Никита Королёв
Жёванный сыр
Прошли через комнату с книжными шкафами (все книги оригинальные, толстовского времени) поднялись по лестнице (осторожно, притолока) и оказались в столовой. Стол сервирован, за ним – маленький столик для шахмат (Толстой любил играть после творческих занятий), повсюду на стенах – портреты семьи Толстых: и дедушка, прототип Андрея Болконского, и Софья Андреевна, и дети, и сам Лев Николаевич в двух вариантах: помоложе, работы Крамского, и постарше, работы Репина. Всё самое важное спрятано в стеклянные ящики. Из столовой прошли в комнату, где раньше жила какая-то из тётушек, но перед смертью съехала, чтобы не портить атмосферу. На стене рядом с окном – карта Тульской губернии. После отмены крепостного права Толстого назначили мировым посредником для урегулирования конфликтов между помещиками и крестьянами в пределах Тульской губернии. Толстой решал все дела по совести, часто не в пользу бывших душедержателей, так что на него несколько раз даже подавали в суд. За время своей службы Толстой открыл несколько школ, в том числе у себя в Ясной Поляне, но до государя дошли сведения (скорее всего, от тех недовольных помещиков), что в Ясной Поляне находится подпольная типография. Тут же нагрянула полиция с обыском. Толстого всё это настолько расстроило, что он стал подозревать в себе чахотку и уехал лечиться к башкирам на кумыс.
Наконец святая святых – кабинет Толстого. У стола – низкий, как будто детский табурет, рядом – чёрный кожаный диван, на котором родили Толстого и всех его братьев и сестёр; сам стол надёжно остеклён, над ним – «Сикстинская Мадонна», в ключевых образах под разными рамами, потускневшая, похожая на выцветшую на солнце вывеску какого-то давно закрытого магазина. Справа от проёма, ведущего в следующую комнату, – фонограф на деревянной подставке, подаренный Толстому Эдисоном на его восьмидесятилетие. Благодаря ему мы имеем возможность услышать голос Толстого. Тётенька-смотритель, замыкавшая нас сзади, по-стариковски медлительно щёлкает кнопками на серебристой акустической системе напротив фонографа, и звучит голос Толстого. «Только, пожалуйста, не шалите. А то есть такие, что не слушают, а только сами шалят. А то, что я вам говорю, нужно для вас будет». Слух зацепился за это «сами шалят». Как будто можно не самим шалить. Толстой, должно быть, как сейчас говорят, боялся микрофона или просто уже от старости заговаривался. Следующая комната – спальня Толстого. Высокая кровать, притёртый к ней шкаф, с него на вешалке свисает белая блуза. Иногда, когда Лев Николаевич тяжело болел, здесь же он и работал. Проходим в дверь слева, спускаемся в гардероб, одеваемся, идём в комнату со сводчатыми потолками и приделанными к ним железными кольцами, на которые подвешивали провизию, чтобы не грызли мыши. Здесь Толстой трогательно неловко стелил кровать для Софьи Андреевны, своей ещё только будущей жены, когда Берсы приезжали погостить в Ясную Поляну. Здесь одно время был кабинет, где Толстой писал «Анну Каренину». И здесь же 9-го ноября прощались с телом Толстого. В тот день через эту комнату прошло несколько десятков тысяч человек – от простых крестьян до высших чинов. Старший брат Льва Николаевича Сергей был большим фантазёром. В детстве он придумал легенду, что в лесу «Старый заказ», на краю оврага закопана зелёная палочка, которой, если её найти, можно сделать счастливыми всех людей на земле. На этом месте Толстой и попросил его похоронить. Ну, а мы идём во флигель Кузьминских, где находится музейная экспозиция. Вышли на улицу, прошли по дорожке по прямой к дому, почти такому же, как толстовский, белому, с зелёной крышей, только поменьше. Также бахилы в коробке и гардероб. Здесь все комнаты уставлены стеклянными витринами, под ними – письма, фрагменты рукописей, журналы, ружья, трубки, одежда, фотографии, игрушки. Почти на всех витринах чёрными буквами – цитаты Толстого. На одной из первых: «Гениальные люди оттого не способны к учёбе в молодости, что подсознательно чувствуют – знать надо иначе, чем масса». Утешительно, даже лестно, фотографирую. В следующей комнате мужчина тоже фотографирует, уже что-то под витриной. Это авторская экспозиция, уведомляет экскурсовод, съёмка запрещена. В одной из комнат – ламберный столик, такой же, как тот, за которым происходило объяснение Китти и Лёвина, а перед этим – Лёвы и Сони. Только Соня, в отличие от Китти, не угадала почти ни одного слова, и Толстой ей подсказывал. За дверью в последней комнате оказался проход в первую. Прошли, спустились, оделись и вышли на улицу.
Чтобы пройти к могиле Толстого, идите прямо, до конца дороги, потом, у «Житни», направо, а на развилке – налево, там везде указатели. Ну, а на этом наша экскурсия подходит к концу, и, если у вас есть какие-то вопросы, я постараюсь на них ответить. Вопросов ни у кого не оказалось, и мы разошлись: экскурсовод пошла в сторону «Прешпекта», а мы с парой – к могиле. Сначала они шли впереди, но потом остановились пофотографироваться, и я их обогнал. Повернул перед «Житней», большим бревенчатым домом, направо, прошёл мимо спящего под снегом яблоневого сада и каких-то хозяйственных построек и на развилке остановился. Я предчувствовал, что на могиле моё путешествие закончится, поэтому стоял в раздумьях, прогуляться ли ещё или пойти сразу на могилу. На могилу. Повернул налево и пошёл по извилистой дорожке. Зимний лес, непривычно чёткий в очках, которые я, как и Толстой, без крайней необходимости не ношу. Опушка, низенький, по щиколотку, забор из железных полуколец, за ним – бугорок, как будто слепленный детьми из снега и еловых веток. За опушкой – уходящий в бесконечность овраг. Перешагиваю через забор, подхожу к бугорку. Не верю, что здесь лежит он, от одной мысли голова кружится. Закрываю глаза, и всё замирает, мысли растворяются, вижу какие-то светлые пятна и чувствую близость к основе всего. Кажется, можно так вечно стоять. Но вскоре за спиной заскрипели шаги пары. Подошли, постояли совсем недолго и ушли. Тихо. Огляделся. Никого. Сел на корточки, положил руку на еловый бугорок и сказал: «Я тебя понимаю. И ты бы, наверное, меня понял». Помолчал, раздумывая, обращаться ли на «ты» или на «вы». На «ты», ответил мне он, и я, ковыряя снег и теребя еловые ветки, выговорился весь, задал все свои неразрешимые вопросы, главным из которых, конечно, был бежать или остаться.
Я не рассчитывал получить ответ, но, едва отойдя от могилы, нашёл его в своей голове, будто кто-то его мне туда подложил. Ответом был план, такой же грандиозный, невоплотимый, но пробуждающий к делу, какими были все планы Толстого. Это был план новой жизни.
