Никколо Макиавелли
Государство. Что о нем пишут философы
Из приведенных рассуждений Цицерона выросли две политические идеи, о которых мы будем говорить в следующих главах. Это идея гражданского достоинства как основания любого правильного политического действия, которую отстаивали мыслители эпохи Возрождения, и идея здравого смысла, способности народа правильно видеть свой интерес, лежащая в основе политической философии эпохи Просвещения.
Тиран, человек, добивающийся власти ради власти, попирает обе эти идеи и потому не просто несправедлив, а порочен насквозь. Он звереет, позволяя себе все:
Ведь как только царь вступит на путь сколько-нибудь несправедливого владычества, он тут же станет тираном, то есть самым отвратительным, самым омерзительным и самым ненавистным для богов и людей существом, какое только возможно вообразить себе. Хотя по внешности он – человек, но дикостью своих нравов превосходит самых лютых зверей. И в самом деле, кто по справедливости назовет человеком того, кто не хочет, чтобы у него были с его согражданами и вообще со всем человеческим родом какая-либо общность в праве, какое-либо объединение в человеческих отношениях? Но у нас еще будет другой, более подходящий повод поговорить об этом, когда сам предмет побудит меня высказаться против тех, кто, даже освободив граждан, стал добиваться владычества.
Тиран не просто чинит несправедливости, он ненавидит справедливых людей, потому что они словом и делом его обличают, и поэтому начинает уничтожать и оскорблять всех людей, в которых подозревает устойчивое чувство справедливости. Противоположность тирану – справедливый правитель, который справедлив всегда и во всем.
Но здесь мы сразу встаем в тупик: ведь разные народы и группы людей справедливость понимают по-разному. Для одних справедливо все делить поровну, а для других – платить сообразно труду. Споры о природе справедливости идут до сих пор, о чем мы будем рассуждать ближе к концу нашей книги.
Цицерон называет выход из этого тупика. Настоящий справедливый правитель учитывает, что его подчиненные думают о справедливости, собирает все мнения. Но при этом исходит из того, что каждый человек с чувством справедливости сможет при наличии знаний хорошо управлять. Значит, знания важнее мнений:
Большинство философов, а особенно Платон и Аристотель, высказало о справедливости многое, превознося ее как истину и доблесть, достойную высшей хвалы, так как она воздает каждому свое и сохраняет равенство между всеми. И между тем как другие доблести как бы безмолвны и замкнуты в себе, справедливость – единственная доблесть, не замкнутая в себе и не скрытая, но обнаруживающаяся вся целиком и склонная к хорошим поступкам ради того, чтобы приносить возможно бо́льшую пользу. Как будто справедливость должна быть присуща одним только судьям и людям, облеченным какой-либо властью, а не всем! Между тем нет человека даже среди самых незначительных и нищих людей, который не мог бы приобщиться к справедливости. Но так как они не знали, что́ она собой представляет, откуда проистекает, каково ее назначение, то они эту высшую доблесть, то есть общее благо, объявили уделом немногих и заявили, что она не ищет своей пользы, а только благоприятствует чужим выгодам.
Платон и Аристотель, говорит Цицерон, считали, что для осуществления справедливости надо иметь все необходимые знания по истории, экономике и праву. Только тогда можно принять справедливое решение. Но Цицерон усматривает справедливость не столько в отдельных решениях, сколько в системе управления: надо управлять так, чтобы частная выгода не вредила общей. Руководить надо так, чтобы все видели не только отдельные справедливые решения, но и пользу от справедливости здесь и сейчас.
В диалоге «О законах» Цицерон продолжает спорить с греками. Греки думали, что справедливость – прежде всего внутреннее чувство, писаный закон рождается из неписаного, а законодатель действует среди своих сограждан, отвечая на их запрос на справедливость. Да, конечно, говорил Цицерон, граждане требуют справедливости, но справедливость не всегда торжествует. Ведь бывает так, что кто-то, правитель или подчиненный, обуреваемый страстями, устремляется к несправедливости и заражает всех дурным примером.
Поэтому нужно продумывать законы так, чтобы подчинение закону было и верностью выбору. Раз ты решил стать гражданином и остаешься им, ты должен выполнять свои гражданские обязанности. Выбор – это раз и навсегда, иначе нечестно. Цицерон даже рассуждает о различии между смыслами в греческом и латинском языках:
Итак, ученейшие мужи признали нужным исходить из понятия закона и они, пожалуй, правы – при условии, что закон, как они же определяют его, есть заложенный в природе высший разум, велящий нам совершать то, что совершать следует, и запрещающий противоположное. Этот же разум, когда он укрепился в мыслях человека и усовершенствовался, и есть закон. Поэтому принято считать, что мудрость есть закон, смысл которого в том, что он велит поступать правильно, а совершать преступления запрещает. Полагают, что отсюда и греческое название «номос», так как закон «уделяет» каждому то, что каждому положено, а наше название «lex», по моему мнению, происходит от слова «legere» [выбирать]. Ибо, если греки вкладывают в понятие закона понятие справедливости, то мы вкладываем понятие выбора; но закону все же свойственно и то, и другое. Если эти рассуждения правильны (а лично я склонен думать, что в общем это верно), то возникновение права следует выводить из понятия закона. Ибо закон есть сила природы, он – ум и сознание мудрого человека, он – мерило права и бесправия. Но так как весь наш язык основан на представлениях народа, то нам время от времени придется говорить так, как говорит народ, и называть законом (как это делает чернь) те положения, которые в писаном виде определяют то, что находят нужным, – либо приказывая, либо запрещая.
Цицерон признает правоту греков, что закон – «высший разум», принцип разумного регулирования природной и социальной жизни. Русские религиозные философы первой трети ХХ века, такие как Павел Флоренский и Сергей Булгаков, будут называть «высший разум» «Софией – Премудростью Божией». Благодаря этой космической мудрости свыше, говорили они, возможно чувство справедливости и правды.
Но Цицерон дополняет учение о высшем разуме строгими требованиями к гражданам. Получая гражданство, ты должен поклясться соблюдать справедливость, выполняя запреты и предписания. Например, гражданин должен явиться в суд по первому вызову. Если он решит, что лучше суда знает, кто прав, то это будет уже оскорбление суда, разрушительная несправедливость по отношению ко всем окружающим.
Люди часто заблуждаются. Например, они могут признать «правильным» как добродетельного и честного человека, так и нечестного, но успешного. Поэтому нужны законы, а не только чувство справедливости. Справиться с заблуждениями простым переубеждением невозможно, учитывая, как много жителей в римском государстве – всех переубедить не успеешь:
И сходство между людьми необычайно велико не только в хороших, но и в дурных качествах. Ибо все люди падки и на наслаждения, которые, хотя и увлекают их, принося им позор, все же, в некоторой степени, походят на естественное благо; доставляя нам удовольствие видимостью ласковости и приятности, они – ввиду заблуждения нашего ума – воспринимаются нами как нечто полезное. И вследствие подобного же неведения люди бегут от смерти, словно она – разложение естества, и стремятся жить, так как жизнь сохраняет нас в таком состоянии, в каком мы родились. Боль они относят к числу величайших зол – как ввиду того, что она мучительна, так и потому, что за ней, по-видимому, следует уничтожение естества. И так как между почетом и славой существует сходство, то те, кому оказан почет, кажутся нам счастливыми, а те, кто бесславен, – несчастными. Тяготы, радости, страсти, страхи овладевают умами всех людей одинаково, и если верования бывают у людей разные, то это не означает, что те, кто поклоняется собаке и кошке как божествам, не более суеверны, чем другие народы. Но какой народ не ценит приветливости, благожелательности, сердечной доброты и способности помнить оказанные благодеяния? Какой народ не презирает, не ненавидит надменных, злокозненных, жестоких и неблагодарных людей? И когда мы поймем, что это объединяет весь человеческий род, то останется [только показать, что этим объединением людей должны управлять законы, способные укреплять дружбу и основанные на разуме], так как разумный образ жизни делает людей лучше.
Как мы видим, Цицерон говорит о равенстве народов, не желая обижать египтян, поклоняющихся Анубису и Бастет. Все народы имеют какой-то здравый смысл и чувство благодарности от природы. Но законы помогают лучше выполнить все принятые на себя обязательства.
От этого неукоснительного выполнения законов чувство благодарности в человеке становится только сильнее. Ведь ты выполнил долг без изъянов, тебе все благодарны, и ты рад такой самореализации. Кроме того, законы очерчивают должностные обязанности чиновников (по-латыни: магистратов), обеспечивая их хорошую работу и ротацию:
Итак, надо, чтобы существовали магистраты; ведь без их мудрости и усердия гражданская община существовать не может, и распределением полномочий между ними поддерживается весь государственный строй. При этом должна быть установлена не только для магистратов мера их власти, но и для граждан мера их повиновения. Ведь и тот, кто разумно повелевает, рано или поздно должен будет подчиняться, а тот, кто покорно подчиняется, достоин того, чтобы рано или поздно начать повелевать. Поэтому надо, чтобы тот, кто подчиняется, надеялся на то, что он со временем станет повелевать, а тот, кто повелевает, думал о том, что ему вскоре придется подчиняться.
Чиновники должны быть «мудрыми», то есть принимать решения искусно, опираясь на предыдущий опыт и во всем соблюдая меру. Такая мудрость в системе добродетелей Цицерона ведет к благоразумию и умеренности: умению предвидеть последствия своих поступков. Мудрый человек понимает, какие ошибки в прошлом привели к нежелательным ситуациям в настоящем.
«Мудрость» здесь – не какие-то чрезвычайные знания или способности, а умение держать в уме все происходящее. Хороший чиновник обладает отличной памятью и знает, где поспешное решение будет вредным. Такая мудрость нужна и подчиненному, но, если подчиненный что-то забудет, ему подскажут соседи, а начальник должен сам все помнить. Когда начальник устанет, а его мудрая память ослабнет, пусть он уступит, говорит Цицерон, место подчиненному, развившему свою память.
Власть для Цицерона – способ соединить обязанности и добродетели. Власть может быть тиранической, и тогда она равно пренебрегает обязанностями и попирает все добродетели. Но бывает и настоящая добродетельная власть, сменяемая, подчиняющаяся законам и убеждающая нас, что подчиниться даже несовершенным законам лучше, чем не подчиниться им. Если законы несовершенны, то их может поменять народ с его здравым смыслом. Но как именно улучшать законы – это стало вопросом для обсуждения на многие века.
4. Искушение
Августин, Иоанн Златоуст
Аврелий Августин (354–430) – христианский епископ, про которого говорили, что если кто хвалится, что прочел все его сочинения, то лжет. Действительно, Августину пришлось заниматься организацией всего – и жизни епархии, и миссии, и разных отраслей богословия, и везде он был пламенным и продуктивным. Власть епископа для него была испытанием во всех смыслах, и, чтобы пройти весь квест жизни, ему пришлось написать сотни томов.
Аврелий Августин создает совершенно новую, христианскую концепцию власти. Согласно Августину, существует только одна власть в собственном смысле – власть Бога. А власть законов природы или власть царей и чиновников – условная, временная, ограниченная.
Августин резко размыкает понятие власти и относит его не только к управлению государством, но и ко всеобщим законам: звезды тоже повинуются власти Творца и выполняют свои обязанности, властные над обстоятельствами. Так, звезды повелевают мореходами, прокладывающими путь по звездам. При этом «власть звезд» нельзя понимать вместе с астрологами как неотменимую. Августин отрицает астрологию: ведь люди, родившиеся в один день, могут быть очень разными и по характеру, и по поступкам. Значит, в человеке есть свободная воля, в том числе он делает выбор: идти по звездам или запутываться в своих заблуждениях и упрямстве.
В каком-то смысле в системе Августина и Бог подвластен сам себе, поэтому всегда прав и, несмотря на всемогущество, не делает ничего дурного:
Ведь мы не подчиняем ни жизни Божией, ни предвидения Божия необходимости, когда говорим, что необходимо, чтобы Бог жил вечно и все знал заранее; так же точно, как не уменьшается Его власть, когда говорят, что Он не может ни умереть, ни ошибаться. Для Него это невозможно до такой степени, что власть Его скорее уменьшилась бы во всех отношениях, если бы это было для Него возможно. Он правильно называется всемогущим, хотя умереть и обмануться не может. Он называется всемогущим, поскольку делает то, что хочет, и не терпит того, чего не хочет; если бы последнее случилось с Ним, Он никоим образом не был бы всемогущим. Потому-то нечто и невозможно для Него, что Он всемогущ. Так же точно, когда мы говорим, что мы необходимо по доброй воле желаем, когда чего-нибудь желаем, мы говорим, безусловно, истину, и этим свою добрую волю не подчиняем необходимости, которая лишает свободы[4].
Августин исходит из того, что рано или поздно вся власть сойдется в единой точке – Граде Божием. Этот святой Град он противопоставляет Граду Земному, переполненному произволом и злоупотреблениями. Человечество постепенно движется ко Граду Божьему, Царствию Небесному, где законы неотделимы от благодати, а правила жизни – от любви.
А сейчас, когда Бог кому-то дает власть, а кому-то нет, Бог слушает только ведомые Ему самому замыслы. Например, Он может дать на время власть человеку злому, чтобы показать, к каким катастрофам приводит зло его страну. Земная власть тогда – не только причина происходящего, но и причиненное. Бог причинил ее, чтобы исправить, предупредить или наказать человечество, которое должно исправить свое поведение:
Итак, Дух жизни, Который оживотворяет все, и есть Творец всякого тела и Дух всякого творения – сам Бог, Дух во всех отношениях несотворенный. В Его воле верховная власть, которая помогает добрым расположениям воли духов сотворенных, судит расположения злые, приводит в порядок всяческие и некоторым дает власть, а некоторым не дает. Будучи Творцом всякой природы, Он также и Податель всякой власти, но не всякого расположения воли. Злые расположения воли не от Него, потому что они противны природе, которая получила бытие от Него. Итак, воле по преимуществу подлежат тела, – некоторые нашей воле, т. е. воле всех одушевленных смертных, и более воле людей, чем животных; некоторые же – воле ангелов; но все по преимуществу подчинены воле Бога, Которому подчиняется и воля всех, так как не имеет власти помимо той, какую дает Он. Таким образом, причина вещей, которая производит, но сама не производится, есть Бог. Другие же и производят, и производятся, каковы, например, все сотворенные духи, особенно же разумные. Причины же телесные, которые более производятся, чем производят, не должны ставиться в ряду причин, вызывающих явления; ибо они могут лишь то, что делает из них воля духов.
Понимание власти и как причины, и как причиненного было новаторским. Идея власти, идущей к Богу, способствовала разделению властей. Если Бог есть судья, то власть, постепенно движущаяся к Богу, должна быть не только законодательная и исполнительная, но и судебная. Хорошая земная власть и подчиняется законам, и толкует законы, и способствует строгому их исполнению.
Аристотель и Цицерон понимали суд как реализацию суждения, временный способ навести порядок. Если суд судил несправедливо, например приговорив Сократа к смерти, то с этим полагалось смириться, ради общей справедливой дисциплины. Надо подчиняться даже несправедливому суду, а уже потом честно и прямо осудить нечестного судью. Если не подчиняться суду, ты не будешь иметь права судить суд.
Августин же исходит из того, что честным человек может стать только с помощью Божией. Поэтому надо поддерживать судебную власть как отдельный институт. Пусть судебная власть будет у всех на виду: тогда все разглядят, в каком случае ее решения соответствуют воле Божией.
Власть, согласно Августину, тогда правильна, когда не повинуется суевериям или частным интересам. Она ни в коем случае не должна допускать коррупции. Но также она должна бороться и с любыми заблуждениями, даже довольно невинными.
Аврелий Августин здесь противопоставляет двух императоров: христианина Константина Великого и нового язычника Юлиана Отступника. Юлиан был нравственным человеком, в быту даже нравственнее Константина. Он был полновластным, никогда не подчинялся частным лицам, ненавидел коррупцию, и потому его нельзя было упрекнуть нравственно. Но Юлиан не любил христианство, считая, что оно приводит к отвлеченным интеллектуальным спорам, бесплодным интригам при дворе, новым конфликтам и чрезмерным притязаниям епископов на участие в системе управления. Решив возродить язычество, император сразу возродил и гадания, и устаревшие представления об устройстве мира, поэтому как политик потерпел крах. Он пал жертвой пробужденных им же заблуждений:
Так же и в отношении к отдельным лицам: дав власть Марию, Он же дал ее и Гаю Цезарю; дав Августу, дал и Нерону, дав Веспасианам, как отцу, так и сыну, императорам, отличавшимся в высшей степени привлекательными свойствами, Он же дал и Домициану, отличавшемуся крайнею жестокостью; дав (чтобы не перебирать последовательно всех) царствование Константину-христианину, Он же дал ее и Юлиану Отступнику. Святотатственная и проклятая страсть к гаданиям, пустоте которых последний предался, обманула его превосходные природные дарования мечтами о господствовании, когда он, в надежде на несомненную победу, сжег корабли, везшие необходимые съестные припасы; а потом, с горячностью увлекшись смелыми предприятиями и будучи очень скоро убит, оставил войско в неприятельских странах в крайне бедственном положении, так что оно не могло выйти оттуда иначе, как при условии перемещения границ Римской империи вопреки известному пророчеству бога Термина, о котором мы упомянули в предыдущей книге. Бог Термин уступил таким образом необходимости, хотя и не уступал Юпитеру. Всем этим управляет и распоряжается по своему благоусмотрению единый и истинный Бог. Таинственны основания этого управления и распоряжения, но неужели они несправедливы?
Августин намекает, что источником власти является народ. Граждане не просто объединяются вокруг каких-то гражданских целей, как считал Цицерон. Они всегда объединяются вокруг чего-то любимого, например любви к правосудию (бытовой справедливости) или к хорошему ведению хозяйства. Как только народ по-настоящему полюбит Бога, он станет народом Божиим, уже принадлежащим истинному порядку вещей, Царствию Небесному:
Если же народу дать не это, а другое определение, если сказать, например: народ есть собрание разумной толпы, объединенной некоторой общностью вещей, которые она любит, в таком случае, чтобы видеть, каков тот или иной народ, нужно обратить внимание на то, что он любит. Что бы, впрочем, он ни любил, если это собрание не животной толпы, а существ разумных, и если оно объединено общностью любимых ими вещей, оно не без основания носит и звание народа. Народ будет, конечно, настолько лучше, насколько он единодушен в лучшем, и настолько хуже, насколько единодушен в худшем. По нашему последнему определению римский народ действительно есть народ; и дело его, без всякого сомнения, есть дело публичное – республика. Что любил этот народ в свои первые и последующие времена и вследствие каких нравов, дойдя до жестоких возмущений, а от них до союзнических и гражданских войн, пошатнул и расстроил это единодушие, составляющее некоторым образом здоровье народа, о том свидетельствует история. В предыдущих книгах мы многое привели из нее.
Из этого, однако же, не следует, чтобы он не был народом или чтобы дело его не было республикой, пока остается какое бы то ни было собрание разумной толпы, объединенной общностью вещей, которые любит. А что я сказал об этом народе и об этой республике, то нужно считать за сказанное мною и за мой образ мыслей о народе и республике афинян или каких-либо других греков, о народе и республике египтян, о том первом Вавилоне ассирийцев, когда в народном управлении своем держали они малые и великие царства, и о всяком другом каком бы то ни было народе. Вообще, град нечестивых, который не находится в повиновении у Бога, повелевшего, чтобы жертвы приносились только Ему одному, и в котором вследствие этого душа правильным образом не повелевает телом, а разум – пороками, чужд истинной справедливости.
Согласно Августину, власть неотделима от подчинения. Но в Боге есть способность подчиняться, а не только подчинять. Сам Бог, воплотившись как Иисус, показал умение подчиняться обстоятельствам. Поэтому человечество может подражать Богу, в том числе реформируя власть.
Так, христианское человечество должно учредить независимую судебную власть по образцу Бога-Судии. Оно должно обеспечить сменяемость власти по образцу христианской общины, в которой все общее и никто не стремится к первенству. В настоящем христианстве все любят лучшее, и поэтому тиран никого не прельстит мнимыми ценностями вроде богатства. Так рождается идея народного суверенитета, которая противопоставлена соблазнению народа, когда порочные люди принуждают праведников к соучастию в своих пороках, а тиран показывает злостный пример вседозволенности.
Немного по-другому рассуждал другой христианский епископ, уже греческий, а не латинский, современник Августина, Иоанн Златоуст (347–407). Он был любимым в народе оратором. Но из-за придворных интриг император отправил его в ссылку.
Иоанн Златоуст считал, что где власть, там соблазны. Он предпочитал власти «любомудрие» – философское отношение к вещам: от всего держаться на расстоянии, обо всем судить объективно. И чиновник, достигнув власти, оказывается ближе к искушениям, и народ, шантажирующий чиновников и капризничающий, тоже поддается злу. Поэтому Иоанн Златоуст говорит, что в обществе нужны профессионально «философствующие», то есть христианские монахи, которые показывают, как ни при каких условиях не поддаваться искушениям:
Будем заботиться не о том, чтобы достигнуть могущества, почестей и власти, но о том, чтобы отличиться добродетелью и любомудрием. Власть побуждает делать многое, Богу неугодное, и надобно иметь очень мужественную душу, чтобы пользоваться властью, как следует. Тот, кто лишен власти, волею и неволею любомудрствует; а облеченный ею терпит то же, что и человек, который, живя с хорошею и красивою девицею, обязался никогда не посмотреть на нее с вожделением. Такова власть! Вот почему она даже против воли делает многих обидчиками, у многих возбуждает гнев, снимает узду с языка и отворяет двери уст, как бы ветром раздувая душу и как ладью погружая ее в самую глубину зол. Итак, что же ты дивишься человеку, находящемуся в такой опасности, и называешь его счастливым? Какое безумие! Кроме того, подумай еще и о том, сколько врагов и клеветников, сколько ласкателей как бы держат его в осаде. Такое ли состояние, скажи мне, можно назвать блаженным? И кто назовет? Но такой человек в славе у народа, скажешь ты? Что ж? Народ – не Бог, Которому он должен дать отчет. Поэтому, указывая на народ, ты говоришь только о новых отмелях, подводных камнях, скалах и утесах. Уважение народное, чем более оно делает знаменитым, тем с большими соединено опасностями, заботами и печалями. Такой человек, имея столь жестокого господина, совсем не может отдохнуть или приостановиться. Что я говорю – приостановиться или отдохнуть? Такой, имея и тысячи заслуг, с трудом входит в царство. Поистине, ничто столько не унижает людей, как слава народная, делающая их боязливыми, подлыми, льстецами и лицемерами. Почему, например, фарисеи называли Христа беснующимся? Не потому ли, что желали народной славы? Почему народ произносил правильное об Нем мнение? Не потому ли, что Он не страдал этой болезнью? Ничто, истинно ничто так не делает людей законопреступными и несмысленными, как желание славы народной. Равным образом ничто так не делает славными и мужественными, как презрение ее. Потому и надобно иметь чрезвычайно мужественную душу тому, кто хочет противостоять такой буре, силе ветра. Любящий славу, когда он находится в счастливых обстоятельствах, ставит себя превыше всех, а когда в несчастных, то готов сам себя зарыть в землю. Это для него и геенна, и царство, когда он поглощен этой страстью.
Иоанн Златоуст говорил об опасном, несправедливом мире, в котором даже счастливые обстоятельства не спасают от соблазнов. Поэтому он призывал к тому, чтобы у всех граждан перед глазами был опыт монахов. Это опыт равенства, братства и бескорыстия – мы можем назвать его христианским социализмом.
