Никандр Маркс
Легенды Крыма
Эчкидак – козья гора
Отузская легенда
Али, красавец Али, тебя еще помнит наша деревня, и рассказ о тебе, передаваясь из уст в уста, дошел до дней, когда Яйла услышала гудок автомобиля и выше ее гор, сильнее птицы взвился бесстрашный человек.
Не знаю, перегнал бы ты их на своем скакуне, но ты мог скорее загнать любимого коня и погубить себя, чем поступиться славой первого джигита.
Быстрее ветра носил горный конь своего хозяина, и завидовала отузская молодежь, глядя, как гарцевал Али, сверкая блестящим набором, и как без промаха бил он любую птицу на лету.
Недаром считался Али первым стрелком на всю долину и никогда не возвращался домой с пустой сумой.
Трепетали дикие козы, когда на вершинах Эчкидага из-за неприступных скал появлялся Али с карабином на плече.
Только ни разу не тронула рука благородного охотника газели, которая кормила дитя. Ибо благородство Али касалось не только человека.
И вот как-то, когда в горах заблеяли молодые козочки, зашел Али в саклю Урмиэ.
Урмиэ, молодая вдова, уснащавшая себя пряным ткна[1] лишь для него одного, требовала за это, чтобы он беспрекословно исполнял все ее причуды. Она лукаво посмотрела на Али, как делала всегда, когда хотела попросить что-нибудь исключительное.
– Принеси мне завтра караджа.
– Нельзя. Не время бить коз. Только что начали кормить, ведь знаешь, – заметил Али, удивившись странной просьбе.
– А я хочу. Для меня мог бы сделать.
– Не могу.
– Ну так уходи. О чем разговаривать.
Пожал плечами Али, не ожидал этого, повернулся к двери.
– Глупая баба.
– К глупой зачем ходишь? Сеит-Мемет не говорит так. Не принесешь ты – принесет другой, а караджа будет. Как знаешь!
Вернулся Али домой, прилег и задумался. В лесу рокотал соловей, в виноградниках звенели цикады, по небу бегали одна к другой в гости яркие звезды.
Никто не спал, не мог заснуть и Али. Клял Урмиэ, знал, что дурной, неладный она человек, а тянуло к ней, тянуло, как пчелу на сладкий цветок.
– Не ты – принесет другой.
Неправда, никто не принесет раньше.
Али поднялся.
Начинало светать. Розовая заря ласкала землю первым поцелуем.
Али ушел в горы по знакомой ему прямой тропе.
Близко Эчкидаг. Уже вскарабкался ловкий охотник на одну из его вершин, у другой теперь много диких коз, караджа. Нужно пройти Хулах-Иернын – Ухо Земли. Так наши татары называют провал между двумя вершинами Эчкидага. Глубокий провал с откосной подземной пещерой, конца которой никто не знает. Говорят, доходит пещерная щель до самого сердца земли; будто хочет земля знать, что на ней делается: лучше ли живут люди, чем прежде, или по-прежнему вздорят, жадничают, убивают и себя, и других.
Подошел Али к провалу и увидел старого-старого старика с длинной белой бородой, такой длинной, что конец уходил в провал.
– Здравствуй, Али, – окликнул старик. – Что так рано коз стрелять пришел?
– Так нужно.
– Все равно не убьешь ничего.
Подошел ближе Али, исчез в провале старик.
– Ты кто будешь?
Не ответил, только оборвавшиеся камни в провале побежали; слушал-слушал Али и не мог услышать, где они остановились. Оглянулся на гору. Стоит стройная коза, на него смотрит, уши наставила.
Прицелился Али и вдруг видит, что у козы кто-то сидит и доит ее; какая-то женщина, будто знакомая. Точно покойная его сестра.
Опустил быстро карабин, протер глаза. Коза стоит на месте, никого подле нее нет.
Прицелился вновь, и опять у козы женщина. Оглянулась даже на Али. Побледнел Али. Узнал мать такой, какой помнил ее в детстве. Покачала на него головой мать. Опустил Али карабин.
– Аналэ, матушка родная!
Пронеслась по тропинке под скалой пыль. Стоит опять коза одна, не шевелится.
– Сплю я, что ли, – подумал Али и прицелился в третий раз.
– Коза одна, только в двух шагах от нее ягненок. Причудилось, значит, все, и навел Али карабин, чтобы вернее, без промаха, убить животное прямо в сердце.
Хотел нажать курок, как увидел, что коза кормит ребенка, дочку Урмиэ, которую любил и баловал Али, как свою дочь.
Задрожал Али, похолодел весь. Чуть не убил маленькую Урмиэ.
Обезумел от ужаса, упал на землю, долго ли лежал – не помнил потом.
С тех пор исчез из деревни Али. Подумали, что упал со скалы и убился.
Долго искали, не нашли. Тогда решили, что попал он в Хулах-Иернын и нечего искать больше.
Так прошло много лет.
Алиева Урмиэ стала дряхлой старухой, у маленькой Урмиэ родились дети и внуки; сошли в могилу сверстники джигита, и народившиеся поколения знали о нем только то, что дошло до них из уст отцов и где было столько же правды, сколько и народного домысла.
И вот раз вернулся в деревню хаджи Асан, столетний старик, долгое время остававшийся в священной Мекке. Много рассказал своим Асан, много чудесного, но чудеснее всего было, что Асан сам, своими глазами увидел и узнал Али.
В Стамбуле, в монастыре дервишей происходило торжественное служение. Были принцы, много франков и весь пашалык. Забило думбало, заиграли флейты, и закружились в экстазе священной пляски-молитвы святые монахи. Но бешенее всех кружился один старик. Как горный вихрь мелькал он в глазах восторженных зрителей, унося мысль их от земных помыслов, но силой всего своего существа отдававшийся страсти своего духа.
– Али! – воскликнул Асан, и, оглянувшись на него, остановившись на мгновение, дервиш снова бешеным порывом ушел в экстаз молитвы.
Пояснения
Легенду сообщил отузский татарин Абляким-Амит-оглы. Гора Эчки-даг, поднимающаяся на высоту 2100 футов, отделяет отузскую долину от козской. По склону Эчки-дага идет, на протяжении пяти верст, шоссе из Отуз к Судаку. Татары говорят, что у вершины горы действительно существует провал без дна, который они называют Ухом Земли (Хулах-Иернын). В лесу, которым покрыты склоны Эчки-дага, еще недавно охотники били диких коз (караджа). В моем детстве, в шестидесятых годах, дикая коза продавалась в изобилии на феодосийском рынке, а в тридцатых годах, по словам стариков, эта дичь ценилась не дороже 75 коп. за штуку. Ткна – красная краска, которой татарки, по обряду, покрывают волосы и пальцы рук и ног. Под именем франков турки разумеют вообще иностранцев. Пашалык – генералитет. Монашеский орден дервишей (нищих) особенно чтим крымскими татарами. Они считают дервишей святыми, имеющими власть изгонять недуг из больных. Во время молитвы, которая сопровождается вскрикиваниями – Бог все движет! (Гувз!), дервиши начинают вертеться, причем постепенно учащая темп движения, доходят до экстаза. В России служение дервишей происходит в одной только Бахчисарайской мечети. Думбало – огромный барабан, в который бьют с обеих сторон легким деревянным молотком сверху и тросточкой снизу.
Святая могила
Отузская легенда
Это было назад лет триста, а может быть, и больше. Как теперь, по долине бежал горный поток; как теперь, зеленели в садах ее склоны, и, как теперь, на пороге деревни высился стройный минарет отузской мечети.
В двух шагах от нее, где раскинулся вековечный орех, стояла тогда, прислонившись к оврагу, бедная сакля хаджи Курд-Тадэ.
Ни раньше, ни потом не знали в деревне более праведного человека.
Никто никогда не слышал от него слова неправды, и не было в окрестности человека, которого не утешил бы Курд-Тадэ в горе и нужде.
Бедняк не боялся отдать другому кусок хлеба и на случайные гроши успел сходить в Мекку и вырыть по пути два фонтана, чтобы утолять жажду бедного путника.
Святое дело, за которое Пророк так охотно открывает правоверному двери рая.
– Святой человек, – говорили в народе, и каждый с благоговением прижимал руку к груди, завидев идущего на молитву хаджи.
А шел он творить намаз всегда бодрой походкой не уставшего в жизни человека, хотя и носил на плечах много десятков лет.
Должно быть, Божьи ангелы поддерживали его, когда старые ноги поднимались по крутым ступенькам минарета, откуда он ежедневно слал во все стороны свои заклинания.
И было тихо и радостно на душе; светло – точно Божий луч начинал уже доходить до него с высоты Небесного престола.
Но никогда нельзя сказать, что кончил жить, когда еще живешь.
Как ни был стар хаджи Курд-Тадэ, однако радостно улыбался, когда глядел на свою Раймэ, земной отзвук гурий, которые ждали его в будущем раю.
Когда падала фата и на святого хаджи глядели ее жгучие глаза, полные ожидания и страсти, сердце праведника, дотоле чистый родник, темнилось отражением греховного видения.
И забывал хаджи старую Гульсун, верного спутника жизни. А Раймэ, ласкаясь к старику, шептала давно забытые слова и навевала дивные сны давних лет.
Пусть было б так. Радуешься, когда после зимнего савана затеплится, зазеленеет земля; отчего было не радоваться и новому весеннему цветку?
И не знал хаджи, какие еще новые слова благодарения принести Пророку за день весны на склоне лет.
И летело время, свивая вчера и сегодня в одну пелену.
Только раз, вернувшись из сада, не узнал старик прежней Раймэ. Такие глубокие следы страданий запечатлелись на ее прекрасном лице, такое безысходное горе читалось в ее взоре.
«Раймэ, что с тобой?» – подумал он, но не сказал, потому что замкнулись ее уста.
И подул ночью горный ветер, и донес до спящего Курд-Тадэ речь безумия и отчаяния.
– Милый, желанный, свет души моей. Вернись. Забудь злую чаровницу. Вернись к своей любимой, как ты ее называл. Вернись и навсегда. Скоро старый смежит очи, и я буду твоей, твоей женой, твоей маленькой, лучистой Раймэ.
Проснулся Курд-Тадэ и не нашел близ себя юного тела, а на пороге сеней в безысходной тоске стенала, сжимая колени, молодая женщина.
Чуть-чуть начинало светать. Скоро муэдзин пропоет с минарета третью ночную молитву. Хаджи, не замеченный никем, вышел из усадьбы и пошел к Папастепэ.
На средине юры некогда ютился греческий храм, и от развалин храма вилась по скале на самый катык узкая тропинка.
Никто не видел, как карабкался по ней старый Курд-Тадэ, как припал он к земле на вершине горы, как крупная слеза скатилась впервые из глаз святого.
Не знал хаджи лжи. А ложь, казалось, теперь стояла рядом с ним, обвивала его, отделяла, как густой туман, душу его от вершины горы, к которой он припал.
И услышал он голос Духа. И ответил хаджи на этот голос голосом своей совести:
– Пусть молодое вернется к молодому, и пусть у молодости будет то, что она боится потерять.
Если угодна была моя жизнь Аллаху, пусть Великий благословит мое моление.
И в моленье, не знающем себя, душа святого стала медленно отделяться от земли и уноситься вдаль, в небесную высь.
И запел в третий раз муэдзин.
И голос с неба сказался далеким эхом:
– Да будет так.
С тех пор на гору к могиле святого ходят отузские женщины и девушки, когда хотят вернуть прежнюю любовь.
Пояснения
Крымские татары чтут могилы праведных людей – азизов. Признание азизом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц засвидетельствуют, что видели на могиле зеленоватый свет и что над поклонявшимися могиле совершались чудеса. Если имя святого не сохранилось в народе, то азиз именуется по местности, где он погребен; так, Святая могила на Папастепэ принадлежит неизвестному азизу. Но в детстве я слышал имя хаджи Курд-Тадэ, которое приурочивалось к Святой могиле, почему я и привожу это имя в легенде. Звание хаджи присваивается лицам, посетившим Мекку. Посещение этого священного города установлено ст. 192 главы 2 и ст. 91 главы 3 Корана. По возвращении хаджи из Мекки его встречает вся деревня с великим преклонением и провозглашением хаджи, освященным Св. Духом. Минарет – каменная или деревянная башенка, с внутренней лестницей и балконом, откуда муэдзин совершает свой призыв. Муэдзин – дьякон. В час молитвы он, после омовения, поднимается на минарет (могут и другие лица) и, обходя кругом балкончик, возглашает нараспев: «Великий Боже, исповедаю, что нет Бога, кроме Аллаха и Магомет его пророк». Затем, оборачиваясь на восток, он называет иноверцев дурным народом, а на юг шлет призыв: «О, достойный народ, приходи к поклонению, приходи к спасению!» Намаз – молитва. По учению Магомета, намаз следует совершать пять раз в день, а именно: при заходе солнца, два часа спустя, перед рассветом, в полдень и в три часа пополудни.
Шайтан-сарай
Ялы-богазская легенда
– Расскажи, Асан, почему люди назвали этот дом Чертовым.
Асан сдвинул на затылок свою барашковую шапку – было жарко – и усмехнулся.
– Расскажу – не поверишь. Зачем рассказывать!
Мы сидели под плетнем у известного всем в долине домика в ущелье Ялы-Богаз. Ущелье, точно талия красавицы, делит долину на две. На север – отузская деревня с поселками, старые помещичьи усадьбы, татарские сады. На юг – виноградники, сбегающие по склонам к морю, и среди них беленькие домики нарождающегося курорта.
Зная Асана, я промолчал.
– Если хочешь, расскажу. Только ты не смейся.
Шайтан где поселится, скоро оттуда не уйдет. Жил здесь грек-дангалак, клады копал. Нашел – не нашел, умер. Жил армянин богатый, людей не любил, деньги любил, умер. Потом чабаны собирались ночью, виноград крали, телят резали, вместе кушали, друг друга зарезали. Так наши старики говорили. Потом никто не жил. Один чабан Мамут, когда на горе пас барашек, прятал в дом свою хурду-мурду. Еще хуже вышло.
И Асан рассказал случай, имевший, как говорят, место в действительности.
– Видишь развалины на горе, под скалой? Там была прежде греческая келисе. Давно была. Теперь стенка осталась, раньше крыша держалась, свод был.
Один раз случилась гроза. Дождь большой пошел, вода с гор побежала, камни понесла. Мамут загнал барашек за стенку, сам спрятался под свод. Стоит, поет. Веселый был человек. Горя не знал. А дождь больше и больше.
– Анасыны, – говорит. Надоело ему. Нечего было делать, в руках таяк, которым за ноги барашек ловят. Давай стучать по стене. Везде так, в одном месте не так. Еще постучал. «Может, клад найду», – думает. Хочет выломать камень из стены. Вдруг слышит:
– Эй, Мамут, не тронь лучше! Плохо будет.
Посмотрел – никого нет.
Начал камень выбивать.
– Не тронь, – слышит опять, – будешь богатым, червонцем подавишься.
Сплюнул Мамут.
– Анасыны, бабасыны; врешь, Шайтан, богатым всегда хорошо.
Навалился как следует и сдвинул камень с места. Видит печь, а в ней кувшин с червонцами. Ахнул Мамут. Столько золота! На всю деревню хватит. Задрожал от радости, спешит спрятать клад, чтобы другие не увидели.
Только камень назад не пошел. Высыпал все червонцы в чекмень, завернул в узел, под куст до вечера положил.
Дождь прошел, выгнал стадо пасти, а сам на куст смотрит. Куст горит – не горит, дымится.
– Вай, Алла!
Солнце еще высоко, в деревню нескоро; стал думать, какой богатый человек теперь будет. Принесет червонцы домой, отдаст жене:
– На! Сам падишах больше не даст, а я, чабан, все тебе подарю.
Положим, не подарю, только так скажу. Смеется сам.
– Куплю себе дом в Ялы-Богазе, дом на дороге, открою кофейню, стадо свое заведу, чабаны свои будут. Ни одна овца не пропадет. Украдет чабан – сейчас поймаю. Первый богач в Отузах буду.
Так думал Мамут, ждал, когда солнце за Папастепэ зайдет – гнать стадо домой. И гнал так, что сам удивлялся. Бежал сам, бежали барашки, бежали собаки.
Прибежал к себе, развернул на полу чекмень, позвал жену.
– Смотри!
С ума сошла женщина от радости, побежала к соседке, та – к другой. Вся деревня собралась, поздравляют Мамута. Один имам прошел мимо, покачал головой; знал разные случаи.
Послал Мамут за бараниной. Десять ок на червонец дали, бабам каурму велел варить.
– Кушайте все, вот какой я человек, не как другие.
Стали хвалить Мамута:
– Добрый человек, хороший человек, уважаемый будешь человек.
Смотрели червонцы. Чужие, не похожи на турецкие. Сотский советовал позвать караима Шапшала. Шапшал виноград покупал, образованный человек был. Позвали. Обещал помочь. Скоро поедет в Стамбул, там разменяет на наши деньги. Только третью часть себе требует. Поторговались, сошлись на четвертой. Отдал Мамут все червонцы, себе немного на баранину оставил. Не спал ночью, все думал, что много дал за хлопоты. Обидно было. Мучился человек.
На другой день стадо не погнал. Когда богатый, разве будешь чабаном! Пошел дом покупать в Ялы-Богазе. Никто не жил в доме – дешево продали. Без денег, в долг купил. Мулла татарламу сделал по шариату. Мастеров нанял дом поправить. Без денег пошли, знали, что Мамут самый богатый человек на деревне.
Ждет Мамут караима Шапшала. Все не едет. Пришла ураза, нельзя целый день кушать. Недоволен Мамут, к баранине привык. Стал бранить потихоньку старый закон, а Шайтан смеется: «Скоро Мамут моим будет!»
По ночам слышит Мамут чужой голос: «Обманул тебя Шапшал. Пропали червонцы. Никогда не увидишь их».
Хмурым встает поутру Мамут. Все радуются: скоро Курбан-байрам; Мамут сердит на всех, не думает о празднике.
Один раз в деревне услышали колокольчик. Приехал начальник. Бежит сотский за Мамутом.
– Иди, тебя зовет.
– Зачем?
– Ты клад, говорит, нашел; куда его девал?
Испугался Мамут.
– Скажи, не нашел.
– Как скажу? Все знают.
– Ну, скажи дома нет.
Почесал сотский затылок и ушел к начальнику.
А Мамут взял со стены ружье и ушел через сады в Ялы-Богаз.
Над ущельем нависла черная туча, темно стало, буря началась. Вспомнил Мамут тот день, когда клад нашел.
Ветер деревья ломает, в трубе воет; собаки на дворе воют, нехорошо воют: покойника чуют.
Положил Мамут чекмень на пол, лег спать. Заснул, не заснул – не знает.
Только видит, в углу на корточках сидят гости: белый, черный, грек-дангалак, армянин-хозяин, зарезанные чабаны. Сидят, тихонько разговаривают, боятся разбудить Мамута. Пошевелился Мамут. Погладил длинную бороду белый.
– Мамут, к тебе пришли. Сначала я скажу, потом он скажет. Посмотрим, кого послушаешь…
Долго говорил белый, душу спасти просил, на мечеть мулле дать, бедному соседу дать, сироту в дом принять. Напишет мулла в Стамбул, поймают Шапшала, вернут в Отузы деньги. Не будет Мамут в тюрьме сидеть: начальника хорошо попросят. Когда начальника хорошо просить, начальник добрый будет.
Смеется черный:
– Только Шапшала где найдешь? Давно из Стамбула ушел. Хочешь деньги, можно иметь деньги. Скоро начальник поедет. Насыпь больше дроби в ружье. Близко поедет. Будет много денег.
Поднялся Мамут на ноги: точно провалились все его гости; только пол заскрипел. Слышит – звенит колокольчик. Зарядил ружье, за окошко спрятался.
Шагом едет начальник, дорога плохая. Вспомнил о Мамутовом кладе, оглянулся на дом. Блеснуло в окне что-то, пошел по горам гулять выстрел.
Позади ехали верховые; бросились к дому, схватили Мамута, скрутили кушаком ему руки. Не боролся Мамут, знал, что пропал человек.
Сидит Мамут в тюрьме: не пьет, не ест, позеленел, всю ночь с кем-то разговаривает. Страшно караульному: один, а на два голоса разговаривает. Сумасшедший, думает. Вдруг видит, стал Мамут рвать на себе шаровары, схватил что-то в руку, запрыгал от радости. Не стал караульный дальше смотреть, зашел за дверь; не видел, как вскочил к Мамуту зеленый Шайтан, как руку на плечо положил.
– Прячь скорей свой последний червонец; увидят – отберут. Прячь в рот.
Сунул Мамут в рот червонец. Зазвенел засов тюрьмы. Глотнул Мамут и удавился.
Узнали в деревне, что удавился червонцем Мамут, говорили:
– Жадный был человек, глупый был человек, дом в Ялы-Богазе купить захотел. Кто в Ялы-Богазе может жить! Нечего жалеть такого человека!
С того времени никто в этом доме не живет и народ называет шайтан-сарай.
Помолчал Асан, а потом прибавил:
– Может быть, и теперь Шайтан здесь живет. Кто знает! Шайтан где станет жить, долго оттуда не уйдет!
Пояснения
Этот домик, принадлежащий ныне одному армянину, по-прежнему остается нежилым. Случай с кладом, найденным чабаном в стене развалины церкви Успенья Богоматери, рассказывал моему отцу, Александру Карловичу Марксу, в шестидесятых годах прошлого столетия феодосийский исправник Изнар. Развалины церкви на Келисэ-кая (церковная гора) сохранились до наших дней. Чабан – пастух. Таяк (копыто) – посох с крюком, которым чабан ловит овцу за ногу. Око – мера веса, 3 фунта. Ураза, или рамазан-байрам, – годовой праздник, который начинается с десятого новолуния и продолжается три дня. Празднику предшествует месячный пост, в течение которого татары от восхода солнца и до заката не едят, не пьют и не курят. Пост установлен в память поста Магомета на горе Хора, куда он удалился на сороковом году жизни для поста и молитвы на целый месяц. Относительно кладов у татар существует ряд поверий. Так, например, есть поверье, что, если положивший клад умрет, сотворив заклятье, то такой клад переходит во власть Шайтана, и тогда нашедший клад и воспользовавшийся им, не зная заклятья, непременно погибнет.
