ, а места бомбежек сами по себе стали достопримечательностью. Двенадцатилетнему Томасу Геве они казались не менее увлекательными, чем выставки трофейной военной техники. Снова надев для маскировки форму гитлерюгенда, он составил перечень пострадавших от ударов столичных зданий – его, словно вуайериста, привлекала возможность «рассмотреть все их интимные интерьеры» [69].
Представления немецких детей о враге были почти такими же бессвязными, как у взрослых. Исполненный воодушевления десятилетний Детлеф в письме от 30 сентября 1939 г. отправил отцу рисунок летчика и бомбы, «которой англичане получат по своим еврейским носам», и взволнованно добавил: «А ты уже видел негров?» Но те же школьные учителя, которые приучали учеников видеть вокруг силы мирового еврейского заговора, на протяжении всей войны учили их английскому языку и воспитывали в них огромное уважение к английской культуре, спортивным идеалам и литературе. При этом дети говорили об «англичанах», а не о «британцах» – возможно, как раз потому, что кельтский налет делал их менее похожими на германцев. И если они не до конца понимали, как относиться к своим «английским кровным братьям», пожалуй, в этом нет ничего удивительного. Созданный режимом образ германской континентальной империи во многом был вдохновлен «Английской мировой империей». В Веймарской Германии не просто необыкновенно пышным цветом расцвела англофилия – нацистский режим стремился наряду с прочным политическим союзом добиться от Британии общественного признания. Ожидая наступления на Францию, отец Розмари обратился мыслями к ее будущему и посоветовал ей выучить английский язык. «Даже если англичане наши враги, – рассуждал он, – учить их язык все же необходимо и полезно, потому что, насколько мне известно, английским владеют более 300 миллионов человек (вспомни Америку и подумай о том, что мы можем получить колонии в Африке – а жители этих мест говорят только по-английски)». Но ему не о чем было беспокоиться – она всегда получала по английскому только отличные оценки. Пока бушевала битва за Британию, дети играли в новую настольную игру «Атака “Штукас”» и пели недавно появившуюся песню «Бомбы, бомбы на Энгеланд». Но Шекспир оставался самым популярным драматургом в нацистской Германии [70].
Еще более удивительным образом в феврале 1940 г. в Гамбурге прошел фестиваль свинга, собравший более пятисот молодых людей. Играли только английскую и американскую музыку, танцевать разрешалось только свинг и джиттербаг[3]. Специально чтобы подразнить нацистов, юноши-подростки, имевшие лишние деньги, облачились в английские спортивные жакеты и рубашки с запонками, надели шляпы как у Энтони Идена и превратили высмеиваемый зонтик Чемберлена в модный аксессуар. Девушки распустили волосы, накрасили ногти лаком, подвели брови карандашом и, чтобы окончательно подчеркнуть отказ от нацистского идеала немецкой женщины, не пользовавшейся косметикой и не носившей каблуки, накрасили губы помадой. Они даже пытались разговаривать только по-английски, хотя это оказалось слишком сложно, и за некоторыми столами переходили на французский. Как будто всего этого было недостаточно, «танцоры, – возмущался наблюдатель из гитлерюгенда, – представляли собой ужасное зрелище». У него на глазах двое юношей танцевали с одной девушкой, а остальные прыгали вокруг, терлись друг о друга затылками и сгибались пополам, так что длинные волосы падали им на лицо. Когда музыканты заиграли румбу, танцоры впали в «дикий экстаз» и принялись подпевать на ломаном английском. Оркестр играл все быстрее, собравшиеся вскакивали и присоединялись к общему танцу. На сцене танцевали несколько юношей, у каждого в углу рта была зажата сигарета [71].
К глубокому беспокойству руководителей гитлерюгенда и СС, частные клубы любителей свинга возникли не только в Гамбурге, но и в других городах, точно так же традиционно ориентированных на Великобританию или Францию, – Киле, Ганновере, Штутгарте, Саарбрюккене и Карлсруэ. Обеспеченные подростки повально увлекались джазом и английской модой. Свинг-клубы были даже в Берлине, Дрездене, Галле и Франкфурте. Несмотря на свое возмущение, власти не всегда пресекали такие мероприятия, хотя они часто вызывали ожесточенные столкновения с гитлерюгендом и полицией (несомненно, если бы в Англии в это время начали собираться группы немецкоязычной молодежи, одетой в нацистскую форму, это вызвало бы точно такую же реакцию), а некоторое количество любителей свинга отправили в новые молодежные концлагеря [72].
В отдельные моменты, как, например, после покушения на Гитлера в ноябре 1939 г. или когда летом 1940 г. стало известно о продолжении войны, антианглийские настроения резко обострялись. Но это было скорее исключением. После Мюнхена отношения сторон испортились, и британская пропаганда снова начала транслировать привычные образы немецкой военщины, а германская пропаганда обрушилась на жестокость и бесчеловечность английской классовой системы, особенно подчеркивая, сколько зла та причинила бурам, ирландцам и английскому рабочему классу. В военное время Би-би-си приглашала на передачи Джорджа Оруэлла, а немецкая пропаганда тем временем перепечатывала его полемические рассуждения о бедности и превозносила участников марша из Джарроу[4]. Но англофобия проникла в немецкое общество не так глубоко, как восхищение английской культурой или, по крайней мере, уважение к имперской мощи Англии. Немногие немцы были на собственном опыте знакомы с Британией, но они имели хорошо развитые стереотипы [73].
Развивая тему действующей в Лондоне еврейской «плутократии», нацистский режим проводил явственную черту между противостоянием с Англией и ненавистью к англичанам. Вместо того чтобы пытаться подавить англофилию, нацистская пропаганда питалась ею. Немцы чувствовали, что борются за освобождение англичан от «плутократических» «еврейских» хозяев. К сентябрю 1939 г. эти идеи, которые бесконечно повторялись в последующие годы, уже проникли в сознание даже десятилетних детей – именно поэтому Детлеф пожелал, чтобы англичане получили немецкой бомбой «по своим еврейским носам».
Итак, Англия считалась противником, достойным уважения, но мучительный страх перед бомбардировками преследовал жителей Германии и Британии с одинаковой силой. Хотя до начала войны не было построено никаких бункеров и бомбоубежищ, в большинстве немецких многоквартирных домов имелись подвалы. Когда в мае 1940 г. на Гельзенкирхен и Рур упали первые бомбы, люди расчистили подвалы и начали переносить туда скамьи, стулья и двухъярусные кровати. Во второй половине 1940 г. из-за воздушной тревоги жителям Мюнстера пришлось провести в подвалах больше часов, чем за все остальное время до ноября 1944 г. Однако за весь 1940 г. во время налетов на город погибло всего шесть человек. В Гамбурге сообщали о 19 погибших, в Вильгельмсхафене – о четырех. Даже в сердце промышленного пояса Рура Карола Рейсснер могла сообщить в ноябре 1940 г., что бомбардировки не нанесли значительного ущерба и не смогли вывести из строя хотя бы один завод в Эссене. Несмотря на это, летом и осенью в столице военно-промышленной империи Круппа установили серьезную зенитную артиллерию и развернули строительство бункеров, что должно было превратить ее в один из самых защищенных городов Германии. Одновременно быстрыми темпами продолжалось строительство частных укрытий [74].
Общественное беспокойство выразилось в крайне бурной реакции на первые официальные попытки эвакуировать детей в сельскую местность. Если в Британии массовая эвакуация из городов началась сразу после начала войны, то в Германии ничего подобного не предпринимали до эскалации воздушной войны осенью 1940 г. 27 сентября 1940 г. личный секретарь Гитлера Мартин Борман разослал высшим партийным и государственным деятелям секретный циркуляр, предписывавший организовать «расширенную отправку детей в деревню». Но даже в высших эшелонах власти запрещалось называть это эвакуацией, чтобы не спровоцировать массовую панику. Режим, искренне уверовавший в миф о том, что в 1918 г. удар в спину армии нанесли гражданские, чувствовал, что должен держать лицо перед населением, моральной стойкости которого он не доверял. Если Черчилль обещал британскому народу «кровь, тяжелый труд, слезы и пот», немецкий народ поощряли думать о легких победах за чашкой кофе с пирожными.
Гитлер также отказался последовать британскому примеру и сделать эвакуацию детей обязательной, опасаясь, что это подаст населению тревожный сигнал. Официально государство в Германии даже не проводило эвакуацию, хотя правительство оплачивало издержки. Для этого был создан полуавтономный комитет при правительстве, объединивший усилия Национал-социалистической организации народного благосостояния, гитлерюгенда и Национал-социалистической ассоциации учителей. Само название программы Kinderlandverschickung (или KLV, как его стали называть повсеместно), то есть «Отправка детей в сельскую местность», напоминало о летних лагерях для детей рабочих из больших городов, организованных силами церковных и социал-демократических благотворительных организаций до и после Первой мировой войны. В 1930-х гг. нацисты переняли и продолжили эту практику. Детей отправляли на 6 месяцев в сельскую местность из «районов, находящихся под угрозой воздушных налетов». Сохранившееся старое название в каком-то смысле успокаивало родителей, особенно с учетом того, что некоторых детей из Рура вплоть до лета и осени 1944 г. продолжали отправлять просто «на оздоровление» в Баварские Альпы [75].
Хотя режим старался успокоить граждан, по иронии судьбы успех этой схемы зависел именно от того, насколько сильно родители боялись за жизнь своих детей. Страх перед бомбардировками на первом этапе войны можно оценить по тому, с какой готовностью родители отправляли детей прочь из дома, несмотря на все тревоги по поводу разлуки и подросткового секса и опасения, что на фермах дети совсем отобьются от рук. За первые два месяца, когда в программе участвовали только Берлин и Гамбург, было эвакуировано 189 543 ребенка. Позднее, когда программу распространили на уязвимые города Северо-Западной Германии, количество вывезенных детей продолжало расти, достигнув примерно 320 000 к 20 февраля 1941 г., 412 908 к концу марта и 619 000 к концу июня. Родители отчаянно пытались уберечь детей от воздушной опасности. Даже в не слишком отдаленном Дрездене с самого начала ходили слухи, что Берлин уже опустел, а все дети там заражены английским биологическим оружием [76].
Разработать основные принципы и обеспечить организацию KLV Гитлер поручил Бальдуру фон Шираху. Бывший глава гитлерюгенда Ширах увидел в эвакуации детей во время войны превосходную возможность отодвинуть в сторону школы и Министерство образования и реализовать собственную образовательную программу, к чему он стремился с начала 1930-х годов. Образцовым примером этой программы должны были стать «дома» или «лагеря» раздельного проживания для детей 10–14 лет. Перераспределив в свою пользу молодежные общежития, здания, которые уже принадлежали Народному благотворительному обществу и гитлерюгенду, а также реквизировав ряд отелей, монастырей, конвентов и детских домов, люди Шираха быстро нашли 3855 зданий, способных вместить 200 000–260 000 детей. Эта коллективная модель не имела аналогов в британской программе эвакуации, и, по замыслу Шираха, проект должен был продолжить существование и после войны, превратившись в постоянную образовательную программу для молодежи. Освободившись от ограничений, навязанных учителями, родителями и церковью, гитлерюгенд мог существенно укрепить свою власть над молодежью [77].
При всей грандиозности замыслов организаторы были достаточно проницательными и опытными, чтобы понимать: народная поддержка, имевшая решающее значение для успеха их добровольного плана, всецело зависела от «хорошего и обильного снабжения». Поэтому помимо обычных детских пайков и добавок они выделяли на каждого ребенка еще две рейхсмарки в день для покрытия основных расходов. Национал-социалистическая организация народного благосостояния организовывала специальные поезда, оплачивала медицинское обслуживание детей и даже нанимала людей для стирки белья. Обеспечили 140 000 комплектов униформы для мальчиков и 130 000 для девочек, а также 85 000 одеял и 139 000 соломенных матрасов, но, несмотря на это, организация, особенно поначалу, во многом держалась на импровизации, и пока в общих спальнях сооружали двухэтажные койки, дети спали на охапках соломы. А если дети вырастали из тех двух пар обуви, которые им велели взять с собой, им приходилось бегать босиком или стараться уместить ноги в одну из 110 000 пар деревянных башмаков, которые организация могла предоставить в первые два года своего существования [78].
27 апреля 1941 г. Илзе Пфаль и еще семнадцать девочек из ее класса уехали из Эссена в моравский город Кромержиж (Кремзиер), где их встретила делегация местных отделений юнгфолька и юнгмёдельбунда. Они вместе прошли по улицам чешского городка к большому современному пятиэтажному зданию женского монастыря – оставшиеся в нем монахини должны были готовить еду для немецких девушек. Судя по всему, обстановка здесь была свободнее, чем в «старом Рейхе». Хотя Илзе и ее соседок по комнате, как и всех «лагерных» новичков, заставляли заправлять кровати, наводить чистоту в общей спальне, складывать одежду в шкафчики, выходить опрятно одетыми на утреннюю церемонию поднятия флага, вовремя являться на занятия и тихо вести себя после отбоя, согласно новым правилам гитлерюгенда ни один учитель не мог их побить [79].
В виде наказания Илзе могли на следующий день лишить пудинга, заставить переписывать рифмованные двустишия о хорошем поведении и дисциплине или на три дня освободить от обязанностей старшей в отряде. Чтобы сплотить группу и приучить их к дисциплине, наказания назначали всему коллективу: однажды девочек отправили маршировать пять миль туда и обратно по большой дороге в полной тишине. Впрочем, все это не мешало Илзе и ее подругам из Эссена весело проводить время. Кромержиж был гарнизонным городом, и через несколько дней после приезда, отправившись в кинотеатр смотреть фильм Der Sieg im Westen («Победа на Западе»), они встретили немецких солдат. Каждое воскресенье после обеда Илзе с подругами гуляли в замковом парке и с напускной скромностью отказывались заговаривать с солдатами, хотя до этого ждали встречи целую неделю. В конце мая они уже приходили в парк в гимнастических платьях, чтобы позагорать и поиграть в футбол с эвакуированными мальчиками. В начале июня они вышли туда в купальных костюмах, пели и играли в разные игры. «Солдаты, – восторженно писала Илзе в тот вечер, – были нашими самыми внимательными зрителями». В середине июля они ходили собирать для солдат полевые цветы и болтали в парке со старшим лейтенантом, который позднее одолжил им свой полевой бинокль во время военных учений и даже организовал для них верховую прогулку на офицерской лошади «на глазах у всей роты» [80].
Что касается местного чешского населения, то после первой попытки завязать общение – Илзе завела словарь, чтобы делать покупки, – они вместе со своей бригадой Союза немецких девушек при всякой удобной возможности устраивали на улицах города «пропагандистские марши». Они шли строем на станцию, чтобы встретить там приезжающих учителей и лидеров Союза немецких девушек, и точно так же провожали их во время отъезда. Они устроили марш в Вербное воскресенье, оспаривая общественное пространство у церковной процессии. И они снова устроили спонтанный марш по городу неделю спустя, когда узнали, что началась война с СССР. На спортивном фестивале 29 июня они прошли маршем вслед за военным оркестром, и Илзе с радостью отметила, что «чехи так и лопаются от ярости». Когда они пили кофе во французском парке в конце очередного прекрасного дня, Илзе сфотографировали, по ее собственным подсчетам, не меньше 40 раз. Замковый парк был единственным местом в Кромержиже, где могли встречаться все (кроме евреев). Но солдаты следили за тем, чтобы ни один чех не осмелился приблизиться к немецким девушкам [81].
Наконец в середине ноября настало время возвращаться домой. Девушки тщательно вымыли волосы, купили подарки для близких, попрощались с замковым парком и в последний раз поужинали в монастырской трапезной за столами, накрытыми по такому случаю белыми скатертями и украшенными сосновыми веточками. К осени 1941 г. количество детей старшего возраста, посещающих лагеря KLV, резко сократилось. Возможно, рассказы тех, кто вернулся после первых шести месяцев, подтвердили худшие подозрения родителей относительно учреждений, работающих по линии гитлерюгенда. Кроме того, причин отсылать детей стало меньше – страх перед бомбежками постепенно прошел [82].
Не менее 2/3 эвакуированных детей отправляли не в лагерь, а к родственникам или размещали по договоренности в чужих семьях. Дети 6–10 лет путешествовали группами под присмотром взрослых, младенцев и детей младшего возраста сопровождали матери. Специально арендованные поезда перевозили матерей с маленькими детьми и большие группы детей старшего возраста из городов северо-запада в сельскую местность на юге и востоке. При этом южное направление быстро стало намного более популярным, чем восточное. В Баварии, Бадене и Чехии существовала традиционная туристическая отрасль с развитой инфраструктурой для приема и размещения приезжих, в то время как в Померании и Восточной Пруссии ничего подобного не было. Кроме того, условия в этих местах резко расходились с ожиданиями привыкших к городским удобствам организаторов и детей. В столкновении между городом и деревней, между Западом и Востоком дети, высмеивающие «культурный мусор Востока», вряд ли находили много новых друзей, а в померанских городках, таких как Фридебург-ин-дер-Ноймарк, во всех случаях воровства и вандализма не раздумывая обвиняли мальчиков из Бохума. Тринадцатилетний Зигфрид Николаи и его одноклассники, приехавшие из Дюссельдорфа, центра тяжелой промышленности в Руре, страшно злились, когда фермеры дразнили их неженками [83].
Даже на более популярном юге детей не всегда встречали с распростертыми объятиями. В феврале 1941 г. Рудольф Ленц прибыл в Меггесхайм с группой мальчиков из Хердеке и Веттера в Руре. Всех их выстроили перед деревенской школой, чтобы будущие приемные матери могли их рассмотреть. После того как «рынок рабов» остался позади, и они освоились с монотонной повседневной рутиной на небольших крестьянских участках, Рудольф узнал, что местных фермеров убедили принять эвакуированных детей, пообещав, что к ним приедут сильные и здоровые мальчики, которые смогут восполнить дефицит рабочих рук в хозяйстве. К счастью, Рудольфу больше нравилось заготавливать сено и помогать собирать урожай пшеницы и картофеля, чем ходить в школу. Его воспитывали в протестантских традициях в конфессионально неоднородной и в целом довольно светской среде, поэтому строгие католические традиции Меггесхайма стали для него немалым потрясением. Он мог смириться с тем, что его приемная мать каждый день рано утром ходит слушать мессу. Но священные пространства за пределами церкви были для него в новинку. Он с огромным изумлением наблюдал, как она преклоняет колени для молитвы, где бы она ни находилась, на улице или в поле, стоит только церковному колоколу прозвонить в полдень или вечером. Тем не менее он приспособился и через несколько месяцев так хорошо освоил баварский диалект, что даже родители понимали его с трудом [84].
Страх немцев перед бомбардировками медленно, но неуклонно угасал. Их опасения по поводу того, насколько серьезно англичане покажут себя в этой войне, явно не оправдались. Еще до конца 1940 г. Карола Рейсснер перестала вскакивать с постели, когда в Эссене завывали сирены. В Оснабрюке Дирк Зиверт, сидя в канун Нового года и глядя на догорающие свечи на рождественской елке, растроганно вспоминал победы в Норвегии и Франции. Хотя его попытки пойти добровольцем в армию пока не увенчались успехом, ему казалось, что в наступающем году он обязательно добьется своего. «Но я не хочу забывать одну вещь, – записал в дневнике семнадцатилетний юноша, слегка разомлевший от тепла и выпивки. – Предупреждения о воздушных налетах. Подумать только, как мы боялись воздушных налетов перед войной и какими они оказались на самом деле! Их можно назвать почти безобидными». В общем, размышлял Дирк, прощаясь с 1940 г., «война не так уж плоха, если она и дальше будет продолжаться в том же духе». В новом году он желал «победы и мира» и надеялся, что «сможет в этом поучаствовать» [85].
