Никита Королёв
Дом презрения

От волнения сдавливало грудь, а ноги вдруг стали вязнуть в асфальте, как в песке. Он чувствовал бессилие, слабость, сонливость, но не мог не прыгнуть через шлагбаум, потому что должен всякий раз долетать до своей вчерашней высоты, повторять свой подвиг, а иначе… Впрочем, никаких «иначе» представлять совсем не хотелось.

Он прыгнул. Почувствовал, как летит над пластиковой планкой, дарящей ему столько страданий, но, вместе с тем, такое удовлетворение. Нога зацепилась за шлагбаум, и прыгун весь задергался в воздухе, размахивая руками. Чтобы не войти носом в асфальт, он бешено дрыгал ногами, пытаясь нащупать землю. Левая нога, поставленная ребром, не стала спорить с асфальтом и надломилась, как сухая веточка, а прыгун полетел дальше. Он шмякнулся на землю и рефлекторно выставил руки. Приподнялся он пистолетиком, на правой ноге, попытался выставить левую, но ее стопа всякий раз вяло заваливалась набок, лишенная чувств, как нога марионетки. Он несколько раз пытался на нее опереться, пока она не вывернулась так, что стало видно подошву. От этого зрелища он оцепенел, сердце покрылось коркой льда. На подошву упала багровая капля, за ней вторая.

Он поднес руку к глазам. Костяшка мизинца топорщилась омерзительным угловатым нарывом, надвинувшись на первую фалангу и задавив мизинец, начинавшийся теперь ниже остальных пальцев. Кожа натянулась, едва сдерживая кость, побелела и избороздилась надрывами, сквозь которые росли маленькие кровяные ягодки. Окровавленная спица торчала из руки, высунувшись своей чуть загнутой головкой, словно любопытствуя, что здесь такое произошло. Перед глазами проплыл рентгеновский снимок, на котором очертания спицы казались такими несуразно ровными, а ее кончики чуть загибались. Глаза застелила маслянистая темнота, и он, упав на землю, погрузился в холодный мрак.

***

Кто-то говорил за стеной. Речь, поначалу бывшая неясным глухим журчанием, постепенно облачалась в слова. Но прежде всего в нос заполз запах бинтов и медикаментов.

– У него перелом голеностопа со смещением, нужна госпитализация.

– Боже, ну что ж ты опять… – женский голос за стеной сдавило горечью. –

Я поеду за вещами, где подписывать?

Напротив каталки, на которой он лежал, было окно, заливаемое увядающими закатными лучами.

Голоса в соседней комнате продолжали:

– Подождите, это еще не все. Пястная кость снова сломалась, спица выскочила, необходима еще одна операция. Но… – мужской голос тяжело вздохнул, – вы должны понимать, это повторный перелом, да еще с таким здоровьем… Полное восстановление почти исключено.

Женский голос ничего не ответил, но мысленным взором больной отчетливо увидел, как мама едва заметно кивает с трагичным выражением.

Он сполз с каталки. Левая нога и правая рука покоились под бинтами. Он решил ползти, чтобы не наделать шуму. Остановился, когда полз мимо прохода. Врач по ту сторону стола скрывался за стеной, и сбегающий пациент видел только маму. Он не ошибся в своих представлениях: она сидела за столом и кивала так, словно шея у нее заржавела.

Он залез на подоконник. Дивный закатный мир далеких розовых квартир и золотых дорог. Врач и мама кинулись на звук бьющегося стекла, когда он уже летел в россыпи осколков, искрящихся в свете солнца, умирающего и оттого прекрасного.

Ребята прозвали его Стеклом – его кости были хрупки, как винные бокалы, завернутые в белоснежную шелковую скатерть. Любая драка оказалась бы для него последней, поэтому Стекло обладал абсолютной неприкосновенностью. Но ей он не злоупотреблял благодаря другому своему стеклянному качеству – где бы он ни был, в какой компании бы ни оказался, везде Стекло сливался с обстановкой, безмолвно отражая все ее изгибы. Если другие кодировались от сильного похмелья или нехватки провианта, то он мог безболезненно и сколь угодно долго оставаться трезвым как стеклышко, но, если воздержание его отсвечивало, он вместе с остальными за Домом пил паленую бодягу, которую приносили старшаки. В общем, в нем не было ничего своего – только то, что покажется за кристально чистой линзой его души.

Перед ним стоит она. Они вместе с Домом – настоящим Домом, приютившим под своей крышей поломанных детей, – большим бело-синим автобусом приехали на Воробьевы горы. За старым полароидным фотоаппаратом, через который она смотрит на мир вокруг, видно лишь лучистую улыбку ее тонких губ. Весенний мир застыл, словно восхищенный рождением солнца, чистого и яркого. Она была еще до того, как мама забрала его из Дома в квартиру, до тех бесконечных тоскливых дней больничного заключения, до переломов и поправок, госпитализаций и выписок, рентгеновских снимков и процедурных кабинетов. Они завороженно наблюдают со смотровой площадки, как сверкает в полуденном солнце стеклянная мозаика города. Словно тысячи хрустальных капелек на необъятной люстре. И свет всех воплощен в каждой, и свет каждой воплощен во всех.

(Но, кажется, где-то это уже было…)

Ее темно-русые волосы пылают золотом. И каждый волос искрится, будто паутинка между колосками в широком поле летним днем.

Он говорит, что ему холодно, что ему страшно, и тогда она смеется. Музыка ее смеха красивее всего на свете, и ему больше не страшно. Она берет его за руку, и ему становится тепло, как никогда раньше не было. Она все смеялась и смеялась, но легкость из ее смеха уходила, сменяясь тревогой, пока смех не превратился в стон.

На соседней койке кто-то ворочался и стонал во сне. Палата была окутана мраком. За окном тоскливо поблескивали далекие окна лестничных пролетов в беззвездной синеве ночи. Бледные маленькие солнца на железных ногах бдели на уснувшей больничной лужайке. Он был погребен в гипсе. Обе ноги висели на подвязках. Голова была замотана бинтом, а отверстия имелись лишь для носа и глаз. Было невыносимо душно и жарко. Тело прело и кололось внутри гипсового саркофага. В напряжении мышцы словно бы натягивались над колючей проволокой, но сейчас, расслабленные, они легли на нее каждым сантиметром, каждым волокном, накаляясь от зуда и жара. Но больно не было – только нестерпимо хотелось двигаться. Он напрягся, пытаясь привстать, и почувствовал, как гипс надавил на грудь. Он напрягся сильнее и почувствовал, как грудная клетка прогибается, готовая надломиться, как сжимается сердце и сдавливает дыхание.

И тогда он, замычав, рванулся всем туловищем вперед, и осколки ребер вонзились в сердце, словно целый рой игл – в булавочную подушечку.

Дело №3,14

Специфика нашего учреждения не позволяет однозначно относить новоприбывших ни к пациентам, ни к арестантам. Поэтому просто скажу, что на днях к нам поступил новый во всех смыслах этого слова экземпляр. Сейчас он сидит в изоляторе с мягкими стенами, дожидаясь результатов медицинской экспертизы, но, думается мне, пробелы на месте ответов на вопросы, какие он должен был дать сам, письменно или устно, ничего хорошего не предрекают. Закон он не переступал, никого (кроме близких, да и тех, скорее, расстроил) не обидел, но, смотря сейчас на него через сетчатое окошко изолятора, я понимаю, что домой он отсюда точно не поедет.

Каждый раз, проходя мимо его камеры, я застываю, как завороженный и каждый раз виню себя за это извращенное любопытство. Но ничего сделать с собой решительно не могу – зрелище действительно завораживающее. Вот он сидит в какой-то прямо-таки мебельной неподвижности, словно ящерица, застывшая на припекаемом солнцем камне. Но проходит мгновение, и его тоненькая рука выстреливает куда-то в случайном направлении, словно бы атакуя невидимых ниндзя, посягнувших на его буддистский покой. Это предположение развеивает только то, что руки его не сжаты в кулаки и даже не напряжены, а хлыщут воздух, словно плети. Иногда это происходит с настораживающей ритмичностью, словно капель из протекающего крана у нас на служебной кухне, барабанящая по железному поддону и давшая бы фору в своей размеренности любому барабанщику. Иногда второй удар или, правильнее сказать, хлест следует сразу за первым, и тогда это уже больше напоминает бокс разваренными макаронами. Но поводов для смеха здесь нет, и таким выражениям виной, пожалуй, только мое видение всех возможных видов, если можно так выразиться.

Мы серьезно опасались за его шею и заключили ее в эластичный ортез, потому что нечто подобное он делал и головой. Иногда он ходил из угла в угол, но его дерганная походка практически не поддается описанию. Пожалуй, больше всего это напоминает перекатывание полупустой бутыли с водой. Всеми этими движениями он словно бы отмахивался от чего-то назойливого, вроде мух, а иногда и вовсе пчел. В общем, при таком соседстве на работе сейчас я стараюсь без крайней нужды не засиживаться допоздна. Глаза у него заполонены всегда той вполне здоровой озабоченностью, с какой мы, например, вбиваем гвоздь или ищем нужный выход из метро. Возможно, именно выход он и ищет, только будто совсем не из обитых ватой стен. К чему я, пожалуй, никогда не смогу привыкнуть и чего никогда не перестану бояться – это видеть за сетчатым толстым стеклом глаза, какие можешь увидеть и у прохожего на улице, и у жены, и у ребенка.

Сухие формулировки я оставил для вороха отчетов, здесь же я могу изложить, к своему большому облегчению, те наблюдения, какие наши штатские психологи назвали бы дилетантскими, если не сказать детскими. Но умолчать я об этом не могу. Дело в том, что все в его поведении навеивает мне один далекий образ из детства. Сдается мне, что все мы, будучи еще совсем маленькими, услышав от взрослых что-то о предопределенности будущего, стараемся его всеми силами нарушить. Но все, на что хватает нашей детской смекалки, – это хаотично размахивать конечностями в надежде, что каким-то из этих, как нам кажется, спонтанных движений временная петля уж точно будет разорвана. Но чулок обреченности всякий раз принимает формы всех наших сопротивлений.

Звонок поступил от мамы нового подопечного со следующей формулировкой: «Ходит по комнате, дергается, брыкается, на просьбы не отвечает, в руки не дается, приезжайте». Мы с пониманием относимся к людям и не стали выспрашивать, почему вызвали именно нас, а не службу белых халатов. Дело в том, что мы не работаем ни с кем, кроме системы госфинансирования, которая, однако, с нами работает очень неохотно. Проще говоря, мы вне компетенции госучреждений и потому никаких уведомлений ни по месту учебы, ни по месту работы не отправляем. Таким образом, всем новоприбывшим обеспечивается естественная анонимность, так излюбленная порядочными людьми, когда дело касается их грязного белья. Человек, определенный к нам, становится социальной невидимкой. Он пропадает и для соседей, и для работодателя. И это против нашей воли роднит нас с НКВД, только без черных воронков – бюджет не резиновый.

Мать задержанного до сих пор ни разу сына не навещала и на контакт с нашими представителями не идет, судя по всему, умышленно. К сожалению, сейчас это нормальная практика. Позволю себе немного пофилософствовать, сказав, что причиной потерянности конкретно нынешнего поколения является то, что некогда детский девиз «главное, чтобы все шито-крыто было» перешел к родителям. А когда у ребенка все «шито», но уже в английском смысле этого слова, он становится чем-то вроде имущества с просроченной арендой, находящейся в собственности родителей лишь до прихода налоговой инспекции, а в данном случае – нас, сиделок Дома Презрения.

За окном остатки дня тридцать первого октября опадают в холодную лужу на осеннем асфальте… Прошу извинить меня за эту графоманию – гибнущий писатель внутри меня (хотя он и не рождался, чтобы гибнуть) все просит дать ему слово. В общем, уже стемнело, Дом опустел, дело близится к полуночи, а мне нужно еще раз перепроверить материалы по делу, которое мы между собой прозвали «Дело № 3,14», и скоро вы поймете почему.

Обыск в таких случаях мы проводить не имеем права, поэтому для работы наши оперативники с места вызова привозят описание интерьера. И если вы когда-нибудь задавались вопросом, куда же подевались новые пушкины и гоголи, возможно, вам стоит посетить наши архивы (шутка – совершенно секретно). Вот что мы имеем по нынешнему делу:

«Комната задержанного на момент презирации пребывает в обширном беспорядке. Вещи в ней буквально кричат «Я тоже псих!» Стол перевернут и фотографии, лежавшие на нем под матовой прозрачной клеенкой и ускорившие бы ход дела, соответственно, тоже. Но трогать их мы не можем – ордера нет. Стационарный компьютер, находившийся в комнате, обильно горел, однако пожар был оперативно локализован, успев лишь немного опалить паркет. Однако первичным осмотром выявлено, что компьютер ремонту не подлежит. На ножке напольной лампы с гибкой шеей замечена вмятина, рядом с лампой обнаружена деталька «Лего». Судя по всему, в момент вакханалии, охватившей комнату, произошел акт мистического возмездия, однако цель была явно выбрана ошибочно. Полки да и вообще все плоские поверхности в комнате задержанного уставлены преимущественно трудами на тему числа П. Между них, купленный, видимо, по ошибке, затесался роман Виктора Пелевина «Generation П». Полка, на которой и покоилась эта книга, была демонтирована кулаком задержанного, вследствие чего один ее конец опустился на нижестоящую тумбочку, непроизвольно создавая миниатюру эволюционной лестницы из накренившихся книг, увенчанную той, которая по злой иронии к делу не относится. При местном анализе психического состояния задержанный проявлял все признаки задержанного: неосмысленный взгляд, резкие порывистые движения…»

Так, пожалуй, достаточно. Я, конечно, понимаю, что для себя пишем, но это и в прошлый раз меня отвернуло от изучения дела. Но дочитать надо – завтра к утру должны быть уже готовы результаты экспертизы, и совесть не позволяет мне предоставить полуправдивый отчет.

Я слышу его. В полном безмолвии Дома, прикрывшего свои стеклянные глаза, из изолятора доносятся хлесткие звуки. Я знаю, что это все те же бессмысленно выстреливающие в воздух руки. Но я не знаю, правда, не знаю, чего я боюсь больше: еще раз увидеть этот взгляд, эту осмысленность в нем при полной бессмысленности движений или то, против чего эти движения совершаются. Даже работа принтера могла бы заглушить этот звук, но в звонкой тишине он просачивается через ржавые замки глухой двери и подлой змеей закрадывается в меня, впрыскивая страх маленькими дозами, внутримышечно. Чтобы хоть как-то заглушить эти звуки, я стал напевать: «Эти глаза напротив…», но вскоре понял, что это не лучшая идея, а ничего другого в голову предательски не лезло. Зато мне вспомнилось выражение одного нашего старого и не особо говорливого коллеги: «Дом никогда полностью не засыпает – он знает слишком много». И сейчас эти слова преобразились, как преображается кладбище с наступлением ночи. Мне страшно захотелось найти хотя бы одну живую душу в этом здании, услышать человеческую речь, укутаться, как в теплый плед, в чью-то осознанность, пускай и раздражающе узкую. Подобно крысе в лабиринте, я искал выход из этой страшной клыкастой пустоты, и в своих мыслях я даже находил его за дверью изолятора. Мне хотелось открыть эту дверь, схватить этого проклятого мальчишку, очередную жертву информационной бомбы, и трясти, трясти что есть мочи, пока не вытрясу из него все безумие. Мне было по-настоящему страшно. Тени, отбрасываемые паникой, разгорающейся внутри меня, забегали по углам моего кабинета, острые, в длинных плащах. Мой взгляд носился за ними, словно разыгравшаяся собака, натягивая до боли поводок моих нервов. Далекие дома там, за окном, сейчас казались видом из темницы. Мучительно далеким и непостижимым. Там, в десятках тесных кухонь, нагроможденных друг на друга, жуется горячий ужин, неспешно плетется семейный разговор, звенят тарелки. Но тут я вернулся обратно в полумрак кабинета, прорезаемый лишь настольной лампой, из которого я с такой соблазнительной легкостью упорхнул в своих мыслях, и страх набросился на меня с новой силой. Я множество раз оставался последним обитателем Дома, но никогда мне не было так страшно, как сейчас, ибо нахождение наедине с одержимым намного хуже, чем полное одиночество. И боялся я не того щупленького мальчика, который сейчас сидит у стены, поджав ноги и размахивая руками, а ту силу, запредельную, необъятную тепличным умом, которую он наводит на это место, подобно тому, как неэкранированный провод наводит помехи. Мне почему-то стало казаться, что изолятор сейчас – самое безопасное место в Доме, и безумный мальчишка, сидящий там, будто бы знает об этом и потому не особо стремится вырваться наружу, а смирно сидит, притаившись в ожидании кого-то. Или чего-то. Пожалуй, только лишь чувство долга перед профессией, да что там – перед жизнью, удерживает меня сейчас от поспешного сбора вещей и отбытия домой. Оно приковывает меня к этим рассыпанным по столу бумагам, к этим разбегающимся буквам.

Еще одно наблюдение, сплетенное из только что полученных ощущений: Дом, как бы это парадоксально ни звучало, так и не стал никому из нас домом, хотя бы вторым. Школу мы ненавидим, презираем, прогуливаем, но, думаю, мало кто будет отрицать, что за одиннадцать (в мое время – десять) лет у нас с ней налаживается энергетическая связь. Когда мы, прощаясь с ней, в последний раз проходим по ее коридорам, под потолками до сих пор как будто гуляет наш ребяческий смех, в кабинетах чувствуется то же напряжение перед диктантом, а за шкафчиками и сейчас хочется прижаться к дверцам сильнее, чтобы, не приведи Господь, не спалил какой-нибудь учитель. И все это волей-неволей привязывает к этим ненавистным сейчас, но любимым в вечности стенам. С Домом же все обстоит иначе. Находясь в нем, особенно в светлое время суток, ты не испытываешь ничего сверхъестественного, ничего такого, чтобы тяготило или отталкивало. Но только выйдешь за порог, как почувствуешь легкое, но облегчение, какое бывает, когда сходит на нет то незначительное напряжение внутри тебя, к которому ты привык или та легкая боль, которая стала частью полупрозрачной повседневности. Это блаженство тишины в квартире после долгой работы пылесоса. И это ощущение выявилось здесь у всех как бы невзначай, в ходе естественного циркулирования разговоров по отделу. На это же указывает и то обстоятельство, что сотрудники, уволенные или ушедшие по собственной инициативе, будто навсегда рассеиваются во внешнем мире, прерывая контакты любой близости с бывшими коллегами. У нас даже был случай, когда дело шло к свадьбе, но у будущего жениха сдали нервы, и он уволился. Бедняжка-девушка, до сих пор работающая у нас, видимо, подверглась самой страшной из пыток в отношениях – постепенному выветриванию любимого человека из жизни. Об этом говорила еще долго читавшаяся в ее лице озадаченность, с которой человек в вагоне метро смотрит то на окружающих, то на схему в надежде понять, проехал ли он свою станцию или нет. В общем, любые отношения здесь, выходящие за рамки формальных, как школьная любовь до гроба, только поделенная на ноль.

Люди словно бы выздоравливают от заразы, живущей в каждом из подчиненных Дома (или подчиненных Дому) и сжигают все мосты, ведущие к зоне карантина, как раньше сжигали одежду и дома чумных. Кто-то выздоравливает, потому что уходит, вдохнув непривычно легкой грудью только за порогом Дома, кто-то уходит, потому что выздоравливает, однажды утром обнаружив в себе его тлетворные споры…

Усилием воли я впираю свой взгляд в бумаги, проглядываю страницу за страницей общих сведений о процессе задержания, универсальных почти для каждого дела, пробираясь к заветному последнему развороту. Здесь обычно указывают вещи, изъятые у задержанного и представляющие ценность для следствия. По правде говоря, иногда для составления полного отчета достаточно заглянуть именно в эту графу, дающую адрес ячейки в нашем отделе вещдоков. Но, как и при прошлом изучении, графа оказалась пустой. Испытывая немалое облегчение, я перевернул последний лист так, что открылась оборотная сторона скрепленной степлером распечатки. И этот маленький торжествующий жест, какой многие из нас делают после прочтения толстой книги, привел меня к «сопутствующим материалам». Видимо, лист положили не той стороной перед скреплением. Видимо, секретари у нас столь же одаренные, что и люди с блокнотами на месте происшествия.

Не буду скрывать – сейчас во мне играет лишь желание смотаться отсюда поскорее. И все же адрес ячейки уже был у меня перед глазами, и от этого никуда не деться. Мне предстояло пройти по темному коридору мимо изолятора к ячейке «217». Если этот парень у нас задержится, должен признать, я мог бы стать настоящим асом челночного бега. В пакете на вакуумной застежке оказалась флешка. Краешки ее корпуса были прилично оплавлены, и, если бы я не знал обстоятельств дела, подумал бы, что пользователь пренебрег безопасным извлечением. Увидев ее, я уже почувствовал, что быстро я не отделаюсь. Что ж, так тому и быть, тем более что вся предстоящая ночь была в моем распоряжении. Ну, или я в ее.

В примечаниях к конфискату написали, что ни один видеофайл задержанным не был загружен в сеть и что флешку отдала его мама со словами, мол, она может быть полезна для следствия. На ней была всего одна папка под названием «видосы для блога», и с одной стороны я был рад от мысли совместить работу и развлечение, с другой – было немного жутко оказаться на этой импровизированной встрече подписчиков.

Немедля ни секунды, я выстроил видеофайлы по дате, поставил воспроизведение по порядку и нажал кнопку «play».

Pi-search_01.mp4

– Всем привет, – раздался неуверенный сипловатый голос, который до этого не мог вытянуть ни один из наших экспертов. – За окном вечер тринадцатого марта две тысячи восемнадцатого года, вторник. Забавно даже… я никогда не думал, что вот так вот буду сидеть перед монитором и говорить в неподвижный зрачок камеры. Вообще видеоблогинг, особенно хающий систему, – это когда ты строишь Вавилонскую башню вместе со всеми, но свои кирпичики ты украшаешь матерными словами. Но да ладно, это я так к сути дела не подберусь и к первому уроку. Все началось с того, что наткнулся я как-то в интернете… и нет, это не нативная реклама – у меня и канала-то своего пока нет, – эта судорожность в его речи сейчас ощущается как горькая предпосылка к тому, что ныне происходит в соседней комнате за мягкими стенами. – Так вот, наткнулся я в интернете на сайт, где можно найти свое имя в числе Пи. Я думаю, не нужно объяснять, что в Пи после запятой идет бесконечное множеством чисел. И если принять каждую цифру в нем за порядковый номер буквы в алфавите, можно найти целые слова, зашифрованные в числе Пи. Это же просто пи… – он обернулся на чуть приоткрытую дверь своей комнаты, за которой пульсировали голубые отблески телеэкрана. – Ну вы поняли – а то еще монетизацию снимут… Меня зовут Петя, но искал я «Петр», чтобы несколько усложнить машине задачу, – Петя (после того, как он назвался, я могу, наконец-то, называть его по имени) осекся, на пару секунд отведя глаза куда-то в сторону. – Да, я знаю, что у меня проблемы с математикой. Но в ней важнее любознательность, ведь так? – не дожидаясь ответа, он продолжил: – Мое имя начиналось с двадцать одна тысяча семьсот какого-то символа – точно уже не помню. Но не в этом суть. Означает ли наличие моего имени в Пи, что все Вани, Пети, Маши были вписаны в этот природный реестр, когда эти имена могли носить только динозавры? Но дальше – больше. А что, если в числе Пи можно найти не только отдельные слова или простые предложения, а, скажем, целый текст? Естественно, пока небольшой, страничка-две, но вы только представьте, какой это инфоповод! – в моменты такой риторической эйфории Петя поправлял длинную челку, выбивающуюся из темной мотни на его голове. – Писатель сгорал в муках творчества, страдал в нерешительности, но на деле он лишь механически следовал своему предназначению, а именно – показать миру кусочек Пи, пометив его своим именем. Это предположение наводит на некоторые мысли о происхождении самого слова «писатель», – Петя на несколько мгновений застыл, расплывшись в какой-то похабной улыбке и, видимо, ожидая оваций. – Или же писатель, как и любой творец, даже пищевых отходов, сам плетет бесконечное веретено числа Пи? Но ведь всю эту числовую бесконечность могли найти – чисто гипотетически – и задолго до появления всех великих текстов мировой литературы. И даже конвертер из чисел в буквы могли бы сварганить. Но в любом реестре можно что-то найти только в том случае, если знаешь, что искать. И потому писатели, поэты и прочие пьяницы и тунеядцы, в первую очередь, разгадывают генетический код мироздания, даже не осознавая того. Так очередной стартапер, разгадав ДНК общества, делает свой бизнес на недостающих в нем звеньях. Но что, если вся наша многовековая культура, то есть все то, что можно измерить словом или цифрой, на деле – пшик, иллюзия, морок, один большой придуманный насмех природе Пи, который мы прядками распутываем, как колтун? Прусь, дай ответ – не дает ответа… – видимо, привыкнув к отсутствию закадрового смеха, Петя продолжил: – Ладно, достаточно лирики – завтра в школу… – он завис, будто бы мысленно уже очутившись в ней, – где мы будем, как индусы-нелегалы на подпольной текстильной фабрике паленого «найка», плести ненасытное Пи… Но да ладно. Что ж… – Петя потянулся, воздев кверху сложенные в замок руки, – так как на том сайте нельзя искать больше одного слова, свое дело я начну с того, что возьму оттуда механику и интерфейс и сделаю из них что-то вроде утилиты с открытым кодом. Принцип работы будет тот же: преобразуешь текст в цифры типа А-1, Б-2 и так далее и ищешь нужное созвездие в космосе Пи. Осталось только текст выбрать. Ну, и учебники в рюкзак покидать. Конец записи.

Pi-search_02.mp4

– Сегодня четырнадцатое марта, среда, я начал запись в двадцать тридцать семь, – Петя выглядел… ну, он выглядел как проигравший в драке со средой. – Не знаю, зачем я это говорю, тем более что время, когда я это записываю, показывает таймер в уголке экрана, который вам должно быть видно. Наверное, затем, что так делают в крутых заумных фильмах. Все-таки вселенная – очень забавная штука. Сегодня на геометрии у нас был специальный урок по случаю дня числа Пи – в американской системе сегодняшняя дата записывается как 3.14. Такое, как мне раньше казалось, бывает только в тех самых крутых заумных фильмах. Но сегодня я узнал много нового. Пи – это не просто какая-то скучная математическая константа, оторванная от реальности. Пи – это отношение длины окружности к ее диаметру… – Петин голос, чем дальше, тем больше проваливался в зевке, становясь все глуше. – Короче, если вы упали на оживленную трассу и у вас есть время подумать о жизни, узнав высоту колеса мчащейся на вас машины, вы можете определить, насколько метров она приближается к вашей голове за полный оборот колес; а если это грузовик с метровыми покрышками, тут и гадать нечего – сразу кричите «Пи!», ведь длина отрезка, преодоленного за один оборот колеса, так относится к его диаметру, как три четырнадцать относится к одному.

Еще в древней Индии знали, что Пи примерно равно корню из десяти. Архимед смог определить первые два разряда после запятой, выведя формулу вычисления Пи вида 22/7. Дальше были формулы Евклида, Виета, Валлиса, ряд Лейбница, но все они приоткрывали Пи лишь на несколько цифр в очень долгие сроки. Голландский ученый ван Цейлен потратил десять лет на вычисление двадцати цифр после запятой. Он завещал, чтобы эти цифры выгравировали на его надгробии. Но с развитием математического анализа счет пошел на тысячи, а с появлением компьютеров – на миллионы. Сейчас Пи вычисляют уже так, для научной забавы, однако забава, судя по тому, что вычислено уже десять триллионов символов после запятой, немного затянулась. Особенно, если учитывать, что для стабильной работы высокоточных телескопов достаточно и тридцати девяти. Что ж, в моем эксперименте мне это только на руку. И я даже сомневаюсь: а хватит ли мне этого? Время покажет.

Но чтобы перестраховаться, после урока я подошел к Настасье Петровне, мы поговорили. Оказывается, есть какая-то формула братьев Чудновских, с помощью которой Пи можно вычислять и на домашнем компьютере. Скорость вычисления зависит от производительности машины, но с ней проблем не будет. Хоть где-то подсобила моя детская игровая зависимость. Я вошью эту формулу в мой «П-браузер», чтобы при случае расширить простор для поиска. О своей идее я пока предпочел Настасье Петровне не рассказывать. Если все получится, пусть это будет сюрпризом, а если нет, то и нечего воздух колыхать. А вот кому я рассказал, так это Полине…

Здесь стоит прерваться, чтобы разъяснить: Полина – это девушка Пети. Они учились в одном классе. И все эти несколько дней, что Петя пребывает здесь, она приезжает его навестить. Видеться с пребывающими в изоляторе не позволяют правила, и потому Полина Павловна неустанно осаждает нас вопросами об изменениях в самочувствии Пети. Нам приходится, глядя в ее полные трогательной твердости глаза, врать о положительной динамике, но, когда она подходит к маленькому окошку в его двери, эта ложь, хоть и на время, становится правдой. Что-то в Пете преображается, когда он, мотая головой, улавливает взгляд ее влажных серых глаз. Он как бы осекается, будто его поймали за чем-то постыдным и глупым, и тогда он складывает руки на груди, словно самостоятельно заковывая себя в смирительную рубашку, и впирает напряженный взгляд в стену напротив, изредка крадясь им к двери. Продолжим просмотр.

– Она меня внимательно выслушала, а потом сказала, что, если я не знаю, как еще увеличить ежемесячный счет за электричество, мне стоит превратить свой компьютер в криптоферму – хотя бы польза от этого будет. В ответ на мои слова о том, что это число говорит с нами и нам просто нужно его услышать, Полина посмотрела на меня уже без смешинки во взгляде и спросила: «Ты знаешь, куда попадают люди, которые говорят с числами?». Что ж, теперь я хотя бы знаю, что мне искать. Это будет Чеховская «Палата №6». Да, я понимаю, что это далеко не одна-две странички, но я тут подумал: а к чему мельчить? С Полиной я согласен в одном – эксперимент действительно безумный. И потому нет у меня времени на разминку – тут либо пан, либо пропал, – сказал эти последние слова Петя с немного настораживающей рассудительностью и хладнокровием. – Дело за конвертацией текста и поиском десяти триллионов знаков Пи где-то в дебрях Даркнета. Это сродни поиску стога сена в иголке. До связи.