Никандр Маркс
Легенды Крыма

Святая кровь

Туклукское предание

Что это за рой кружится над церковкой, старой туклукской церковкой греческих времен?

Не души ли погибших в святую ночь Рождества?

Еще не знали в Крыму Темура Аксака, но слух о хромом дьяволе добежал до Тавра, и поднялся в долине безотчетный страх перед надвигавшейся грозой.

Плакали женщины, беспокойно жались к матерям дети и задумывались старики, ибо знали, что, когда набегает волна, не удержаться песчинке.

Скорбел душой и отец Петр, благочестивый старец, не носивший зла в сердце и не знавший устали в молитве. Только лицо его не выдавало тревоги. Успокаивал до времени священнослужитель малодушных и учил мириться с волей Божией, как бы ни было тяжко подчас испытание. Так шли дни, близилось Рождество – праздник, который с особенной торжественностью проводили греки в Туклуке.

По домам готовились библейки, выпекалась василопита – хлеб святого Василия с деньгой, которая должна достаться счастливейшему в новом году.

Лучше, чем когда-либо, поднялся хлеб Зефиры, двадцатилетней дочери Петра, и мечтала Зефира, чтобы вложенная ею в хлеб золотая монета досталась юноше, которого ждала она из Сугдеи с затаенной радостью. Только не пришел он, как обещал. Стало смеркаться, зазвучало церковное било вечерним призывом, а юноши все не было. Склонив в печали голову, стояла в церкви девушка, слушая знакомые с детства молитвенные возгласы отца.

И казалось ей, что никогда еще не служил отец так, как в эту ночь. Точно из недр души, из тех далеких пределов, где человеческое существо готово соприкоснуться с божественным откровением, исходило его благостное слово.

Веяло от него теплом мира, и под песенный напев в тумане сумерек при мерцании иконостасных лампад чудился Кто-то в терновом венце, учивший не бояться страданий.

Каждый молился, как умел, но тот, кто молился, понимал, что это так.

Смолкнул священник, прислушался. С улицы доносился странный шум.

Смутились прихожане. Многие бросились вон из церкви, но не могли разобрать, что делалось на площади. Они только слышали дикие крики, конский топот, бряцание оружия, проклятия раненых.

Побледнел, как смерть, отец Петр. Сбылось то, что поведал ему как-то пророческий сон.

– Стойте, – крикнул он обезумевшей от ужаса толпе. – И слушайте! Бог послал тяжкое испытание. Пришли нечестивые. Только вспомним первых христиан и примем смерть, если она пришла, как подобает христианам. В алтаре, под крестом, есть подземелье. Я впущу туда детей и женщин. Всем не уместиться, пусть спасутся хоть они.

И отец Петр, сдвинув престол, поднял плиту и стал впускать детей и женщин по очереди.

– А ты? – сказал он дочери, когда осталась она одна из девушек. – А ты?

– Я при тебе, отец.

Благословил ее взором отец Петр и, подняв высоко крест, пошел к церковному выходу.

На площади происходила последняя свалка городской стражи с напавшими чагатаями Темура.

С зажженной свечой в одной руке и крестом в другой, с развевающейся белой бородой, в парчовой ризе, стоял отец Петр на пороге своей церкви, ожидая принять первый удар.

И когда почувствовал его приближение – благословил всех.

– Нет больше любви, да кто душу свою положит за други своя.

И упал святой человек, обливаясь кровью, прикрыв собой поверженную на пороге дочь. Слилась их кровь и осталась навеки на ступенях церковки.

И теперь, если вы посетите эту древнюю, маленькую церковку, если Господь осенит вас, увидите следы святой крови, пролитой праведным человеком когда-то, много веков назад, в ночь Рождества Христова.

Пояснения

В двух верстах от д. Козы, в сторону Судака, находится небольшая деревня Токлук. На бугре, при въезде в деревню, стоит древняя церковка св. Ильи, очень чтимая местным населением. На каменной плите порога показывают след крови, пролитой некогда в ночь Рождества. В.Х. Кондараки в первой части «Универсального описания Крыма» (с. 251), говоря об этой церковке, приводит легенду об убиении в ее алтаре мусульманами священника при занятии Феодосии русскими войсками. Но моя прабабка, местная уроженка Панцехрия Ставра-Цирули, рассказывала, что священник был убит во времена Темура Аксака. Нашествие Темура, владетеля чагатаев, на Персию и Русь относится, как известно, к 1390-м годам. Василопита – хлеб в честь св. Василия, начиненный пережаренной на масле мукой с медом. В василопиту кладут одну или две серебряные монеты. На Новый год хозяин дома разрезает василопиту на куски по числу членов семьи и домочадцев. Верят, что тот, кому достанется монета, будет счастлив в новом году. Если же монета попадет под нож, то жизнь кого-либо из членов семьи будет в том году пресечена.

Письмо Магомету

Козская легенда

Татары говорят: мир людей – точильное колесо, оно выгодно тому, кто умеет им править.

Фатимэ, жена Аблегани, варила под развесистой орешиной сладкий бетмес из виноградных выжимок и думала горькую думу.

Три года не прошло, как праздновали ее той-дугун.

Первая красавица деревни, как персик, который начинает поспевать, она выходила замуж за первого богача в долине. Свадебный мугудек, обвитый дорогими тканями и шитыми золотом юзбезами, окружало более ста всадников. Горские скакуны в шелковых лентах и цветных платках обгоняли в джигитовке один другого. Думбало било целую неделю, и чалгиджи не жалели своей груди.

Завидовали все Фатимэ, завидовала в особенности одна, с черными глазами, и сглазила ее. Как только вышла Фатимэ замуж, так и пришла болезнь.

Звали хорошего экима лечить, звали муллу читать – не помогло. Возили на Святую гору в Карадаг, давали порошки от камня с могилы – хуже стало.

Высохла Фатимэ, стала похожа на сухую тарань.

Перестал любить ее Аблегани: сердится, что больная у него жена; говорит, как сдавит вино в тарапане, возьмет в дом другую жену.

«Отчего так? – думала Фатимэ. – Отчего у греков, когда есть одна жена, нельзя взять другую; у татар можно? Отчего у одних людей один закон, у других другой?»

Плакала Фатимэ. Скоро привезут из сада последний виноград, скоро придет в дом другая, с черными глазами. Ее ласкать будет Аблегани, она будет хозяйкой в доме; обидит, насмеется над бедной, больной Фатимэ, в чулан ее прогонит.

«Нет, – решила Фатимэ, – не будет того, лучше жить не буду, лучше в колодец брошусь».

Решила и ночью убежала к колодцу, чтобы утопиться.

Нагнулась над водой и видит Азраила; погрозил ей Азраил пальцем, взмахнул крылами, как нежный голос коснулся ее сердца, и унесся к небу, на юг.

Схватились старухи, что нет дома Фатимэ, бросились искать ее и нашли на земле у колодца; а в руках у нее было перо от крыла, белее лебединого.

Умирала Фатимэ, но успела сказать, что случилось с нею.

Собрались козские женщины, всю ночь говорили, спорили, ссорились, жалели Фатимэ, думали, что и с ними может то же случиться. И вот нашлась одна, дочь эфенди, которая знала письмо – ученой была.

– Скажи, – спрашивали ее, – где написано, что, когда жена больной, старой станет, муж брал новую в дом. Где написано?

– Захотели – написали, – отвечала дочь эфенди. – Мало ли чего можно написать.

– Вот ты знаешь письмо, напиши так, чтобы муж другую жену не брал, когда в доме есть одна.

– Кому написать? – возражала Зейнеп. – Падишаху? Посмеется только. У самого тысяча жен, даже больше.

Задумались женщины. Но нашлась, которая догадалась.

– Кто оставил Фатимэ перо? Ангел. Значит, пиши Пророку. Хорошо только пиши. Все будут согласны. Кто захочет, чтобы муж взял молодую хары, когда сама старой станешь? Пиши. Все руку дадим.

– А пошлем как?

– С птицей пошлем. Птица к небу летит. Письмо отнесет.

– Отцу нужно сказать, – говорила Зейнеп.

– Дура, Зейнеп. Отцу скажешь – все дело испортишь. Другое письмо напишет, напротив напишет.

Уговаривали женщины Зейнеп, обещали самую лучшую мараму подарить и уговорили.

Села на корточки Зейнеп, положила на колени бумагу и стала писать белым пером ангела письмо Магомету.

Долго писала, хорошо писала, все написала. Молчали женщины, пока перо скрипело, только вздыхали временами.

А когда кончили – перо улетело к небу догонять ангела.

Завязала Зейнеп бумагу золотой ниткой, привязала к хвосту белой сороки, которую поймали днем мальчишки, и пустила на волю.

Улетела птица. Стали ждать татарки, что будет. Друг другу обещали не говорить мужьям, что сделали, чтобы не засмеяли их.

Но одна не выдержала и рассказала мужу.

Смеялся муж, узнали другие, потешались над бабьей глупостью, дразнили женщин сорочьим хвостом. А старый козский мулла стал с тех пор плевать на женщин.

Стыдились женщины – увидели, что глупость сделали; старались не вспоминать о письме.

Но мужья не забывали и, когда сердились на жен, кричали:

– Пиши письмо на хвосте сороки.

Выросла молодежь и тоже, за отцами, стыдила женщин. Смеялись и внуки и, смеясь, не заметили, как не стало ни у кого двух жен: ни в Козах, ни в Отузах, ни в Таракташе.

Может быть, баранина дорогой стала, может быть, самим мужчинам стыдно стало, может быть, ответ пророка на письмо пришел.

Не знаю.

Пояснения

Легенду эту сообщил козский учитель Мемет-эфенди. П.И. Сумароков полагал, что деревня Козы есть древняя Козия, быть может, Гозия или Готия. П. Кепеен хотел видеть в этом случае половецкое имя, дошедшее до нас в «Слове о полку Игореве». Кёз означает впадину, лощину между двумя горами. Это одна из горных деревень, где сохранился во всей неприкосновенности древний уклад жизни, между прочим, и свадебный той-дугун. Богатая свадьба – целое событие для жителей долины. Свадебный пир продолжается неделю и больше. Невесту везут на крытой коврами и разукрашенной мажаре (повозке) – мугудеке, в сопровождении конных джигитов и всего населения деревни, причем джигиты получают подарки, шитые золотом и шелками платки и полотенца – юзбезы. При свадебном кортеже идут музыканты – чалгиджи. Тарапан, составленный из каменных плит ящик, в котором татары давят ногами вино. Тарань (Cyprinus Vimba) – рыба из породы карповых, популярное блюдо на юге. Лечение порошком от мрамора, взятого с христианской могилы, применяется при лихорадках, горячке и других истощающих болезнях. На Карадаге был, по преданию, похоронен святой человек, Кемал-бабай. Татары рассказывают, что за несколько дней до смерти азиза он сказал, чтобы его похоронили там, где упадет его палка. Брошенная им затем палка полетела на гору, упала у ручья, где и был похоронен азиз и куда теперь стекаются больные из разных местностей Крыма в надежде на исцеление. Многоженство допускается религией Магомета, у которого была двадцать одна жена. Однако в ст. 3-й главы 4-й Корана сказано: если боитесь быть несправедливыми, не женитесь более как на трех или четырех женщинах; если все-таки убоитесь этого, то берите одну жену или невольницу. Ныне у крымских татар многоженство встречается лишь как исключение. Азраил – ангел смерти, один из двух особенно чтимых из бесчисленного сонма ангелов. По доверию Аллаха он исторгает душу из человеческого тела.

Кыз-кулле – Девичья башня

Судакская легенда

Говорят, в те времена, когда над Сугдеей господствовали греки, эта башня уже существовала, и в ней жила дочь архонта, гордая и неприступная красавица, какой не было в Тавриде.

Говорят, Диофант, лучший военачальник Митридата, тщетно добивался ее руки, а местная знатная молодежь не смела поднять на нее глаз.

Не знали, что девушка любила. Любила простого деревенского пастуха, как казалось по его одежде.

Однажды дочь архонта пошла на могилу своей рабыни под скалой, в лесу.

Несчастная девушка, любимая прислужница ее, сорвалась со скалы и убилась. По обычаю ее там и похоронили, и по обычаю на могильной плите сделали углубление, чтобы собиралась роса и птицы, утолив жажду, порхали над нею и пели усопшей песню рая.

Дочь архонта пошла прикормить птиц и увидела у могильной плиты пастуха.

Юноша задумался: благородное лицо его дышало грустью, а кудри пышных волос смеялись встречному ветру. Дочь архонта спросила, кто он.

– Как видишь – пастух, а откуда – и сам не знаю. Смутно помню какую-то иную, чудную страну, высокие колонны, храм. А был или не был там – не знаю.

И девушка улыбнулась. Она тоже, как сон, вспомнила тот город с колоннами, храмами и мавзолеями, откуда ее привезли в раннем детстве.

Разговаривая, не заметили, как ушла грусть и пришла радость, как не стало между пастухом и дочерью архонта разницы их положений и как согласно стали биться их сердца.

С тех пор только прекрасным пастухом жила дочь архонта, а пастух знал, что среди богов и людей не было его счастливее.

Плита стала алтарем, небесная роса сближала их с горной высью, а песнь птиц казалась священным гимном любви.

Но как-то увидели их вместе и донесли архонту. Вне себя архонт приказал схватить пастуха и бросить его в каменный мешок под башней Кыз-Кулле.

Прошло несколько дней, пока ветер донес до слуха обезумевшей от горя девушки стон заключенного. Поняла она все и ночью спустилась по веревке в колодец и спасла любимого.

Без сознания лежал пастух на полу в замке царевны, когда отворилась дверь и вошел архонт. Он гневно поднял руку, но тотчас опустил ее. На груди юноши он прочел знак, только ему одному известный, и узнал, кто был пастух.

Молнией пронеслась в памяти битва двух городов, плен его семьи и его горе без границ, когда из плена не вернулся его первенец.

Смертная бледность покрыла чело архонта. Ужас овладел им. Но, придя в себя, он потребовал врача и приказал спасти умиравшего.

– Я не хочу отравить печалью добрый порыв моей дочери. Ты должен спасти его.

И юноша был спасен.

Вскоре отходил корабль в Милету.

Архонт приказал выздоравливающему готовиться в путь – отвезти государственную запись.

– Через год, – сказал он тихо дочери, – корабль вернется назад. Если твой возлюбленный не изменит тебе, ты увидишь на мачте белый знак, и я не буду противиться вашему счастью. Но если ты не увидишь этого знака, ты не должна печалиться, что не отдала руки недостойному, и ты должна обещать без слез и возражений отдать ее Диофанту.

Отошел корабль с приказом вернуться через полгода и с тайным наказом корабленачальнику оставить юношу в Милете до следующего прихода корабля.

Потянулись серые дни, ползли, как медленная черепаха.

Полную свободу дал дочери архонт, но свобода одиночества – самая полная из всех, в то же время и самая тоскливая.

Заперлась дочь архонта в Девичьей башне и только изредка спускалась к могиле, где впервые узнала пастуха.

Так прошло лето, на исходе был месяц сбора винограда, наступал листопад.

Стал чаще посещать страну бог туманов и по ночам являлся царевне неясным стариком, седая борода которого обвивала замок и тонула где-то в морской дали, на серебристом отсвете луны. Закрывал туман эту даль, и туманился взор девушки безотчетной тоской.

Однажды, когда проглянувшее солнце угнало туман в горные ущелья, сугдейцы увидели свой корабль, опускавший паруса у самой пристани.

Увидела его и дочь архонта, но не увидела на нем белого знака.

Бледной, гордой и красивой, как никогда, вышла она к рабыням и приказала подать лучший хитон, лучшую тунику и диадему из опала и сапфира. Одевая царевну, прислужницы удивлялись ее ушедшей от земли красоте.

– Теперь позовите Диофанта.

Вбежал влюбленный военачальник Митридата по ступеням башни Кыз-Кулле и, очарованный, бросился к ногам красавицы.

– Слышал ли ты, Диофант, когда, как любит греческая девушка. Скажи Евпатору, что ты сам это узнал.

И дочь архонта, сверкнув на чужеземца гордостью и красотой, быстро подошла к арке окна и бросилась в бездну.

Пояснения

Легенду я слышал от бабушки Алены Ставровны Жизневской из рода Ставра-Цирули. Сугдея – Судак, древняя греческая колония Крыма. Эта колония в числе других была в I веке до Р. X. подчинена власти Понтийского царя Митридата Диофантом, тем самым полководцем, который построил Евпаторию, назвав город так в честь своего государя, носившего прозвище Евпатора (т. е. от доброго отца). Сугдейская крепость, судя по приписке к греческому синаксарию (житию святых), писанному в XII веке (издан в 1863 г. арх. Антонином), была построена в 212 году, но верхний замок Кыз-кулле (Девичья башня) мог существовать и раньше для обороны колонии, которую устроили здесь выходцы из Милета. Башня эта сохранилась и доселе. По поводу углублений, которые встречаются на древних могильных плитах, П. Кеппен замечает: «Сказывают, что углубления, которые встречаются на надгробных камнях, прикрывающих могилы девиц, выдалбливаются для того, чтобы в них собиралась роса, чтобы служить утолению жажды порхающих и поющих над могилами птиц» (Крымский сборник. О древностях Южного берега Крыма и гор Таврических. С.-Пб., 1837. С. 25).